Наказ богов

Карл Баркман

Посящается моему доброму другу Ниржидме, торгутской княгине

Перевод с английского Г. Моисеева

---

“Великий богатырь Джангар
Воскресил погибших воинов,
И вместе они построили высокий дворец,
В котором он и прожил всю жизнь.
И не было над ним господина, и не было врагов,
Которые смогли бы напасть на его фланги…”

I

Беда всегда приходит нежданно.

Асарай на всю жизнь запомнил тот день, когда за ним приехало русское посольство. Его оторвали от всего, что он так любил, и увезли далеко-далеко. Этому дню суждено было изменить его судьбу, но, казалось, ничто не предвещало крутого поворота.

Утро было чудесное, и, проснувшись, Асарай почувствовал себя счастливым. Он был молодым торгутским¹ князем и имел все основания радоваться жизни. Он наслаждался беззаботной жизнью, бегом породистого коня, и конечно же, нежностью своей возлюбленной. Увы, он не мог предполагать, что русское посольство неотвратимо приближается к Ханской ставке с известием, которое перевернет его жизнь и разрушит все планы.

Да и мог ли он предвидеть такое? Шел Год Лошади², и его народ, который перекочевал на Волгу уже больше ста лет назад от самих границ Китая, из Джунгарии, пользовался здесь почти безграничной свободой. Да, конечно, расположенное по соседству огромное русское государство нет-нет да и давало о себе знать, но гордые и стойкие соплеменники Асарая не страшились русского великана - разве что пугали им капризных и непослушных детей.

«Вот придет Орус и заберет тебя!»

Угроза почти всегда помогала.

В тот роковой день Асарай выехал из дома еще до рассвета, чтобы осмотреть свои многочисленные табуны лошадей, стада верблюдов, коров и овец. Этот ранний час, когда новый день должен был вот-вот начаться, всегда волновал его. Хотелось петь, хотелось мчаться галопом. Он упивался ароматом трав, покрытых утренней росой, запахом дикого лука и тимьяна. Он шутливым жестом салютовал коровам, ожидающим утренней дойки, и они склоняли головы в знак приветствия. Он радостно смеялся, услышав знакомый гогот гусей и уток на озерах.

На дальнем конце степи из своей утренней дымящейся купели поднимался могучий бог огня. Легкая дымка тумана рассеивалась в первых лучах солнца, заливающих землю таким сиянием, что и на душе у Асарая становилось светло.

На молодом князе была его самая удобная одежда: легкая желтовато-коричневая куртка из овчины, синие холщовые штаны и широконосые красные сафьяновые сапоги. Пока он скакал, небо стало темно-синим. Казалось, на огромный небесный холст кисть божественного каллиграфа нанесла выразительные мазки в виде белых перистых облаков, словно выводя имя Асарая и подтверждая его права на все эти огромные просторы плодородной щедрой земли.

Он проезжал мимо разбросанных по равнине кибиток - круглых монгольских войлочных юрт, возле которых паслись бесчисленные стада, и его сердце наполнялось гордостью. Принадлежавший ему скот был самым здоровым и холеным во всей округе. Вдали мальчишки и девчонки ловили своих лошадок и овец, и их чистые тонкие голоса звенели в воздухе: «Хэй, хэй!» Каждый раз, когда Асарай останавливался, он беседовал со своими людьми - крепкими, умелыми, закаленными степью пастухами, и они докладывали ему о делах - вежливо, но без раболепства… Это были свободные кочевники, чей огромный опыт он очень уважал.

«Как думаешь, Абак, не пора ли переходить на новое пастбище?»

Черные глаза пастуха заблестели, и широкая улыбка появилась на его загорелом лице: ведь сам князь просил его совета:

«Мне кажется, самое время. Кончики травы уже начинают желтеть».

«Хорошо. Отправимся в путь через несколько дней. Я подумывал о тех местах, что к северу от Рынпесков».

«Было бы замечательно. Там больше воды, и сочнее травы».

Асарай продолжил путь. Ему нравилось исполнять свои княжеские обязанности, помогая людям вести дела, и он испытывал гордость, когда видел, что дела идут хорошо. Но время шло, солнце припекало, и в самом Асарае тоже разгорался жар. Скоро, очень скоро он будет держать Бадму в своих объятиях.

Объехав свои угодья, он поспешил туда, где должно было произойти их тайное свидание. Если бы не приличия, он полетел бы стрелой. Но не тут-то было! Он повстречал своего старого друга Кирепа, с которым часто веселился и проказничал в ламаистской школе. И хотя Асараю всегда нравилось общество Кирепа и он даже слегка замедлил из вежливости бег своего коня, сейчас у него не было времени на разговоры.

«Никогда не видел, чтоб ты так спешил, Асарай, - подмигнул ему Киреп. - Ты что, встречаешься с какой-то совершенно необыкновенной девушкой?»

«Еще с какой! И на этот раз всё серьезно: я спешу на встречу с Бадмой».

«Серьезно? Хочешь сказать, ты уже отправил к ее родителям вестника с бортхой араки?» - Киреп сделал вид, что до смерти перепуган известием о свадьбе Асарая.

«Да, болтун! Ты что, не знал?»

Не дожидаясь дальнейших насмешек, Асарай пришпорил коня и, смеясь, растворился в облаке пыли. Долгожданный момент приближался, и он пустил лошадь галопом. У рощи тамариска, где должно было пройти их свидание, Асарай остановился и стал ждать, стараясь не выдать своих чувств. Ветер стих, и в воцарившейся тишине он слышал стук своего сердца.

И вот Асарай увидел ее вдали: она мчалась к нему своим обычным диким галопом. Какая она маленькая и стройная! Какая изящная и хрупкая! Но какая храбрая, какая сильная! Как держится в седле!

Бадма остановилась рядом с ним. Ее открытое круглое лицо светилось счастьем. Они спешились. Каждое движение Бадмы всегда казалось ему плавным и грациозным, но сегодня в ней была какая-то особая стать и трепетность. Ему захотелось танцевать и совершить для нее что-то невозможное.

После долгого объятия он, не разжимая рук, оторвал ее от земли и начал кружиться с ней в танце - она казалась ему легкой, как перышко. Оба смеялись и что-то кричали, не помня себя от радости.

Он положил ее на землю в закрытом от глаз уголке в близлежащих песчаных дюнах, в небольшой низине, куда не залетал ветер, который то усиливался, то затихал в такт их сердцам. Они почти ничего не говорили. Всё, что им надо было сказать друг другу, осталось в ином времени, в ином мире. Слова ничего не значили теперь.

Через два месяца, когда наступит осень, придет время для ежегодного перехода ойрат-калмыков на юг. Только тогда им предстоит пожениться и вместе проделать путь до Кумской долины и подножий Кавказа. Всего два месяца… Так мало, но так долго ждать!

А сейчас, чтобы побыть с ней еще немного, он мог хотя бы проводить ее до стоянки ее родителей, которая находилась в часе езды от его собственной. После того, как они поцеловались на прощанье, он спросил:

«Значит, завтра? В то же время?»

«Да, в то же время, на том же месте, если я сумею выкроить минутку», - засмеялась Бадма, поддразнивая его.

По дороге домой в его сердце была такая легкость, что он боялся слететь с лошади. Он видел, как его тень и тени других людей и кибиток, мимо которых он проезжал, удлинялись в свете вечереющего дня. Он чувствовал, что знает, каково назначение всего сущего, знает, что оно верно и правильно. Мир казался ему прекрасным и совершенным.

Когда Асарай вернулся домой, боковые кошмы ханской кибитки его родителей были откинуты. Он спешился и поприветствовал родителей, коснувшись левой рукой правой руки отца и поклонившись матери.

Асарай ни с кем не хотел делиться переполнявшими его душу чувствами: они слишком много значили для него, поэтому, после короткого обмена новостями, он пожелал родителям спокойной ночи и сразу удалился в свою кибитку. Всё его существо было пронизано сиянием любви Бадмы. Он мог думать только о ней и их будущей совместной жизни. Она никогда не бывала на юге, где обычно зимовали его собственные стада и стада Хана. Он покажет ей всё, что успел так полюбить с тех пор, как впервые попал туда маленьким мальчиком. Вдвоем они будут совершать долгие верховые прогулки по предгорьям Кавказа, посещать чеченские и черкесские аулы и покупать там сделанные местными мастерами красивые и яркие кожаные вещицы. Они купят там самых лучших скаковых лошадей у свирепых смуглолицых усатых горцев с настороженными глазами прирожденных охотников.

Они будут охотиться вместе с Бадмой на благородного оленя, медведя, лису, тетерева и фазана. Асарай, как и большинство его соплеменников, обладал очень острым зрением. Он был превосходным стрелком, но Бадма отнюдь не уступала ему в этом искусстве. Зимовать вместе с ней в мягком климате Кумы, среди суровых гор, богатых дичью, - настоящее блаженство. Он понимал, что ему очень повезло в жизни.

* * * *

День клонился к вечеру. В степи повисла тишина, нарушаемая лишь слабым гудением мошек в теплом летнем воздухе. В такие минуты на душе почему-то становится немного грустно - словно жаль несбывшихся надежд.

Боковые полотнища ханской кибитки были приоткрыты. Под войлочным сводом гулял легкий сквозняк. Густой аромат свежескошенной травы проникал внутрь шатра. Родители Асарая отдыхали после жаркого дня за вечерним чаем.

Грохот конских копыт расколол тишину, бешено залаяли собаки. Кто-то на ломаном калмыцком потребовал их привязать. В кибитку вошел начальник стражи и объявил, что прибыл лейтенант орусов, чтобы известить Хана о предстоящем приезде коллежского асессора Бакунина из Астрахани с важным посланием. Вскоре после этого явился и сам русский посланник в сопровождении двух старших офицеров и двадцати драгун. Офицеры и чиновники были великолепны в своих ярких мундирах, солдаты выглядели намного скромнее, но, похоже, и тем, и другим не помешало бы почистить одежду и привести себя в порядок. После того, как чиновников разместили в гостевом шатре, накормили и напоили, их принял Хан Дондук-Даши.

В просторной ханской кибитке тускло светили масляные лампы. Хан всех волжских ойратов был среднего роста, но его манера держать себя производила сильное впечатление. Он был одет в длинный роскошный халат из дорогой парчи. Суровый и внушительный, он стоял у домашнего алтаря, в то время как охранники представляли ему посетителей.

Бакунин, высокий и сухощавый, с суровым аскетичным лицом, низко поклонился Хану. Его спутники последовали примеру важного чиновника. Когда подали чай, гостей усадили слева от алтаря. После того, как все необходимые формальности были соблюдены, Хан спросил посетителей о причине их визита.

«Я прибыл к вам, Ваше Величество, по делу огромной важности: я имею честь передать вам официальное послание лично от Ее Императорского Величества Императрицы Екатерины Второй», - торжественно объявил русский посланник, вручая Хану письмо вместе с переводом.

«Как вы сами поймете, прочитав этот документ, императрица просит вас передать вашего второго сына, князя Асарая, в заложники Императорского правительства в соответствии с добровольно данным вами много лет назад обещанием. Ее Императорское Величество ожидает от вас, Хан, немедленного исполнения ее просьбы и выдачи князя подателю сего письма. Нам поручено сопроводить вашего сына в резиденцию губернатора Жилина в Астрахани, где он будет находиться под его попечением».

Бакунин казался смущенным, когда сухим тоном зачитывал это сообщение. Лицо Хана оставалось невозмутимым. Между шелковыми полотнищами, украшавшими кибитку, повисло тяжелое молчание. Масляные лампы отбрасывали неровный свет на статуэтку Будды Шакьямуни и на инкрустированное серебром великолепное ружье Хана - два последних символа, два столпа, на которых покоилось всё, что осталось от независимости ойрат-калмыков. Снаружи доносился нетерпеливый конский храп: одна из лошадей Хана, всегда стоявшая под седлом, чтобы немедленно отправить посыльного для удовлетворения любой его прихоти или потребности, злилась и била по земле копытами.

Наконец, после долгого молчания, казавшегося вечностью, Хан заговорил, но в его голосе не было и намека на испытываемые им чувства:

«Я изучу письмо вашей Императрицы и посоветуюсь со своим Советом по этому важному вопросу. Вам сообщат о моем решении».

Посланцы императрицы восприняли слова Хана как сигнал к окончанию встречи и удалились.

«Добровольно данное вами много лет назад обещание…» Да, он совершил тогда страшную ошибку, которая теперь означала для него утрату любимого, обожаемого сына. Хан понимал, что вряд ли увидит Асарая снова. Ему исполнилось только восемнадцать лет, но он был не по годам зрелым юношей, наделенным мудростью, о которой его старший брат Убаши не мог ни мечтать, ни оценить в нем. Асарай вел ту же тяжелую кочевую жизнь, что и его соплеменники, но от него требовалось нечто большее, чем от обычного пастуха или охотника, - умение принимать решения и отвечать за них. Он носил свой титул легко и сильно отличался этим от своего высокомерного, но слабого и нерешительного сводного брата Убаши. Поэтому все вокруг любили Асарая, особенно девушки, которые, по мнению Хана, были слабостью молодого князя. Но оставалась надежда, что Бадма исправит этот недостаток. Лучшей невесты для Асарая и не придумать. Она… она сумела бы сделать его жизнь более основательной. Но теперь всё изменилось. Надежды растаяли. Хан Дондук-Даши должен всегда и во всем оставаться ханом - государственным деятелем и дипломатом, но его отцовское сердце переполняла скорбь.

Взять Асарая в заложники было еще одной ступенью русского плана. Плана подавления торгутской знати империей. Что это - часть экспансионистской политики России? Может, это делается для того, чтобы ужесточить контроль над пограничными народами? Чтобы калмыки оставались союзниками России и не посмели примкнуть к Султану Оттоманской империи или к китайскому императору? Ведь и тот, и другой в недалеком прошлом засылали своих людей к ойрат-калмыкам - прощупывали почву.

Дондук-Даши проклинал себя за свое легкомыслие, за то, что не поверил, что русские смогут осуществить свою угрозу. Раньше всё казалось таким простым. После смерти своего двоюродного брата Дондук-Омбо именно Дондук-Даши стал наиболее вероятным преемником Хана среди всех претендентов на этот титул, но даже тогда, двадцать лет назад, ему нужна была поддержка русских для того, чтобы преодолеть разногласия и раздоры среди калмыцких вождей. В обмен на официальный титул Наместника калмыцкого Ханства (который позднее был заменен на титул Хана) русские потребовали от него союзнической клятвы в верности - подобно той, которую дал до него другой Хан - 'в удостоверение чего он отдаст своего сына в заложники'. Сыновей у Дондук-Даши тогда еще не было, и он не мог предвидеть всех горьких последствий своего шага.

Когда он влюбился в Церен-Джал и женился на ней, то в соответствии с традицией он взял под свое покровительство и ее овдовевшую старшую сестру Найджитану. Но судьба и здесь сыграла с ним злую шутку: Найджитана оказалась ревнивым и подозрительным существом, но именно она, а не его возлюбленная Церен-Джал, первой родила ему сына, Убаши, сильно укрепив тем самым свое положение.

Почти через год Церен-Джал родила Асарая. Когда ему исполнилось пять лет, орусы захотели забрать его к себе. Тогда мать мальчика впервые услыхала про обещание, данное Ханом, и ее слепая ярость потрясла мужа. Он увидел, как его мягкая по натуре жена бросилась, словно тигрица, на защиту своего детеныша. Орусы были напуганы не меньше. Хану удалось добиться их позволения дать сыну образование на родине и воспитать его как буддиста, прежде чем отдать в заложники.

Когда Асараю исполнилось десять лет и его отправили в ламаистскую школу при хуруле, орусы опять выставили свое требование, но Хану снова удалось отстоять сына. К счастью, тогда его позиции в споре были сильны, потому что в это время конница калмыков помогала русским в Семилетней войне. Калмыки отменно проявили себя в битве под Гросс-Ягерсдорфом, где русские вместе с союзниками разбили могучую прусскую армию Фридриха Великого. Российская армия вместе с конницей калмыков даже ненадолго заняла Берлин.

Теперь ситуация была совсем иной. По мере того, как российская армия медленно, но неотвратимо приближалась к землям ойрат-калмыков, их положение ухудшалось. Политика русских состояла в том, чтобы брать в заложники не старшего сына и предполагаемого наследника правящего Хана, а второго или третьего сына. Теперь, когда Асарай и Убаши закончили школу, у Хана не оставалось ни предлога для дальнейшей отсрочки, ни возможности для хитрых маневров. Ирония судьбы состояла в том, что из двух сыновей Хана Асарай был гораздо более зрелым и способным, но жребий был брошен - много лет назад. Его судьба была предрешена - так легко, так буднично и так давно.

Дондук-Даши выделил своим сыновьям их доли будущего наследства. Улус³ Асарая процветал. Несмотря на - а может быть, и благодаря его юности, он не испытывал недостатка в идеях и планах. Его энергия и пыл были заразительны, и вскоре на смену старинным порядкам пришли порядки новые и более прогрессивные. Молодой князь никогда не устраивал нововведений, не посоветовавшись со старейшинами. Но присущие ему такт и дар убеждения заставляли их поверить в то, что предложения об улучшении хозяйствования родились в их собственных головах, а не были навязаны им молодым князем. Он был счастлив, если ему это удавалось.

Те немногие, кто не любил Асарая или завидовал ему, считали его эгоистичным и невыносимо самоуверенным человеком, который всё знает лучше всех. Даже если они и соглашались с тем, что он предан своему народу, всё равно они говорили, что он не ценит чужих идей и не понимает потребностей отдельных людей. Подобные слова, звучавшие в устах его недоброжелателей, были не вполне справедливы, но, как признавал и сам Хан, толика истины в них была. Казалось, Асарай всегда имел в виду какие-то более высокие и долговременные цели, но в отличие от Убаши, он очень редко допускал бестактность по отношению к равным себе или нижестоящим.

И вот теперь он должен уехать, и Хан больше не может отсрочить эту ужасную минуту. Что же станется с улусом Асарая, с его людьми, с его стадами? Преклонный возраст начинал тяжелым бременем давить на плечи Дондук-Даши. К счастью, Церен-Джал была намного моложе его, и, скорее всего, именно ей пришлось бы взвалить на себя ту ношу, которую до последнего времени нес Асарай.

В этот раз Церен-Джал вела себя сдержаннее, чем тринадцать лет назад, при первой попытке отнять у нее сына. Поскольку дальнейшее промедление было бесполезным и невозможным, она решила испробовать другую тактику:

«Предложи русским взять в заложники Убаши. Почему это обязательно должен быть мой сын? Мы оба знаем, что Убаши не такой знающий человек, как Асарай, и не снискал любви у своего народа».

«Если бы всё было так просто! Я предлагал им это и раньше, но что бы мы ни думали об орусах, они совсем не дураки. Они решили сделать Ханом моего старшего сына, потому что понимают, что им будет значительно проще управлять Убаши, чем Асараем. Они и тогда не захотели даже слышать о такой замене - не захотят и сейчас. - Он покорно вздохнул. - Члены Совета скоро приедут. Я собрал их, чтобы обсудить письмо императрицы».

«А если Совет проголосует против ее требований, смогут ли тогда орусы забрать Асарая?»

«Смогут, и именно так они и поступят. Возможно, Совет согласится с русскими, хотя и даст понять, что делает это крайне неохотно, на грани неповиновения, но всё-таки он согласится. Мы не можем рисковать: это приведет к столкновению».

«Тогда наше дело плохо. Слава бурханам, Асарай уже не ребенок, и Астрахань не так уж далеко от нас. Возможно, мы сможем вызволить его оттуда спустя… кто знает, сколько лет спустя? Пожалуйста, сообщи эту новость Асараю очень осторожно: она будет для него как гром среди ясного неба. Наверно, нам надо было сказать ему раньше. А теперь он совсем не готов к такому повороту событий».

«Да, - вздохнул Хан. - Это жестокий удар. Мальчику будет очень больно. В одно мгновение вся его жизнь рухнет. Я всегда надеялся, что удастся что-то сделать. Но что говорить о моем глупом прекраснодушии! Первые члены Совета уже приехали. Я должен их встретить».

Церен-Джал очень захотелось найти Асарая и самой сообщить ему страшную новость, но она понимала, что это должен сделать мужчина. Какую бы горечь ни испытал Асарай при этом известии, он смог бы смириться с ним только при условии, что услышал бы его из уст Хана. И потому Церен-Джал сидела в своем уголке, чувствуя себя опустошенной и никому не нужной. Боль от грядущего расставания с сыном и стремление скрыть эту боль отняли у нее последние силы. Как сложится судьба ее мальчика? Справится ли он со свалившимся на него испытанием? Он был таким одаренным и счастливым ребенком! Давать ему первые уроки было настоящим счастьем. Она могла лишь надеяться на то, что философский склад ума и чувство юмора помогут ему выжить в чужой стране. Ах, если бы она сумела родить ему братьев или сестер!

Она вспомнила, что как-то раз, давным-давно, когда Асараю было всего три года, они сидели у реки и обедали. Внезапно послышался шум крыльев, и сочный кусок жареной баранины исчез из детских рук. Огромный орел налетел на него и, прежде чем кто-либо успел понять, что происходит, скрылся с глаз со своей добычей. И хотя над испуганным ребенком подтрунивали все кому не лень, он и сам нашел в себе силы посмеяться над случившимся, когда страсти поутихли. Сумеет ли он сохранить эту счастливую способность пошутить над собой в те тяжелые времена, которые его ожидают?

Теперь он повзрослел, подрос, для торгута он просто высокий. У него прямая спина и широкие плечи: матери есть чем гордиться. Его правильные мужественные черты лица и мерцающие темно-карие озорные глаза на овальном лице выдавали в нем натуру дружелюбную и властную. Но хватит ли ему этих качеств?

Что ждет его в Астрахани? Пусть он уже не ребенок, но всё же он молод и раним. Лучше война, чем смиренная капитуляция. Лучше война, чем ничего не знать о нем и мучиться догадками.

Но судьба завещала Асараю стать пленником, лишив его возможности бороться за свою свободу.

О, Даши, Даши! Зачем ты дал это обещание?

* * * *

После того, как на заседании Зарго⁴ выступило несколько человек с порицаниями России и протестами против ее вмешательства во внутренние дела калмыков и посягательства на их свободу, члены Совета проголосовали именно так, как предсказывал Хан. Поставленные перед необходимостью выбирать между вооруженным конфликтом и принесением Асарая в жертву, они неохотно проголосовали за последнее.

Дондук-Даши позвал сына и рассказал ему о том, что произошло. Асарай слушал его почтительно и сдержанно, стоя совершенно неподвижно. Хан мог только удивляться своему сыну, ничем не выдавшему глубокого потрясения.

Асарай испытал странное чувство, как будто он оказался в другой реальности. Этого не могло произойти, нет, только не с ним… Ему казалось, что он наблюдает за происходящим откуда-то со стороны. Потом он заметил слезы, блестевшие в глазах отца, - таким он никогда его раньше не видел и даже не мог себе представить, и весь ужас ситуации, вся ее тяжесть навалились на него с ослепляющей силой.

«Конечно, я… - начал он, и голос его дрогнул, но тут же обрел твердость и отчетливость. - Конечно, я подчинюсь приказу Хана. Сколько у меня есть времени до отъезда?»

Хан положил руку на плечо сына и произнес хриплым голосом:

«Ты уедешь завтра, Асарай».

Асарай молча кивнул, лицо его стало белым, как луна, - и опустился на колени перед отцом. Дондук-Даши поднял его, и они вместе склонились перед алтарем, вознося молитвы Будде Шакьямуни. Но Асарай никак не мог сосредоточиться, его мысли перескакивали с одного на другое, а сердце бешено колотилось. Уехать вместе с орусами? Завтра? Бросить всё и всех? Надолго ли? И вернется ли он сюда вообще? Вопросов было слишком много. А как же Бадма?

Когда сели пить чай, Асараю пришлось совершить огромное усилие, чтобы сдержаться и спрятать свои чувства, как велели ему сыновний долг, послушание и воспитание, полученное в ламаистской школе.

«Вы дадите мне ваш наказ, отец?» - спросил он.

«Твой долг, мой сын, состоит в том, чтобы сохранить верность своему народу и своей религии, что бы ни случилось с тобой в чужой стране. Находясь у орусов, ты должен научиться у них всему, чему можно, потому что они достигли многого, если не в духовной области, то в материальной, и преуспели в таких вещах, как военное искусство и искусство дипломатии».

В душе у Асарая пылал гнев. Нам, торгутам, должно быть стыдно за себя! Как такое случилось? Почему его отец должен покориться воле русских? Разве он не князь свободного народа? И есть ли предел высокомерию орусов?

«Я не знаю, сколько тебя продержат русские, - продолжал Хан. - Может, несколько лет. Может… и дольше».

«Как вы считаете, родители Бадмы позволят ей дождаться меня?» - спросил Асарай с внутренним трепетом, заранее зная, каков будет ответ.

«Понятия не имею. Если тебя не будет несколько лет… то…»

«Значит, может статься, мы никогда не поженимся?»

«Будет лучше, если ты подготовишь себя к этому заранее, мой сын».

«Что станет с моим улусом, пока меня не будет? Кто позаботится о моих людях, лошадях и скоте? Весь мой труд пойдет насмарку?»

«Твоя мать и я присмотрим за ними, пока ты не вернешься, Асарай».

Острая боль пронзила сердце Асарая. Его жизнь рушилась, всё исчезало у него на глазах: его девушка, его лошади, его родители и друзья, его любимый учитель, его улус, его свобода. Что станется с ними - с его людьми и его стадами? А в глубине души сердце жег огнем самый страшный вопрос: что если со временем у Убаши появится шанс овладеть Бадмой, которую Асарай сам некогда отбил у него? Находясь за сотни километров от него, в русской ссылке, Асарай не сможет помешать брату.

Он ничего не сможет сделать и для своей миссии - той особой задачи, к выполнению которой его готовил старый лама, его наставник Лобсанг-Норбу, и о которой знали только они двое. У него не будет возможности поговорить об этом с мудрым учителем, его самым близким другом, который значил для него даже больше, чем отец, всегда сохранявший некоторую дистанцию. Неужели это предначертано ему судьбой? И всё, что он сделал для своих людей, будет сведено на нет? Неужели всё, чему научил его этот необыкновенный человек, одним ударом судьбы превратится в пыль и прах?

Разговаривая с отцом, Асарай изо всех сил старался ничем не выдать своих чувств. К тому же, ему не хотелось добавлять огорчений матери. Но, вернувшись в свою кибитку, где его никто не мог увидеть, он дал волю своему гневу.

Будущее страшило его.

II

Асараю ужасно захотелось сделать что-нибудь, поговорить с кем-то, кому он доверял и кого любил. Ему нужно было утолить эту боль. И хотя был уже поздний час, он знал, что должен увидеть Бадму, услышать ее печальные слова прощанья. И если окажется, что это их последняя встреча, то у него хотя бы останутся воспоминания, которые придадут ему сил. Не думая о последствиях, он вскочил в седло и поскакал. К его большому удивлению, за ним немедленно последовали два всадника-оруса, и один из них закричал:

«Стой, стрелять буду!»

Мгновенно изменив направление, Асарай пришпорил свою великолепную кобылу, самую быструю из его лошадей, и отпустил поводья.

«Быстрей, быстрей, Гюрбезу! Скачи, любимая, скачи, как только можешь».

Ее стройное тело затрепетало в ответ, и на огромной скорости она оторвалась от русских, оставив их так далеко позади, что стрелять уже не было смысла. Но это были казаки, а значит, великолепные наездники, и потому каким-то необъяснимым образом им удавалось следовать за ним, не теряя его из виду.

Когда Асарай проделал уже довольно большое расстояние и понял, что никак не может отвязаться от преследователей, он остановился, кипя гневом. Наглые чужеземцы! Как они посмели отдавать приказы торгутскому князю? На его собственной степной земле! Пусть проваливают к черту! Но даже в такой ситуации его политическая мудрость помогла ему взять себя в руки.

Ничего не предпринимая, он ждал, пока они приблизятся к нему и замедлят ход. Когда они превратились в легкую мишень, Асарай быстро прицелился, и его стрелы поразили их лошадей, одна из которых пала, а другая встала на дыбы, сбросила седока и умчалась прочь. Так закончилась неудачная погоня. Посмеиваясь, Асарай продолжил путь, а казакам не оставалось ничего другого, кроме как отправиться в Ханскую ставку пешком. Асарай был на волосок от того, чтобы выстрелить в людей, а не в их бедных лошадей. Сказать по правде, он ценил этих невинных животных значительно выше, и только мысль о последствиях отвела от казаков его лук. Никогда раньше он не желал так страстно смерти другому человеку.

Когда он добрался до дербетских земель, где кочевала семья Бадмы, он, не находя слов от гнева, рассказал ей и ее родителям плохие новости и дал выход своей ярости против орусов. Услышанное их потрясло, но они сполна разделяли его чувства. Бадма попыталась скрыть свое огорчение, но Асарая было невозможно провести. Он спросил у ее родителей, нельзя ли ему поговорить с ней наедине, и они оставили их вдвоем, всё еще убитые тем, как легко разрушили будущее их семьи.

Медленным, изящным и успокаивающим движением, которое было так свойственно ей, Бадма взяла Асарая за руку и отвела его к одной из ближайших кибиток. Она попросила его подождать здесь минутку, пока она сходит за прощальным подарком. Когда она вернулась, он прижал ее к себе и целовал до тех пор, пока она не уткнулась лицом ему в грудь, дрожа всем телом и обнимая его. Они долго оставались в этой позе. Наконец, она подняла залитое слезами лицо и взяла себя в руки.

«Прости меня, милый Асарай, за то, что я проявила слабость, когда тебе так нужна сила - и твоя, и моя».

Его растрогало то, как она это сказала. Она казалось ему такой красивой и сильной.

«Когда мы уезжаем в Астрахань?» - спросила она просто.

«Я должен уехать один, любовь моя. И потом, твои родители никогда тебя не отпустят».

«Но мы уже почти женаты. Они согласятся».

«Никто не знает, что меня ждет и как долго я буду находиться во власти орусов. Но ясно, что жизни тебе там не будет».

«Но…»

«Пожалуйста, Бадма, любовь моя, не проси меня об этом!»

Он был глубоко тронут ее чувством к нему, ее простой храбростью и верой в него. Eго руки всё еще обнимали ее, а тело прижималось к ее телу. Асарай испытывал огромное желание. Она понимала, чего он так страстно хочет, и хотела этого сама. Возможно, пройдут годы, прежде чем он сможет вернуться. Но заниматься этим в ее доме они не могли, и, чтобы разрядить напряжение, она спросила его тихим охрипшим голосом:

«Ты добрался сюда без неприятностей?»

Его лицо застыло при воспоминании о пережитом, и он язвительно заметил:

«Русские считают, что уже стали здесь хозяевами и могут отдавать мне приказания».

Он рассказал ей о том, как стрелял по лошадям. Она захлопала в ладоши от восторга, но потом встревожилась:

«А они тебя за это не накажут?»

«Мне нет дела до этого. Всё равно я не мог упустить возможности повидаться с тобой. Я просто должен был показать им, что они здесь не главные, а я еще не заложник!»

«Ты совершенно прав, любимый. Но, пожалуйста, будь теперь острожен. Я не хочу, чтобы эти звери причинили тебе вред. Ты должен остаться в живых, если собираешься жениться на мне! Будь уверен: я стану ждать тебя, сколько понадобится». В ее глазах было так много нежности, а в словах - столько искренности, что у него перехватило дыхание.

«Я вернусь к тебе, что бы ни случилось».

Но скоро, очень скоро пришла пора расставаться. На прощанье она дала ему прекрасную маленькую бронзовую статуэтку Будды Шакьямуни.

«Возьми это с собой в далекую чужую страну. Она защитит тебя и напомнит о том, что я буду ждать тебя. У меня есть точно такая же. Вот и получится, что мы возносим молитвы одному и тому же божеству. Пусть Шакьямуни сделает так, чтоб мы снова были вместе».

Асарай справился со слезами, обнял ее и быстро ушел.

По дороге домой он всё ещё кипел гневом на орусов. Он знал, что будет пленником в их руках, неспособным оказать сопротивление. Но главное, ему ужасно не хотелось уезжать от Бадмы и допустить даже мысль о том, что он может потерять ее. Может, надо было разрешить ей поехать вместе с ним? Орусы наверняка отказали бы ему в этой просьбе или сделали бы эту поездку очень трудной для нее. Прежде чем он познакомился с Бадмой, за ней ухаживал Убаши, и она была неравнодушна к его ухаживаниям. Убаши постарается отвоевать ее сердце, пока Асарай в неволе. Сумеет ли она отказать ему раз и навсегда? Сделает ли она это? Он содрогнулся при мысли о том, как Убаши будет уговаривать или даже принуждать Бадму. Он представил ее в его объятиях и силой отогнал от себя это видение. Почему калмыки не стали воевать с русскими? Разве не говорилось в их великом эпосе о том, как Великий богатырь Джангар бился не на жизнь, а на смерть и победил в страшной битве, чтобы не было над ним господина?

Немного успокоившись, Асарай понял, что, возможно, больше никогда не увидит своего учителя Лобсанг-Норбу. Что бы он сказал обо всём этом - человек, возложивший на его плечи особую миссию?

Это был один из самых торжественных моментов в его пока еще недолгой жизни. Его любимый духовный наставник пригласил его придти к нему, но не как обычно - в его скромную кибитку, а в большой ритуальный хурул, где он восседал, одетый в великолепные желтые одежды Заместителя Верховного Ламы, у огромной статуи Шакьямуни.

Когда Асарай вошел, Лобсанг-Норбу приветствовал его теплой улыбкой, но еще долго сидел молча, и лицо его оставалось непроницаемым. Пожилой учитель казался худым и хрупким, почти прозрачным и невесомым. Казалось, он парил в воздухе, но при этом излучал необыкновенную силу. Никогда раньше юный торгутский князь не чувствовал себя более слабым и незначительным.

Потом раздался голос ламы - как будто издалека, но он звучал кристально чисто:

«Я должен сказать тебе нечто необыкновенно важное, князь Асарай. Выслушай меня очень внимательно.

«Поскольку ты второй сын Хана, я спросил себя, какова будет твоя роль в будущем. Увы, тебе не суждено облачиться в желтые одежды, как делали в прошлом молодые князья, столь же одаренные, как и ты. В тебе нет склонности к мистике. Но у тебя есть вера и практический склад ума. Ты любишь всё делать на совесть. А важнее всего то, что ты предан своему народу и хранишь верность своему имени «Асарай» - "Тот, Кто Неравнодушен, Сострадательный Человек".

«Поэтому я провел долгие часы в медитации и просил совета у оракула.

«И вот что я должен сказать тебе:

«Ты будешь подчиняться особому наказу, данному тебе богами. Этот наказ - тебе и только тебе одному. Твоя миссия состоит в том, чтобы сохранить душу и самобытность своего народа.

«В то же время, я должен предупредить тебя, чтобы ты не стремился к мирской власти и принимал ее лишь тогда, когда ее предлагают тебе. Тебе предназначено судьбой уехать далеко от нас и испытать множество соблазнов, но ты вернешься к ойратам

и получишь возможность выполнить свою миссию».

Когда лама объявил, что говорил от имени богов, Асарай упал перед ним на колени.

Потом, когда он поднял голову, он увидел, что лицо ламы было таким же строгим, как у бронзового Будды, который возвышался над ним.

Лобсанг-Норбу начал нараспев читать знакомую молитву и пригласил Асарая присоединиться к нему: Ом-мани-падме-хум.

Наконец, Асарай робко спросил у ламы:

«Быть может, я недостоин такой высокой миссии?»

И последовал ответ:

«Ты должен слушаться богов, не задавая вопросов».

«Вы сказали, досточтимый учитель, что я уеду далеко отсюда. Могу я спросить у вас, куда?»

«Всё это разъяснится тебе в свое время. И не я должен сказать тебе об этом».

Лама благословил его и процитировал строки из Цонг-Хапа⁵:

«Ты должен найти убежище от злых сил. Нет иного прибежища, которое защитило бы тебя лучше, чем Три Непогрешимых Драгоценности⁶. Вот и ищи их в глубине собственного сердца…»

После этого, сказав несколько добрых слов на прощанье, учитель отпустил его.

Асарай чувствовал себя польщенным, и вместе с тем его пугало холодное прикосновение Судьбы.

Что это за таинственное задание? Каким образом он должен сохранить душу и самобытность своего народа? Как князь, он должен был поступать по справедливости, вести за собой свой народ во время войны и заставить его следовать путем Будды. Может быть, именно это и имелось в виду?

Инстинкт подсказывал ему, что речь шла о чем-то еще более важном, но он не знал, о чем. И какое-то время после этого разговора он каждый день медитировал, размышляя об этой возложенной на него тайной миссии. Каждую ночь он молился Шакьямуни, чтобы тот наставил его. Но Асарай был молод и любил повеселиться, поэтому нередко бунтовал и пытался сбросить с себя тяжкую ношу ответственности. Почему боги избрали именно его, почему не кого-то еще, кого-нибудь постарше?

И только намного позднее, когда он понял, что все его попытки добиться благосостояния собственного улуса окажутся бессмысленными, если весь народ как целое не сможет защитить себя и выжить среди враждебно настроенных соседей, только тогда он целиком и полностью принял на себя бремя, которое возложили на его плечи боги. На карту были поставлены именно душа и самобытность его народа.

И вот теперь, накануне отъезда в Россию, позабытые слова Лобсанг-Норбу снова зазвучали в душе Асарая: "…Тебе предназначено судьбой уехать далеко от нас". Внезапно он осознал, что эта часть пророчества вскоре должна была сбыться, и задрожал, когда вспомнил это предсказание до конца.

* * * *

Взошла луна. Уже можно было различить вдали Ханскую ставку. Если орусы лежат в засаде, поджидая его, чтобы отомстить, то он готов к такой встрече. Но к его удивлению, никто не тронул его, когда он въезжал в лагерь. Только несколько русских солдат наблюдали за ним с почтительного расстояния. Очевидно, их время еще не пришло.

Он мало спал в ту ночь. Масляные лампы перед домашним алтарем тускло мерцали, освещая лицо Шакьямуни и сцены охоты, изображенные на лакированном шкафчике. Они отбрасывали на войлочные стены кибитки дрожащие причудливые тени, которые напоминали монгольского всадника с натянутым луком и стрелой. Когда он впал в дрему, ему явился величественный Белый Старец - любимый бог монголов, с белой бородой и серебристыми волосами, одетый в белую одежду и опирающийся на жезл, украшенный головой дракона. Старец взглянул на Асарая и кивнул ему, словно приободряя.

Пока Асарай блуждал на грани сна и реальности, то проваливаясь в неглубокий сон, то просыпаясь, множество сцен из недавней жизни и из далекого детства проносилось перед ним. Он лежал в высокой степной траве и видел, как высоко в небе проплывают облака разных форм и размеров. Асарай мог угадать в них очертания великих монгольских воинов, о которых ему рассказывал отец, продвигавшихся на запад, и их непобедимую конницу, с грохотом проносившуюся по степям. Горели богатые города, и сотни тысяч юрт раскинулись в далеких странах, где иностранные принцы несли дань великому Хану монголов.

А то ему снились молодые овечки, которые превращались в красивых танцующих девушек и улыбались ему, когда он говорил им любезности. Внезапно всех охватывал ужас, когда к ним приближалась пара злобных волков, но Асарай что-то говорил им и они убегали, припадая к земле. Однажды его мать увидела, как он это проделывает, но совсем не удивилась:

«Твой дед тоже умел разговаривать с животными и заставлять их слушаться».

Он увидел самого себя склонившимся над грифельной доской и мать, с бесконечным терпением помогавшую его маленьким пальчикам правильно выводить сложные линии ойрат-монгольского письма. Это она научила его читать и писать.

Асарай уже почти заснул, когда вспомнил вдруг, как его послали учиться к ламам. И как он скучал тогда по дому… Тени, отбрасываемые масляными лампами, то появлялись, то исчезали. Почему же добрый Белый Старец казался ему теперь таким сердитым? Сердитым… Да, ведь в том ламаистском монастыре был сердитый старый монах, который занимался хозяйством. Для всех он был мучителем. Он заставлял десятилетних мальчиков трудиться, как волов, таскать тяжести, разгребать дерьмо, собирать коровий навоз и овечий помет и делать сотни других дел помимо огромной учебной программы. Он заставлял детей из знатных семей - так называемую белую кость - работать и страдать больше, чем детей простых ойратов - черную кость, - которые готовились стать монахами, и наказывал юных князей за малейшую провинность пятьюдесятью ударами палки, а то и больше. Время от времени они бунтовали, но в результате их наказывали еще более жестоко.

Тем не менее, они поняли, что «Старый Ворчун» вовсе не был плохим человеком, как им показалось поначалу. Когда они прожили среди монахов больше года, они успели даже полюбить сердитого старика. Иногда, после особенно трудного дня, он менял гнев на милость и предлагал послушникам разгадать монгольские загадки, которых он знал без счета, или учил с ними знаменитые «трехстишия». - Кто назовет три холодные вещи в мире?, - вопрошал старый монах. И сам же отвечал: - Холоден ветер, что с северных дует степей, Холодно тело змеи под одеждой твоей, Сердце холодное - змей и ветров холодней. Либо он просил назвать «три вещи во вселенной, которые обречены». И сам же перечислял : - Обречен жеребенок, чья мать под седлом постоянно, Лама обречен, что в богах усомнился нежданно, Обречен и народ, власть вручивший тщеславному хану. Картины во сне сменяли одна другую, не принося Асараю ни отдыха, ни успокоения. Тщеславный хан… Обреченный народ. Это про Убаши - будущего Хана?

Во сне Асарай увидел Бадму, но она не замечала его. С ней разговаривал Убаши. Он умел очаровывать людей, когда ему было нужно. Но теперь он выглядел глупым, хвастливо выставляя на показ свои регалии, которыми орусы наградили его, пожаловав титул Наместника калмыцкого Ханства. А потом - о ужас! - он обнял ее и прижал к себе, и напрасно пыталась она сопротивляться ему. Они боролись. Асарай хотел броситься ей на помощь, но не смог: их разделяла невидимая стена. Он закричал, но не раздалось ни единого звука: он лишь беззвучно шевелил губами.

«Убаши, не смей трогать ее, проклятый!»

Они не видели и не слышали его, и ему стало больно от собственной беспомощности. Их образы растаяли. Раздался глубокий низкий голос:

«Всё, что мы зрим в этом мире, всего лишь иллюзия».

Асарай оглянулся, но никого не увидел.

* * * *

Его разбудил стук в деревянную дверь войлочной кибитки: это был его длинноносый слуга Гамбил.

«Умоляю, скажите мне, Ваше Высочество: я должен буду поехать с вами в страну орусов?» - спросил он плачущим голосом.

«Да, думаю, что так. Разве ты не хочешь поехать со мной и повидать мир?»

Гамбил нервно кашлянул:

«Я не знаю, господин мой. Там так опасно. Вам, наверное, нужен кто-то другой, чтобы помогать вам, - более сильный, чем я?»

Он вытянул вперед тощие руки и с чувством указал на свою узкую грудь.

«Да нет, ты вполне подходишь мне, Гамбил. А теперь собери мои вещи и не болтайся тут без дела».

Гамбил временами бывал очень надоедливым. Жаль, что нельзя взять с собой кого-нибудь из друзей вместо этих унылых слуг. Он говорил с Гамбилом резко, но на самом деле чувствовал себя очень несчастным. Однако он давно усвоил, что человек должен принимать свою судьбу как неизбежность - судьбу, которую Лобсанг-Норбу предсказал ему. А еще лама сказал, что Асарай вернется и исполнит пророчество.

Что ж, пусть будет так. Он уедет и последует своей карме, хотя мысль о том, что ждало его в будущем, душила его и заставляла сердце сжиматься. Что уготовили ему эти орусы?

III

Снаружи послышались крики, и в кибитку вбежала мать Асарая:

«Орусы пришли!»

Тому, кто ее не знал, она могла показаться даже спокойной, но когда она протянула к нему руки и обняла его, называя его «Аса», как в детстве, и шепча ему нежные слова, Асарай почувствовал, что она вся дрожит. И теперь ему пришлось успокаивать ее:

«Ничего страшного, мама. Я вернусь!»

Она спрятала от него лицо, задыхаясь от слез, потом кивнула:

«Да, я знаю, мой милый Асарай, ты обязательно вернешься».

Снаружи доносились громкие приказы и бряцанье оружием. Асарай выглянул из кибитки. Да, они уже были тут, в полном вооружении. У Асарая побежали мурашки по спине. Но не от страха, а от осознания того, что теперь он поступает в полное распоряжение этих людей.

Солнце едва взошло над горизонтом, когда Асарай почтительно попрощался со своими родителями, Бадмой и многочисленными друзьями, которые пришли проводить его: здесь были и Асараху, и Киреп, и Ухур. А Бамбар успел прошептать ему, что его старший брат Убаши хранил молчание, когда Совет принимал решение о судьбе Асарая. Асарай оглянулся: брата и сейчас не было среди провожавших. Хотя попрощаться с ним пришел и его родственник Цебек-Дорджи и даже старый Серебджаб и многие-многие другие жители его улуса, а также удаленных улусов, которые прослышали об отъезде и о ночных подвигах молодого князя. Слов было сказано мало. Все были мрачными, кто-то грозил русским кулаком, другие плевали на землю, и все они громко приветствовали Асарая.

Бадма не сводила глаз с того, кого любила больше всего на свете. Его окружили русские и повели в свой странный экипаж. Сумеет ли она сдержать слезы? Может, ей надо было остаться дома? Промелькнула мысль о том, что, наверное, так чувствуют себя умирающие. Ничего хуже она не могла себе представить. Перед ней был он, ее отважный и сильный возлюбленный. Его всегда загорелое лицо было нездорово бледным. Казалось, твердо решив с честью пройти через все испытания, он уже ничего не чувствовал, но Бадма, так хорошо знавшая его, видела одиночество и тоску в его глазах, которые раньше всегда улыбались и блестели.

Он сидел, зажатый между двумя здоровенными солдатами. Эта сцена навсегда врезалась в ее память. Кибитка, казавшаяся черной на фоне пламенеющего на востоке неба, темные лошади, стоявшие как вкопанные в ожидании сигнала к отправлению, и пассажиры, столь же неподвижные, застывшие в неестественных позах - как силуэты, вырезанные из черной бумаги. Казалось, время остановилось, не в силах вырваться из плена этой странной картины.

«Ах, да почему же они не едут!» - чуть не заплакала Бадма.

Внезапно и как-то совершенно неожиданно для всех щелкнул кнут, лошади тронулись, и они уехали. Cлезы покатились по ее лицу. Она быстро повернулась и убежала прочь от толпы.

Ханская ставка осталась позади, и даже лай собак растаял вдали. Асарай почувствовал себя потерянным. Когда же он вновь увидит тех, кого любит? И увидит ли когда-нибудь? Теперь он остался совсем один: его сопровождали только двое слуг-торгутов и калмыцкий учитель русского языка, который многому успел научить его. Прошло совсем немного времени, а они были уже на полпути к Астрахани. Орусы казались мрачными. Можно было сказать точно: они не забыли того, что случилось ночью, но Асарай не обращал на них внимания и не слышал того, что они говорили. Его голова была совершенно пуста. Сейчас он не смог бы додумать до конца ни одной мысли.

Дорога бежала по огромной песчаной равнине. Над горизонтом небо было исчерчено тонкими желтыми полосками света, но вскоре большие черные облака, грозившие дождем, начали наползать на них, как огромные темные драконы. Они повисли низко над степью, готовые пролиться и затопить казавшуюся такой крошечной в сравнении с широкими просторами группку людей и лошадей. Но дождь всё никак не начинался, и темная угроза набухала в жарком душном воздухе, отчего молодой торгутский князь еще острее чувствовал себя пленником.

Внезапно экипаж и сопровождавшие его всадники остановились. Прежде чем Асарай успел понять, что происходит, он получил сокрушительный удар по голове и чуть не потерял сознание. Напавшие на него сзади стянули ему руки и ноги веревками так туго, что он едва не закричал от боли, и привязали его к сиденью. Один из солдат плюнул ему в лицо:

«Это тебе, несчастный калмык, за наших убитых лошадей!»

Он плюнул снова, и скользкая желтая слюна потекла по лицу Асарая.

«Теперь мы не на твоей территории, и больше ты никаких фокусов не выкинешь, Князь!» Он плюнул еще раз.

Асарай обругал его про себя. Как он ни крутил головой, плевок невозможно было стереть с лица. Всё, что он мог сделать, это сжать губы покрепче и скрежетать зубами. Голова ужасно болела. На каждом ухабе веревки еще сильнее впивались в его тело.

Когда они достигли дельты Волги, того места, где река омывает Астрахань и впадает в Каспийское море, русские офицеры разбудили полупьяных лодочников, чтобы те перевезли их через широкие водные просторы. Заложник страдал от жары и боли, но больше всего от невыносимого унижения и полного бессилия. На болотах было жарко, душно и влажно, и легкая дымка тумана дрожала над мертвенно-спокойными водами и высоким тростником. Только раз тишину нарушил шум крыльев сотен взлетавших бакланов. Лодочники страшно потели. Это были дикие, неопрятно одетые люди с длинными волосами, подстриженными вровень с линией подбородка. Их лица прятались под густыми усами и бородами, так что оставались только глаза и большие красные носы. На них были длинные рубахи, хлопчатобумажные штаны и сплетенные из коры лапти.

После нескольких часов плавания туман внезапно рассеялся. Вдали показались синие с золотом купола и башни Астрахани. Добравшись до города, русский конвой слегка расслабился. Бакунин пришел взглянуть на Асарая и приказал своим людям развязать ему руки и ослабить оковы на ногах. Они подчинились с заметной неохотой. Асарай, всё еще пылая гневом, протестовал против позорного и оскорбительно-жестокого обращения. Он был настроен решительно и непременно убил бы своих обидчиков, если бы был вооружен и мог передвигаться свободно. Бакунин сказал в ответ лишь следующее:

«Я сожалею об этом, но вам стоит винить самого себя за то, что вы напали на моих людей и стреляли в их лошадей».

Русский чиновник даже попытался завязать с Асараем беседу, но заложник не отвечал. Бакунин указал на городскую стену, в которой, по его словам, насчитывалось не меньше десяти ворот. Астрахань была большим и важным для страны городом. Асарай повсюду видел солдат и понимал, что бежать отсюда будет нелегко. Он знал, что это крупный центр торговли с богатыми городами-оазисами Центральной Азии - Бухарой и Самаркандом, с Персией, Индией и даже с далеким Китаем. Этим объяснялся яркий колорит многонациональной толпы на узких улочках города.

Асарай смертельно устал, ужасно болела голова. Он с трудом воспринимал проплывавшие перед ним, словно в хороводе, картины. Когда они остановились перед воротами в длинной высокой стене, он почувствовал, как защемило в груди и бешено заколотилось сердце: значит, вот здесь его и посадят под замок? Два высоких, проворных и весьма воинственного вида охранника проверяли пропуска у входа. Ойрат-торгутскому князю пришлось подвергнуться новому унижению: его обыскали, чтобы убедиться, что при нем нет оружия. Его багаж оставили у ворот для внимательного досмотра.

За глухими стенами находился сад старой мечети с пальмами и цветущим кустарником, за которым неясно вырисовывался большой дом, темный и неприветливый. Асарая отвели в крохотную унылую комнатушку в левом крыле, и только там сняли оковы с ног. Кирпичные стены, сомкнувшиеся вокруг него, казались мрачными и неприступными.

«О Шакьямуни! О Вечное Синее Небо! Чем заслужил я такое наказание? В чем мое преступление?» - спрашивал себя Асарай и не находил ответа.

Ночь была жаркой и влажной, и Асарай то ненадолго засыпал, то просыпался. Ему снилось, что он скакал верхом вместе с Бадмой, как вдруг земля разверзлась перед ними, и он упал в глубокую-преглубокую пропасть. Он взглянул наверх, увидел там свет, но когда он позвал Бадму, раздался грохот, напоминавший гром, и огромная земляная стена осыпалась и похоронила его заживо. Он проснулся весь в поту от ужаса, чувствуя себя всеми брошенным и покинутым.

Прошла неделя, длинная, как месяц. За всё это время он видел только одного человека - своего неразговорчивого охранника. И не было вокруг никого, кто мог бы сказать ему, что его ожидает. Наконец, к нему пришел Бакунин - сухощавый русский эмиссар, который привез его сюда. С ним желает поговорить губернатор, сказал чиновник. Его отконвоировали в большое деревянное здание и после напряженного ожидания в приемной провели в кабинет губернатора Жилина. В то время, как вносили чай и наливали воду из самовара, губернатор пробормотал сквозь густые усы какие-то неразборчивые слова приветствия и тут же перешел к сути, уставившись холодными стального цвета глазами на своего посетителя:

«У меня для вас хорошие новости! Завтра вас отправят в Санкт-Петербург для получения образования. Советник Куропаткин из Коллегии Иностранных Дел позаботится о том, чтобы вас учили самые лучшие в мире учителя. Если вы проявите усердие, уверен, вы станете полноценным русским. Не сомневаюсь, что вы будете в высшей степени благодарны Ее Императорскому Величеству Императрице Екатерине Второй за ее огромную щедрость по отношению к вам, молодой князь. Императрица дает вам уникальную возможность. Вам очень повезло».

Для Асарая эти новости были ужасными, и он с трудом поверил своим ушам. Его отцу и ему самому сказали совсем другое. Почему так изменились планы русских? Он внезапно осознал, что всё время лелеял в своем сердце надежду бежать из Астрахани, а сейчас даже эта эфемерная надежда растаяла. Устроить побег из далекой русской столицы будет невозможно. На минуту его охватило смятение. Но он твердо решил взять себя в руки и дать губернатору достойный ответ:

«Эта новость меня удивляет и причиняет мне боль. Если бы я хотел стать русским, а это не так, то я, разумеется, был бы безмерно благодарен Ее Императорскому Величеству за то, что вы назвали щедрым предложением. Но я князь торгутов и останусь им.

«Я не нуждаюсь в образовании, которое дадут мне русские. Поэтому посылать меня в Санкт-Петербург бесполезно. Я получил указания от Хана, моего отца, оставаться в Астрахани неопределенно долго, и это всё, на что я готов. Он единственный человек, который может отдавать мне приказы».

Произнося эти слова, Асарай выпрямился во весь рост. Глаза его пылали бешенством.

Ответные слова губернатора, как и его тон, были ледяными. Губернатор был возмущен неблагодарностью Асарая. Ее Императорское Величество издало приказ, которому следовало подчиниться, сказал он, и он сам проследит за тем, чтобы Асарай сделал так, как ему велено. Ему приказали удалиться, после чего препроводили назад в его комнату.

Разговор с Жилиным поверг Асарая в состояние шока. Его будут учить в России? Из него хотят сделать оруса? Ну, он им еще покажет! Как зовут того человека, который должен «позаботиться о нем»? Губернатор сказал - Куропаткин. Что ж, придется кое-что объяснить этому Куропаткину. Калмыки - свободные кочевники, и в их душах нет места рабству. Их никогда не превратить в орусов. Асарай понятия не имел о том, что представлял из себя Санкт-Петербург, знал лишь, что он невероятно далеко отсюда. Рассказывали, что зимы на севере были такими холодными, что случалось, человек мог потерять на морозе ухо или руку. Он знал: русские будут относиться к нему с ненавистью и высокомерием. Он все еще чувствовал на своем лице тот плевок.

… Еще до того, как Асарай уехал из Астрахани, какой-то русский чиновник уже составлял план по превращению его в «стопроцентного русского», как сказал губернатор Жилин.

IV

В русской столице советник Александр Васильевич Куропаткин, помимо исполнения своих прочих обязанностей, уже готовился к приезду взятого в заложники торгутского князя.

Он возглавлял Департамент по делам Азии, и вышестоящее начальство ценило и уважало его за прекрасное знание Оттоманской империи, Персии, Монголии и Китая. Однако внешняя политика России была практически полностью сосредоточена на Европе, ее сложной политической системе и союзнических отношениях, и Куропаткин не участвовал в большинстве проводившихся в Коллегии дискуссий. В лучшем случае, ему разрешали присутствовать на них в качестве молчаливого наблюдателя.

Но была одна тема, по которой с ним регулярно советовались: это взаимоотношения с приграничными народами юга и юго-востока, в частности, с крымскими и кубанскими татарами и ойрат-калмыками волжского региона.

Вице-канцлер проводил одну из тех редких конференций, на которых Куропаткину разрешалось присутствовать. После того, как обсудили все последние зарубежные события и рассмотрели многочисленные депеши из главных европейских столиц, граф Панин неожиданно обратился к Куропаткину:

«Есть вопрос, который вы хотели обсудить со мной, не так ли? Кажется, что-то имеющее отношение к калмыкам?»

Советник прочистил горло и заговорил своим обычным скучно-елейным тоном:

«Как вам известно, Ваше Высокопревосходительство, наша политика в этом регионе состоит в том, чтобы заставить калмыков, исповедующих ламаизм, принять православие и сменить кочевой образ жизни на оседлый, превратив их в крестьян, живущих на закрепленных за ними землях. До сих пор нам не удавалось добиться значительного успеха в этой области: очень мало кто из калмыков принял истинную веру, и еще меньше поддалось на уговоры о ведении оседлой жизни.

«Посмею напомнить вам, что другой целью нашей политики является сдерживание ойрат-калмыцких вождей, дабы помешать им принять участие в различных авантюрных мероприятиях. В прошлом их уже уговаривали и посланники Маньчжуро-Китайского двора, и Оттоманской империи. Вряд ли стоит убеждать вас в том, какую угрозу для Российского государства представляет собой любой из этих союзов».

Нетерпеливым жестом граф Панин оборвал Куропаткина:

«Александр Васильевич, не будем переоценивать важность для государства этих калмыков, казахов, ногайских татар и прочих косоглазых дьяволов. Важно стравливать их друг с другом: divide et impera! Разделяй и властвуй!»

«Не стану спорить с вами, Ваше Высокопревосходительство: в прошлом мы вели именно такую политику и продолжаем вести ее и сегодня. Но ведь было принято решение взять одного из сыновей калмыцкого Хана в заложники, чтобы еще сильнее влиять на Хана и его народ, и дать ему образование в столице. Ее Императорское Величество Императрица Екатерина выпустила указы во исполнение этого решения. Второй сын Хана Дондук-Даши, молодой князь Асарай, должен скоро приехать сюда. Его сводный брат Убаши, Наместник калмыцкого Ханства, - тщеславное и напыщенное ничтожество. Он всегда будет послушным вассалом, но сторонников у него мало. В то время как Асарай сделан из другого теста и очень популярен в народе. И если в результате нашей работы он, получив европейское образование, примет православие, то нам будет нетрудно избавиться от его брата, официального наследника ойрат-калмыцкого престола. А князь Асарай, придя к власти, смог бы влиять на свой народ и поступать так, как выгодно России.

«Но если мне позволено высказать свою точку зрения, было бы очень важно дать ему образование в одном из лучших и самых престижных учебных заведений - в Сухопутном Кадетском корпусе. Однако его новый директор не жаждет принимать к себе этого нового ученика. Он опасается того, что присутствие иностранца может привести к неприятностям. Хотя мы имеем прецедент в лице братьев Дондуковых, который должен был бы рассеять его опасения.

«Ваше Высокопревосходительство, если вы согласны с тем, что, исходя из государственных соображений, князь Асарай должен поступить в Кадетский Корпус, то я покорно прошу вас подписать соответствующий Указ, проект которого я взял на себя смелость подготовить для вас».

Граф Панин прочел документ, вздохнул, подписал его одним росчерком пера и вернул его Куропаткину, добавив при этом:

«Послушайте, Александр Васильевич, не спускайте глаз с этого юноши. Не позволяйте ему нарушать порядок… Во всяком случае, не больше, чем его одноклассники».

Советник вернулся в свой кабинет со смешанными чувствами. Он одержал победу в битве с Кадетским корпусом, и теперь они не смогут игнорировать указ Вице-канцлера. Однако на него возложили ответственность за поведение Асарая. Он вспомнил донесение губернатора Жилина, из которого следовало, что управлять этим юношей будет не так уж просто. Куропаткин решил посоветовать Директору быть с ним построже. Кроме того, он вызовет Асарая в свой кабинет еще до поступления в Кадетский корпус и использует свой дар убеждения, чтобы сделать его более сговорчивым. Куропаткин считал себя большим знатоком ойрат-калмыков и их слабых мест.

Но для начала он нанес визит княгине Вере Дондуковой, вдове бывшего Хана Дондук-Омбо, которую после смерти мужа привезли в столицу вместе с детьми, где ее удалось обратить в истинную веру. Она была дальней родственницей Асарая. Куропаткин имел продолжительную беседу с ней и ее старшим сыном, который закончил Академию Кадетского корпуса и имел чин полковника русской армии. Они согласились поселить у себя Асарая до того момента, когда он будет официально зачислен в Кадетский корпус.

* * * *

Новость о его внезапном отъезде в российскую столицу не давала Асараю сомкнуть глаз в ту ночь. Задолго до рассвета за ним пришел молодой и весьма проворный русский лейтенант и два вооруженных до зубов солдата. Ночь была темной. Он одевался при свете свечей, а верный Гамбил тем временем выносил его нехитрый багаж на улицу. Теперь Асараю было разрешено взять с собой только одного слугу, и он выбрал Гамбила, попросив остальных вернуться домой и сообщить Хану о новом повороте событий. Их уже ждали два запряженных лошадьми экипажа, если их можно было так назвать. Они были значительно проще, чем тот, в котором Асарая привезли в Астрахань. Лейтенант, сопровождавший Асарая, уселся вместе с ним в первый экипаж, а во втором разместился Гамбил с двумя солдатами. Когда лошади тронулись, Асарай понял, сколь отвратительной была эта заржавевшая развалюха: ее корпус был прикреплен прямо к осям, пружины отсутствовали. Когда они ехали по разбитой дороге даже на средней скорости, их ужасно трясло и кидало из угла в угол.

Лошади еле тащили ноги - как умирающие черепахи в зимний день, подумал Асарай. Ему предстояло длинное и тяжелое путешествие, а прибытие в пункт назначения не сулило ему ничего хорошего. Когда они проезжали мимо волжского города Сарепты, окрестности показались Асараю знакомыми. Он был сейчас так близко от своего народа и вместе с тем так далеко. Асараю захотелось бежать, но, обдумав все за и против, он понял, что ему, безоружному, придется сражаться с вооруженным конвоем, а без лошади у него не было шансов спастись бегством. Да и куда ему податься?

Поскольку у них на руках была подорожная, они могли менять почтовых лошадей на каждой станции. Эти станции, где им приходилось останавливаться на ночь, представляли собой грязные деревянные лачуги, кишевшие вшами и другими паразитами. Среди паразитов попадались и двуногие. Асарай предпочел бы спать на открытом воздухе, но его конвоиры не хотели рисковать и к тому же не имели ни малейшего желания исполнять какие-либо просьбы Асарая. После трехнедельного путешествия они прибыли в Санкт-Петербург, столицу проклинаемой им Российской империи. Кочки и ухабы, к счастью, закончились, и кибитки покатились по относительно ровной мостовой, но Асарай был готов трястись в два раза сильнее, если бы только мог развернуться и пуститься в обратный путь, пусть даже в этой убогой повозке.

* * * *

Асарая немедленно препроводили в большой двухэтажный дом Дондуковых, его родственников, которые жили здесь уже давно и совершенно обрусели. Дом стоял на широком тенистом проспекте. Когда конвоиры объяснили ему, что он остановится здесь на некоторое время, Асарай тут же невзлюбил эту улицу. Но он понимал, что иного выбора у него не было. Русский слуга открыл дверь, и он расстался с лейтенантом и солдатами, которые, в общем-то, обращались с ним всю дорогу довольно сносно. Слуга велел Гамбилу подождать в прихожей вместе с багажом и отвел Асарая в большой зал, где, приветствуя его по-калмыцки словами «Менде, Асарай!», к нему вышла княгиня Вера Дондукова. Это была дама с властными манерами и чересчур доброй улыбкой, которая показалась Асараю слегка снисходительной. Его поразила ее элегантность, большой узел черных волос и прямой испытующий взгляд ясных голубых глаз.

«После столь долгого путешествия, думаю, вам захочется привести себя в порядок. Порфирий отведет вас в вашу комнату, приготовит для вас ванну и чистую одежду. Надеюсь, что потом вы выпьете чаю со мной и моими сыновьями. Ах, да, я забыла: разумеется, ваш слуга Гамбил может оставаться здесь столько, сколько будет необходимо».

Асарай и в самом деле чувствовал себя грязным и дурно пахнущим. У сыновей Веры, очевидно, всё еще оставалась какая-то национальная калмыцкая одежда, и после приятной и освежающей ванны он нашел в свой комнате хлопчатобумажное нижнее белье, холщовые брюки и удобный длинный шелковый халат с широкими рукавами. Вся одежда пришлась ему впору.

Когда он спустился к чаю, хозяйка дома была уже не одна, а с двумя сыновьями, Алексеем и Юной, которые обменялись с ним крепкими рукопожатиями. Братья были старше Асарая. У обоих кожа была оливкового цвета, а глаза слегка раскосые, и всё же в них чувствовалось что-то русское, чего нельзя передать словами. Возможно, всё дело в их манере говорить, в том, как они одеты, а может быть, в том, что глаза у них голубые, поскольку в каждом из них течет не только калмыцкая, но и черкесская кровь. Они старались обращаться с ним сердечно, и всё-таки он чувствовал себя очень неуютно. Асараю казалось, что в комнате чересчур много тяжелой дубовой и красного дерева мебели, картин, абажуров с оборками и безделушек. В углу он заметил икону, освещенную лампадкой. Даже язык, на котором они разговаривали, был иностранным: его «родственники» почти успели забыть родной калмыцкий.

«Мы так надеемся, что вы будете чувствовать себя здесь как дома, - с сильным русским акцентом начала по-калмыцки княгиня. - Вы, должно быть, устали после долгого путешествия. Наверное, это стало очень тяжелым испытанием для вас?»

«Благодарю вас, сударыня. Всё было не так уж плохо, хотя временами нас здорово трясло», - ответил он вежливо.

В глазах у них он прочитал вопрос, и пришлось повторить последнее слово по-русски! Дальше они говорили уже на этом языке.

«В Астрахани, вы, наверное, слышали, что вас направляют в школу, но пока еще не решено, в какую именно, поэтому нас попросили принять вас у себя на какое-то время. Эта идея принадлежит советнику Куропаткину из Коллегии Иностранных Дел. Он считает, что, живя у нас, вам легче будет привыкнуть к новой жизни. Кстати, вы можете разговаривать с ним по-калмыцки. Он владеет им свободно, да и акцент у него не такой сильный, как у меня и моих сыновей», - с улыбкой добавила княгиня Вера.

Асарай поблагодарил ее за предложенное гостеприимство, но язвительно добавил, что не имеет ни малейшего желания оставаться в России надолго и возмущен тем, что взят в заложники. Не понимает он и того, почему в его возрасте он должен снова идти в школу. В конце концов, хурульное училище⁷ он уже успешно закончил.

«Что ж, я понимаю ваши чувства, но другого выхода нет, - сказал Алексей. - Возможно, вас направят в Сухопутный Кадетский корпус. Если так, то вы счастливчик, потому что это необыкновенная школа, самая лучшая. Там преподают предметы высшей школы, которые вы наверняка не проходили дома. Мы с Юной тоже учились там, а теперь мы офицеры регулярных сил Российской армии. Возможно, официально вы считаетесь заложником, но там к вам будут очень хорошо относиться, если и вы измените свое отношение. Жить в Санкт-Петербурге - уже само по себе огромная привилегия. Вот увидите, это грандиозный город. Я могу показать вам все его достопримечательности, если захотите».

«Ну, конечно, - вмешался в разговор Юна. - Ведь Алексей у нас ходячая энциклопедия. И такой же бесстрастный, как энциклопедия. Он знает об этом городе всё, за исключением его истинной жизни, потому что спать он ложится задолго до того, как начинается настоящее веселье. И потом, у него совершенно нет чувства юмора. Но если вы человек серьезный, Асарай, то вы прекрасно поладите с Алешей».

Во время легкого ужина Асараю пришлось впервые в жизни иметь дело с вилкой и ножом, и он чувствовал себя очень неуклюжим. То и дело кусочек падал с его вилки на тарелку - к большому восторгу Юны.

За столом говорили мало, но Асарай был рад этому, потому что целиком и полностью сосредоточился на новых для себя правилах пользования столовыми приборами. Он отметил с удивлением, что его родственники крестились на икону каждый раз, когда входили или выходили из комнаты.

Когда вежливый разговор с хозяевами закончился, Асарай с облегчением удалился в свою комнату и лег в чистую постель, которая показалась особенно чистой после грязных ночевок во время путешествия. Дондуковы прияли его тепло и радушно. Но ему не давали покоя вопросы: почему его родственники так сильно изменились? Почему они так далеко ушли от своих корней? Княгиня Вера Дондукова некогда была могущественной правительницей, вдовой грозного хана Дондук-Омбо, главы поволжских калмыков. Он был двоюродным братом отца Асарая. После смерти мужа она некоторое время правила своим народом, до тех пор, пока орусы не отстранили ее от власти, назначив другого Хана. Ее отвезли в столицу, где ее вместе с детьми склонили к принятию православия. Имя Дондук превратилось в русифицированную фамилию Дондуков, и ей был русский пожалован княжеский титул.

Потянулись скучные дни. Ни у княгини Веры, ни у ее сыновей не находилось времени для Асарая. Он старался как можно чаще запираться в своей комнате. Иногда ему снилась Бадма, снилось, как они любят друг друга. Но эти минуты короткого блаженства заканчивались, и он просыпался от боли, переносить которую было еще тяжелее, чем раньше. В комнате было душно и жарко, несмотря на то, что днем и ночью окна держали открытыми. Асарай не нашел в ней ни одного предмета, который показался бы ему знакомым. Исключение составляла лишь статуэтка Будды Шакьямуни, его единственное утешение. Большую часть времени он просто сидел или лежал, чувствуя себя здесь чужим. Он не мог не сравнивать свои нынешние покои с удобной кибиткой, оставленной им дома.

Он размышлял о том, до чего же хороши эти монгольские кибитки: светлые, просторные, сухие, наполненные свежим воздухом, они дарили прохладу летом и согревали зимой. Кибитки могли выстоять в любой штормовой ветер и грозу. Их можно было очень быстро разбить или разобрать. В своем воображении он видел бесчисленные кибитки на огромных степных просторах. Тысячи невысоких войлочных сооружений цилиндрической формы, с конусообразным верхом и отверстием, через которое в кибитку попадал свежий воздух и выходил дым. При сильном ветре отверстие закрывали. Стены представляли собой простой деревянный каркас, укрытый несколькими слоями войлока. Летом лишние слои войлока снимали, а зимой добавляли новые.

А как уютно внутри, когда входишь с мороза через низкую деревянную дверь, и жаркое пламя очага, в котором жгут сушеный коровий навоз, опаляет тебе лицо. Всё тело согревается очень быстро, ты садишься на удобный ковер, и когда глаза привыкают к яркому слепящему свету, то начинаешь различать в полутьме и с любовью оглядывать свой шкафчик с выдвижными ящичками, статуэтку Будды и тибетские религиозные книги. Даже в простых кибитках у бедняков, вспоминает Асарай, стоит приятный жилой дух, хотя среди них попадаются и грязные, засаленные и дурно пахнущие жилища. Он понимал, каким любимцем фортуны он был, потому что ханский шатер, как и жилища Верховных лам, были намного больше обычных кибиток и значительно богаче их. К тому же, они были и намного чище, потому что слуга, который готовил чай, повар, тестомес и пекарь имели свои палаточные кухни.

Но главное достоинство кибитки, конечно же, состояло в том, что она никогда не оставалась подолгу на одном месте, а напротив, всегда была в движении. Неужели Дондуковы не скучали по той жизни, по чудесному вечному движению? Или они успели забыть своё прошлое, стремясь слиться с новыми покровителями, стать одними из них?

Дондуковы жили на Конногвардейском бульваре в большом доме, где часто принимали своих многочисленных русских друзей. Княгиня Вера всё ещё оставалась необыкновенно красивой женщиной и очаровательной хозяйкой дома. При помощи различных хитростей и уловок она пыталась пробудить интерес Асарая ко всему русскому и помочь ему приспособиться к жизни в новой среде. Каждый раз, когда у них были гости, она представляла им Асарая и умело переводила разговор на те темы, которые могли быть ему небезразличны. Юные девушки забрасывали его вопросами о кочевой жизни, которая казалась им такой романтичной. Он изо всех сил старался быть вежливым, что удавалось ему не всегда: эти два образа жизни, казалось, были совершенно несовместимыми.

Время тянулось мучительно долго, а от советника Куропаткина не было никаких новостей. И тогда кузен Алексей повез Асарая осматривать достопримечательности столицы, как и обещал, - верхом.

Погода стояла великолепная. Прошел сильный дождь с грозой, но сейчас, когда они стояли на набережной Невы, высокие небеса очистились от туч, и яркий солнечный свет пролился на бегущие синие воды реки и золотые купола соборов вдали. От вида огромной и яркой панорамы у Асарая перехватило дух. Нева была похожа на озеро или залив, а не на реку.

С этого удобного места на Адмиралтейском острове мрачная крепость-тюрьма Петропавловской крепости на противоположном берегу Невы казалась расположенной далеко-далеко.

Осмотрев Адмиралтейство и роскошный Зимний дворец и погуляв по Летнему саду, они вновь вернулись к Неве. С этого места им открывался новый вид: ниже по реке они увидели десятки судов, стоявших на якоре. Иностранные купцы руководили разгрузкой, слышались разноязыкие крики портовых рабочих, с шумом катились бочки, и в воздухе пахло дегтем, солью и специями.

Перейдя на другой берег по плавучему мосту из сцепленных друг с другом лодок, молодые люди добрались до Васильевского острова. Алексей остановился перед дворцом, построенным для могущественного царедворца князя Меньшикова, а теперь ставшим домом для Кадетского корпуса, в знаменитой Академии которого учились в свое время он сам и его брат.

«Вот здесь вы, возможно, будете учиться».

В глазах Асарая появился интерес. Это было трехэтажное здание с крышей, покрытой большими стальными листами, выкрашенными в красно-коричневый цвет. Вход представлял собой портик с четырьмя колоннами. За домом находился прекрасный тенистый сад с красивым павильоном, открытым для публики. Они обошли здание со всех сторон.

Вокруг не было ни одного ученика, но тут раскрылись двери, и из дома вышла группа мальчиков лет десяти, которые молча отправились на прогулку по саду в сопровождении своих учителей. На них была форма из плотной шерстяной материи тускло-коричневого цвета. Их лица казались нездорово-бледными. Не очень веселая компания, подумал Асарай.

Асарай внимательно осматривал сам дом и его окрестности. Его не оставляла мысль о том, что в один прекрасный день ему выпадет шанс бежать отсюда. Но если дома он в мгновение ока мог сориентироваться на любой местности, то здесь, в городе, лабиринт пересекающихся улиц оставался для него загадкой.

V

Наконец, Советник Куропаткин вызвал к себе Асарая. С тяжелым сердцем он вошел в высокое кирпичное здание. Его провели по длинным пыльным коридорам Коллегии Иностранных Дел в кабинет начальника Департамента по делам Азии.

Куропаткин был невысокого роста, коренастый, почти лысый, с круглым лицом клоуна и маленькими глазками, похожими на черные бусинки - в общем, довольно невзрачного вида. Он встретил Асарая дружелюбно, с лучезарной улыбкой на лице. Но Асарай знал, что внешность обманчива: у Куропаткина была репутация человека большого ума и хитрого переговорщика.

«Менде, князь Асарай!» - приветствовал его русский чиновник. Княгиня Вера была права: он действительно свободно владел родным языком Асарая. Он рассказывал о своих поездках к поволжским калмыкам с такой симпатией, эрудицией и подлинным энтузиазмом, что сердце Асарая растаяло. Совершенно неожиданно для него Куропаткин обращался с ним вовсе не как с заложником, а как с заморским принцем, которому надлежит выказывать почет и уважение.

«Сначала вам, наверно, будет нелегко привыкнуть к жизни в большом городе. Я тоже в свое время столкнулся с такой трудностью, потому что раньше я всегда жил в деревне. Но пожить в Петербурге несколько лет, мой дорогой князь, - это стоящее дело. А теперь я могу подтвердить то, о чем вы, возможно, уже догадались: вы приняты в Сухопутный Кадетский корпус! А это означает, что вам предоставлен уникальный шанс учиться в лучшей школе России!»

«Вы говорите об уникальном шансе, господин советник, - прервал его Асарай, - но я не считаю, что мне нужно продолжать учебу. Ведь я уже в том возрасте, когда успевают закончить школу. Мне кажется унизительным учиться в одном классе с юношами, которые еще не узнали, что такое жизнь. Не забывайте, что на родине я уже начал управлять людьми».

«Я отлично понимаю ваши чувства! Мне известна ваша безупречная репутация молодого правителя. Но учиться никогда не поздно, дорогой князь, а вам будут преподавать те предметы, которых вы раньше не изучали. Я позаботился о том, чтоб вас включили в группу лучших студентов примерно вашего возраста. Вам придется много трудиться, чтобы догнать их, хотя в некоторых областях вы далеко ушли от них и, кроме того, имеете большой жизненный опыт.

«В школе имеется пять классов, или возрастных групп, - продолжал он. - В них учится примерно четыреста учащихся от шести лет до двадцати одного года. Обучение в каждом классе продолжается три года. Вы получите самое современное на сегодняшний день образование, и позднее это обязательно скажется на жизни вашего народа».

Куропаткин велел Асараю назавтра явиться к директору школы и пожелал ему всего доброго. И хотя русский советник не давал ему никаких твердых обещаний, он заронил в сердце Асарая надежду вернуться домой через несколько лет.

На следующий день с чувством неотвратимости происходящего Асарай вошел в огромный сводчатый холл Академии Кадетского корпуса, декорированный в стиле итальянского палаццо. Он увидел несколько обнаженных мраморных человеческих фигур, о которых позднее узнал, что, оказывается, это были греческие боги.

Дежурный офицер, неулыбчивый светловолосый молодой человек, худой и длиннорукий, чем-то отдаленно напомнил Асараю паука. Он был одет в красный с желтой каймой мундир и белые брюки для верховой езды. Офицер отвел его прямо в кабинет директора. Отпустив его коротким кивком, генерал Философов продолжал читать документ, лежавший у него на столе.

Асараю пришлось ждать стоя. Он огляделся. В кабинете был мозаичный паркет и расписной потолок, украшенный легкомысленными сценами в жизнерадостных пастельных тонах. Обшитые деревянными панелями из ореха стены создавали здесь теплую и даже интимную атмосферу. Окна кабинета выходили на Неву.

Директор продолжал читать. Что он за человек? Он казался суровым, как и подобает военному, хотя на самом деле по складу ума и характеру он был скорее ученым, а не солдатом. Интуиция подсказывала Асараю, что директор теплее и сердечнее, чем хочет выглядеть, и Асарай надеялся, что его догадка верна. Наконец, директор устремил взгляд своих темных умных глаз на вошедшего и сказал ему сухо:

«Значит, вы и есть торгутский князь Асарай. Эта школа - очень известное учебное заведение, и вам очень повезло, что вас сюда приняли. Посмотрим, заслужили ли вы эту честь. Не забывайте, что вы находитесь здесь в качестве заложника российского правительства! Вас познакомят с нашим уставом и правилами, которым вы будете строго следовать. Каждое нарушение сурово наказывается. Можете идти. Желаю удачи».

После столь холодного приема Асараю стало не по себе. Он подумал, а не напустил ли директор на себя излишнюю суровость нарочно? Он вел себя с ним так, как будто ему посоветовали сразу же поставить на место этого новичка.

Похожий на паука лейтенант, ожидавший за дверью, отвел его в четвертый класс. Когда Асарай вошел, все ученики уставились на него, разинув рты - кто-то сгорая от любопытства, другие - с откровенным презрением. Один из них прошептал: "Господи! Да это чумазый калмык!", и услышав это, все захихикали. Учитель, коротышка с выпуклыми глазами необыкновенного голубого цвета, впалыми щеками и без подбородка, нагло уставился на него, а потом указал ему, где он будет сидеть.

Было ясно, что первый день в школе станет настоящим испытанием, и Асарай подготовился к тому, что его может ждать. Облегающий темно-синий мундир заставлял его чувствовать себя еще более неловко. Ученики были примерно его возраста и такого же роста, а некоторые даже и выше его. И тем не менее в нем немедленно зародилось чувство превосходства по отношению к этим мальчишкам-орусам, которые всё еще были детьми и к тому же весьма невоспитанными. Они еще только учились, а он уже кончил школу, которой гордился. Что ж, Асараю придется жить вместе с ними, и он готов к этому. Годы учебы в хурульном училище не прошли даром - ему удалось отрешиться от всего происходящего вокруг, как учили ламы: ничего не слышать и не видеть. Но его грубо спустили с небес на землю, когда учитель постучал костяшками пальцев по столу и потребовал ответить на вопрос, который Асарай пропустил мимо ушей.

С самого начала он почувствовал враждебность со стороны студентов и преподавателей. Он попробовал держаться особняком, но вскоре понял, что это очень трудно. Им всё время приходилось быть вместе, и не было никакой возможности уединиться, потому что весь класс из восьмидесяти учащихся спал в одной большой спальне. В первый же вечер несколько забияк крепкого телосложения поджидали новичка-чужеземца, чтобы устроить ему достойный прием:

«Фу, да он воняет!»

«Эй, ты, калмык, иди умой свою грязную рожу, прежде чем входить сюда!» - закричал кто-то, а другой уже собирался вылить ведро мочи из отхожего места ему на голову, но прежде чем он успел опорожнить его до конца, Асарай схватил его, надел ведро на голову обидчика и ударил его в пах. Мальчишка согнулся пополам и заорал от боли, и сразу же трое его дюжих приятелей пришли ему на помощь:

«Ты, придурок! Мы из тебя котлету сделаем!»

Началась жестокая драка, и Асарай чуть было не уступил, но он был подвижным и опытным борцом и потому заставил их заплатить сломанными ребрами и разбитыми носами за свой полученный синяк и кровоточащий нос. Шум, который они подняли, встревожил дежурного офицера. Когда он увидел, какой кавардак они устроили в спальне, он немедленно вызвал коллег-преподавателей, и, прежде чем Асарай понял, что происходит, его заковали в наручники и бросили в угольный погреб. Залитый мочой, кровью, покрытый угольной пылью, князь ойрат-торгутов провел ужасную ночь в этой отвратительной дыре. Когда на следующий день, смыв с себя грязь, он предстал перед директором и получил от него строгий нагоняй за буйство, Асарай не утерпел и взорвался:

«Что это за школа? Это что, страна, где живут одни варвары? Черт побери, меня жестоко наказали, даже не спросив о том, что случилось, не разобравшись, кто начал драку! Здесь нет справедливости! Я не могу больше оставаться в вашей так называемой академии и требую, чтобы меня отправили домой!»

Генерал Философов выглядел одновременно разгневанным и озадаченным.

«Попридержите язык, молодой человек! Мы не оставляем без наказания безобразное поведение и оскорбительные речи. Поэтому успокойтесь и расскажите мне, что именно произошло с вами».

Асарай так и поступил. И хотя директор больше никогда не касался этой темы, позднее Асарай узнал, что его обидчики получили от него суровый выговор. Возможно, он не стал бы так остро реагировать на издевательства, если бы был здесь своим. Но он единственный не-русский среди одноклассников. Мелкие выпады в свой адрес, которые продолжались еще долго, лишь усиливали его одиночество. Асарай испытывал отвращение при виде их белых, покрытых волосами тел, ведь они так сильно отличались от стройных, гладких тел калмыков нежно-сливочного цвета. Он ненавидел их одутловатые лица, большие носы и ужасный запах. Они спали в нижнем белье, которое меняли очень редко.

День начинался с завтрака. Обычно он состоял из булочки и стакана молока, разведенного водой в равных пропорциях, или же, по праздничным дням, стакана сбитня - напитка, приготовленного из меда, специй и горячей воды. Колонной по двое они ходили на молитву, на завтрак, на обед - везде по двое, но он оставался одиноким в их толпе. Временами русские мальчики бывали невыносимо жизнерадостными, и ни один из них не смог бы понять его отчаяния. Они просто не замечали его - разве что тогда, когда мучили его и издевались над ним.

* * * *

Когда Асарай закрывал глаза, звуки и картины из жизни ламаистской школы обступали его: низкие голоса сотен преданных слуг Будды, их выбритые головы, серьезные лица… Он видел, как они сидят, скрестив ноги, в своих коричневых, желтых, фиолетовых и малиновых одеяниях… Видел лам в высоких желтых шапках… Время от времени в общий хор вступали высокие голоса молодых послушников: Земное существование несет в себе страдание и горе. Причина страдания - в страстных желаниях и жажде жизни. Чтобы перестать страдать, надо перестать желать.

Песнопения накатывали волнами монотонных меланхоличных звуков. Снова и снова повторялись одни и те же слова. Слова, слова… но в чем же их смысл и цель, нередко спрашивали себя ученики-калмыки? Ламы постоянно внушали им, что все невзгоды, все трудности, несчастья и печали были лишь препятствием, которое надо преодолеть - преодолеть, впитав в себя, а впитав, извлечь из него опыт и упражняться в этом на длинном пути к Просветлению. Совершая добрые дела, ученики должны были приобрести достоинства, которые помогут им самим и другим людям, идущим по священной тропе, достичь более высокого уровня развития в этой и других земных жизнях.

Асарай вспомнил, как вместе с однокашником Кирепом, жизнерадостным толстым мальчиком, они часто смеялись над ламами и монахами и их мрачными песнопениями. Зачем вечно твердить о страданиях? Может, всё это оттого, что у этих монахов нет подружек? Они уже сами начали проявлять интерес к женскому полу, но приблизиться к девчонкам пока не имели возможности, разве что в разговорах да в своих фантазиях.

Он не мог не замечать, что многие ламы невежественны и глупы. Но некоторые из них были людьми весьма учеными. Именно его мудрый духовный наставник, достопочтенный Лобсанг-Норбу, и раскрыл Асараю смысл главных положений ламаизма. Этот необыкновенный человек помог ему увидеть мир другими глазами.

Посещая бедных и больных, он часто брал Асарая с собой. Ученый лама был известным целителем, учившимся в свое время в Тибете в монастыре Таши-Лхунпо, в знаменитой школе медицины.

Асараю живо вспомнилось одно из таких посещений. Они пришли к мальчику по имени Ухур, который был серьезно болен. Его родители уже потеряли надежду на выздоровление сына. Но лама спас ему жизнь, и, несмотря на то, что Ухур был из простой семьи, он стал одним из самых близких друзей Асарая. Когда они ушли от больного после своего первого визита к нему, Асарай спросил:

«Как вам удалось сделать так, что он почувствовал себя намного лучше, уважаемый Багши?»

Лобсанг-Норбу указал на тень, отбрасываемую кибиткой, гда лежал больной, и ответил вопросом на вопрос:

«Что это?»

Не успел Асарай сказать, что это тень кибитки, как солнце спряталось за облаком, и тень исчезла.

«Видишь? Это просто иллюзия, создание твоего ума. Всё, что мы видим и переживаем, в действительности не существует. Это пустота, вакуум, иллюзия».

«Вы хотите сказать, что Ухур не болен?»

«Болезнь это тоже иллюзия. Травяной чай, который я дал ему, полезен его телу, но сознание значительно важнее. Если я смогу очистить его сознание и заставить его поверить в выздоровление, он выздоровеет».

Асарай молча обдумывал сказанное учителем на обратном пути. Потом он спросил:

«Уважаемый Багши, но если всё вокруг - это только пустота и иллюзия, тогда что же такое добро и зло и почему мы должны творить добрые дела, если они ничем не отличаются от плохих поступков?»

«Хороший вопрос. Давай подумаем над ним. Посмотри вон на то большое облако, - указал рукой Лобсанг. - Разве не похоже оно на огромного дракона, опасного и грозного?»

«Верно! И правда, похоже».

«Ну-ка, присмотрись-ка внимательнее. А не похоже ли оно на серую кобылу, радостно скачущую по степи?»

Асарай снова взглянул на небо и признал, что сейчас он видит лошадь.

«Воспринимаемый и переживаемый нами мир - это всего лишь скопище точек, мгновенных впечатлений, видимостей», - сказал ученый лама. Лицо его было мрачно-серьезным, а раскосые глаза почти закрыты, как будто он смотрел внутрь себя.

«Понимаешь, истинная природа нашего сознания - это свет. Светлая и мыслящая энергия. Но чаще всего сознание бывает запятнанным и ущербным. И только если мы достигнем высшего понимания того, что самсара, то есть мир вокруг нас, - это просто иллюзия, лишь тогда мы сможем убрать эти пятна и дефекты. А это необходимо, потому что эти пятна мешают. Это препятствия… на пути чего, Асарай? Чему мешают эти пятна?»

В это мгновение Лобсанг неожиданно широко открыл глаза и бросил на него испытующий взгляд.

«Я полагаю, досточтимый учитель, что они мешают нашему зрению, верно? Они препятствуют нашему более ясному видению мира».

«Послушай, мой мальчик, ты видел тень. Ты видел дракона и лошадь. Ты их видел или не видел?»

«Да, наставник, я их видел».

«Тогда где же твои препятствия?»

«Я не знаю, учитель».

Лама терпеливо продолжал:

«Ты видел тень, дракона, лошадь. И всё же, когда ты взглянул снова, их уже не было. Так когда же ты видел более отчетливо: когда они были на небе или мгновение спустя, когда они исчезли?»

Асарай снова растерялсяя. Но, подумав, сказал: «И в первый раз, и во второй».

«Вот именно! Совершенно ясно, что то, что мы называем зрением, имеет массу недостатков. Это не означает, что мы должны научиться видеть более отчетливо. Нет, надо научиться видеть по-другому. Видеть "остальное", то есть то, что скрыто за обманчивой видимостью. (Это Асарай понимал: он часто видел то, чего другие не смогли заметить.)

«Если будешь упорно учиться, ты узнаешь, что пятна и дефекты нашего сознания - это препятствия на пути очищения и высвобождения нашего сознания. Мы верим тому, что видим, и делаем неверные выводы. И это лишь усиливает ту путаницу, которая царит в нашем сознании. Но когда мы научимся очищать наше сознание, мы сможем отличать добро от зла».

«А как научиться этому?» - спросил ученик.

«Путем следования лам-рим, то есть, идя по Пути Постепенности: изучая священные книги, медитируя и обучаясь технике йоги».

Лобсанг-Норбу собственным примером очертил для него новый путь: это сочетание духовной и монашеской жизни с жизнью в высшей степени практической. Лобсанг-Норбу был поразительно одаренным человеком, и Асарай знал, что ему очень повезло, что он стал его личным наставником. Многие ламы, даже те, кто занимает высокое положение, ленивы и невежественны. В монастырях они укрываются от реальности внешнего мира.

От своего учителя Асарай узнал многое, что наверняка пригодилось бы ему позднее: это и основы ведения хозяйства, и животноводство, и медицина. Огромные знания ламы в самых разных областях и саму его мудрость можно было бы назвать практическими. В них совершенно отсутствовал религиозный фанатизм. Асарай всю жизнь стремился к совершенству, и всё же он научился жить и работать в реальном, а значит, несовершенном мире.

Первые два года учения в ламаистской школе были целиком и полностью посвящены упорным занятиям и тяжелому физическому труду. "Старый ворчун " не давал им бездельничать. Но в старших классах мальчикам уже не нужно было учиться целый день напролет и заниматься грязной работой, как раньше. Их день заполняли спортивные упражнения, серьезные разговоры и увлекательные игры.

Позднее он не раз задумывался над тем, во что он обратил знания, полученные от столь любезного его сердцу ламы. Не так уж много он успел сделать. Но надо признать, и времени ему было отпущено мало. Разве удивительно, что после окончания школы он приходил в восторг при виде любой симпатичной девчонки, которая улыбалась ему? А их было так много! Ему становилось всё труднее чувствовать "отвращение" к миру и верить в то, что в нем нет ничего, кроме горя, как учил Будда.

На какое-то время он целиком отдался мирским удовольствиям, среди которых не последнее место занимали военные подвиги. Он с гордостью вспоминал о том, как несколько месяцев назад повел войско на штурм лагеря ногайских татар, чтобы отомстить им за набег на его собственное кочевье. Серьезного урона ногаи тогда не нанесли, но чтобы преподать им урок, Асарай напал на них во главе отряда из двухсот воинов. Ногаи тоже были кочевниками, как и калмыки, и воевать умели не хуже, но тут их застали врасплох. Асарай и раньше участвовал в набегах, но сейчас он был командиром и летел, как на крыльях. Ему кружило голову ощущение восторга: о да, это было настоящее приключение, но он чувствовал и напряжение, и свою ответственность. С дикими воинственными криками они набросились на неприятеля. После того, как они обратили в бегство и пленили довольно много врагов, Асарай вернулся домой с победой и привел сотни захваченных у ногаев лошадей и много ногайских женщин.

Но… «снег тает, а времена сменяют друг друга», - утверждает древняя ойратская пословица.

Вот так и Асарай, закончив школу, напрочь забыл о молитвах и священных текстах, стряхнув с себя школьные заботы, подобно тому, как собака стряхивает с себя после купания всю воду до последней капли. И только позднее, когда он начал править своим улусом, он понял всю важность полученных от ламы уроков и захотел воплотить в жизнь то, чему научился у него.

* * * *

Но теперь он стал пленником, и всё в его жизни переменилось. Здесь, в самом сердце Российской Империи, в этой школе, среди недоброжелателей, ему было очень трудно поступать так, как учил Лобсанг-Норбу, и двигаться по пути к Просветлению. Даже просто просидеть какое-то время в неподвижности за медитацией было почти невозможно. А переносить разлуку с возлюбленной - еще труднее. Он не мог ни расслабиться, ни заставить себя соблюдать ламаистскую дисциплину ума, потому что был всё время зол или расстроен. Он не мог примириться со своим положением заложника, отданного на милость правительства варварской страны, которое могло наказывать его каждый раз, когда находился повод для недовольства поведением ойрат-калмыков, или использовать его, чтобы шантажировать Хана и принуждать его идти на еще большие уступки. Калмыки считались союзниками России, но чем дальше, тем больше к ним относились, как к вассалам. Контраст между нынешней ситуацией и его прошлым был так велик, что Асарай решил из чувства протеста пренебречь учебой и сделать всё, что в его силах, чтобы испортить жизнь своим учителям.

«Асарай, расскажите нам, когда и с кем был подписан Ништадтский мир и каковы были его условия».

«Не знаю и знать не хочу».

«Ах, вы не хотите? Отвечайте немедленно! Быстро!»

«Я отказываюсь отвечать».

«Неповиновение и дерзость - это отвратительные пороки! Вы будете наказаны розгами после занятий. А еще вам придется до завтрашнего утра сто раз переписать главу из учебника».

«И не подумаю!»

Разгневанный учитель истории вызвал дежурного офицера, и тот, с помощью коллег, силой вывел Асарая из класса и после пятидесяти ударов розгами запер его до вечера. Но прошла неделя, и Асарай снова вел себя точно так же на уроке математики, и его опять наказали, на этот раз еще более жестоко. Он постоянно досаждал учителям во время занятий.

Дни, заполненные уроками, тянулись еле-еле. Предметов было много: русский и французский языки, география, история, физика, математика, военное дело и муштра, Закон божий и искусство. Среди выдающихся преподавателей Академии было много иностранцев, и некоторые из них с трудом изъяснялись по-русски - к большому удовольствию своих учеников.

Во второй половине дня кадеты занимались в большом зале, под сводами которого эхом звучал непрерывный шепот зубривших уроки мальчишек. В это время суток Асараю было особенно трудно сосредоточиться на домашнем задании. Он представлял себе свою любимую кобылицу и самого быстрого жеребца. Он видел, как они скачут перед табуном. Видел жеребят, прыгающих от неуемной радости и избытка жизненной силы. Видел огромные зеленые пространства и тысячи белых и серых кибиток. Видел невыразимую словами красоту гор, жемчужно-белых и синих, их четкие контуры на фоне вечереющего неба. Видел темнолицых седых пастухов, сидящих на короточках у огня долгими спокойными вечерами и беседующих между собой. Видел веселую улыбку матери, выражение строгости на лице отца, вершащего суд, красивое округлое лицо Бадмы, ее смеющиеся карие глаза, похожие на агаты, видел вспыхивающий в них свет, ее покатые плечи и плавные линии ее груди и ягодиц.

Он тосковал по своей "Кареглазке", и душными вечерами желание обладать ею становилось невыносимым. Иногда он представлял себе, как за Бадмой ухаживает его сводный брат Убаши, и она ему почти не сопротивляется… Он мечтал о письме из дома, а оно всё не приходило, и он постоянно думал о том, как там сейчас живется его людям и стадам. Ведь он столько всего замыслил, чтобы облегчить существование своим соплеменникам. Асарай знал, что слишком идеализирует их счастливую пастушескую жизнь. Как будто у кочевников нет никаких невзгод! Нет, конечно, у них было множество своих трудностей. Заботы, утраты, печаль - всё это им знакомо. И всё же их жизнь казалась ему прекрасной, это была и его жизнь тоже, а сейчас он жил, как призрак - как будто его не существовало вовсе.

После нескольких часов дремы над книгами наступал час досуга, и он снова был совсем один и одинок. А потом все шли на ужин, состоявший из черного хлеба, вареных фруктов и воды, и занятия продолжались. Спать ложились в девять часов.

Пока он жил у Дондуковых, он находил в себе силы произносить буддистские молитвы перед статуэткой Шакьямуни, которую ему подарила на прощанье Бадма. В тайне ото всех он продолжал заниматься этим и в школе. Асарай остро чувствовал, что если он захочет, чтобы его жизнь соответствовала тому высокому предназначению, которое возложил на него Лобсанг-Норбу - божественной миссии «сохранения души и самобытности его народа», тогда для начала он должен сделать так, чтобы не утратить собственную душу.

Школьный священник, высокий чернобородый мужчина, умный и образованный человек, несколько раз подолгу беседовал с Асараем и пытался обратить его в православную веру, но Асараю это было чуждо. Так он сопротивлялся превращению в русского. Обязательные посещения церковной службы оставляли его равнодушным, правда, ему нравилось, как пели певчие. Но его сердце оставалось с его народом и его верой. Здесь, в ссылке, эта вера стала для него куда важнее, чем раньше. Пока другие спали, он нередко проводил целые часы за усиленной медитацией, в попытках очистить свое сознание от дурных мыслей, или же просто в беззвучном произнесении мантр. Он опускался на колени на ледяном полу и произносил молитвы, адресованные Шакьямуни. И хотя из-за этого он частенько недосыпал, они помогали ему начинать день в пять утра.

Но однажды утром он с ужасом обнаружил, что его статуэтка Шакьямуни, его единственный друг и утешитель, исчезла. В поисках ее он перерыл все свои пожитки, и мальчишки начали смеяться над ним и делать оскорбительные замечания в адрес его "языческого идола". Пораженный мыслью о том, что они могли украсть статуэтку, он начал с мрачной решимостью рыться в их личных вещах, а потом обыскал и их постели. Когда они попытались остановить его, он стал отбиваться от них с такой силой, что потребовалась целая толпа, чтобы совладать с ним. Но стоило врагам ослабить свою хватку, как он вырвался из их рук и снова начал гоняться за ними. Появился дежурный офицер. Поняв, что на его приказы никто не обращает внимания, он кинулся за подмогой. Мальчишки снова набросились на Асарая, и в отчаянии он вытащил нож и поранил одного из своих мучителей. Кровь начала хлестать из запястья мальчишки, он потерял сознание, и в это мгновение вернулся дежурный офицер:

«Эй ты, мошенник, отдай нож!»

Но Асарай продолжал настойчиво обыскивать комнату. Он был вне себя от ярости, и ничто не остановило бы его в эту минуту. Когда прибыл доктор, чтобы оказать помощь истекающему кровью кадету, за дело взялись и другие офицеры, пытаясь остановить дерущихся. Им всё-таки удалось одолеть и запереть Асарая, но никогда раньше они не сталкивались с такой дикой свирепостью и злобой.

Оставшись один в камере, он продолжал кипеть от злости и начал стучать в стену кулаками. Когда он, наконец, остыл и рухнул на пол, он еще долго пребывал в оцепенении и не мог рассуждать здраво. Теперь можно было сказать, что он потерял всё: последнюю ниточку, связывавшую Асарая с его миром, грубо оборвали.

Уже позже, когда он долгие недели находился в заточении, он постепенно осознал, что утрата его любимой, глубоко почитаемой и ничем не заменимой статуэтки была все-таки не самым худшим из того, что с ним произошло. Ядовитые сомнения множились в его сердце - сомнения в честности отца. Ну почему он позволил русским забрать у него сына и обращаться с ним, как с заурядным преступником? Неужели он не мог сделать чего-то еще, чтобы освободить его? А может, он даже вступил в тайный сговор с орусами?

Когда ему показалось, что он понял истинные причины, руководившие отцом в этом жертвоприношении (он считал, что в свое время, давая это обещание орусам, отец хотел получить из рук Российской императрицы вожделенный титул Хана), его боль стала непереносимой и переросла в нечто сродни ненависти к отцу. Он ненавидел и мать: она ничего не сделала, чтобы помешать тому, что его увели, как ягненка, на заклание, и всегда была на стороне мужа - даже если это означало для нее потерять сына.

Никто из них больше не хотел его знать. Никто не написал ему, даже Лобсанг-Норбу. А Бадма наверняка поставила на нем крест: ведь дожидаться его - дело безнадежное. А Убаши на свободе! Он Наместник! Сомнений нет: он постарается воспользоваться отсуствием Асарая и сделает всё, чтобы добиться расположения Бадмы и жениться на ней. Асарай ненавидел его. Он вспомнил одну из поэтических триад старого монаха: Хозяйки вина, что юрта холодна. Что пища холодна, повинна в том жена. А холодна душа, то это чья вина? И примерил к своему нынешнему положению еще одно трехстишие - "три из тех, в ком таится зло". Зла змея, когда проникнет в дом. Зол бывает бык, внезапно став волом. Очень зла родня, что не живет добром.

Когда через три недели Асарая выпустили из карцера, старший офицер строго предупредил его, что любое нарушение дисциплины будет впредь караться предельно жестоко. Но Асарай не слушал его. Он вышел из заточения изменившимся - с новым чувством горечи и безверия. Что может быть хуже, если тебя предал твой собственный отец? И кому же тогда верить? Потеряв веру в других и в самого себя, он окончательно замкнулся. Одноклассники наконец оставили его в покое: они остались его врагами, хотя теперь никто не отваживался дразнить его или вредить ему. Когда кто-то из них старался помочь ему или снискать его расположение, даже тогда Асарай оставался холоден и равнодушен. Он так никогда и не узнал, кто же украл у него статуэтку Шакьямуни и куда она подевалась.

В конце концов, он решил больше не мешать учителям на занятиях, потому что понял: этим ничего не добьешься. Он приказал себе брать всё, что можно, у своих мучителей. Ведь никогда не знаешь, что пригодится тебе в смутном и непредсказуемом будущем. Он с головой погрузился в занятия, потому что так спасался бегством от жизни и потому что с детства привык всё делать хорошо. И вскоре стал одним из лучших учеников в классе.

Жизнь в Кадетском корпусе была трудной. Много внимания и времени уделялось физическим упражнениям. Асарай с детства умел держаться в седле, но при этом молодому князю кочевников редко доводилось бегать, и теперь ему пришлось лихо - надо было развивать ножную мускулатуру. На это уходили долгие часы мучительных тренировок. Зато теперь он мог перепрыгнуть через гимнастического коня и получить хорошую оценку за бег на короткой дистанции.

Но в верховой езде ему не было равных, и вскоре он прославился как наездник. Офицеры из лучших кавалерийских полков приходили посмотреть на него. Стоя двумя ногами на седле или даже на двух скачущих рядом лошадях, он мог выстрелить из лука или из пистолета и попасть в цель, даже если лошадь шла галопом. Асарай никому не признавался в том, что ему льстит всеобщее внимание и восхищение его искусством.

Много и напряженно занимаясь в школе, Асарай был по-прежнему одинок. Он упорно сопротивлялся всем иноземным влияниям и избегал сближения с кем бы то ни было. Он торгут и должен остаться торгутом. Но помимо этого, он еще и князь, который несет ответственность за свой народ. Однако следовать этим принципам становилось все труднее и труднее. Всё вызывало в нем отвращение: лица одноклассников, теснота классов и спален в казарме, запах застарелого пота и капусты, а главное, сто тысяч чуждых вещей, окружавших его повсюду. Несмотря на то, что учиться он стал намного лучше, его начала мучить тоска. Ну почему время тянулось так невыносимо медленно? Всё, что происходило этой осенью и зимой, не затрагивало его душу. Асарай замкнулся в своем мире наедине со своими фантазиями и воспоминаниями, которые, к сожалению, грели его все меньше и меньше.

VI

Пока Асарай, одинокий и всеми брошенный, тосковал среди имперского блеска и величия Петербурга, калмыки перекочевали со своих волжских пастбищ на юг и зимовали в укрытой от ветра долине реки Кумы. Убаши не без опасения дожидался прихода отца в ханскую кибитку, куда был призван Ханом для разговора.

«Я должен поговорить с тобой о том, как ты управляешь своим улусом, Убаши. Ты очень плохо справляешься со своими обязанностями. И это тогда, когда бремя ответственности, лежащей на твоих плечах, стало намного тяжелее. Ты не только единственный сын, оставшийся со мною, но еще и носишь титул Наместника и, по всей вероятности, станешь моим преемником. Люди будут судить о тебе как о будущем Хане по тому, как ты исполняешь свой долг сегодня».

Хан замолчал. Убаши тоже не проронил ни слова.

«Ты плохо разбираешься в положении дел. Все видят, что твой улус живет намного хуже, чем соседний. За скотом ухаживают спустя рукава. Коров доят не во время, лошадей подолгу оставляют на одном и том же пастбище, большая часть кобыльего молока идет на производство араки и других хмельных напитков, а не на приготовление пищи. Среди людей твоего улуса процветает пьянство, случаются драки. Что ты за недотепа такой? Разве таким должен быть ханский сын? Простой пастух, и тот справился бы лучше. Если ты не сумеешь завоевать уважение своих людей как мудрый и твердый правитель, ты не сможешь рассчитывать на то, что когда-нибудь станешь настоящим Ханом».

Последовало короткое молчание. Наконец, Убаши проговорил еле слышно:

«Да, отец, вы правы. Я наделал много ошибок. Надеюсь, вы простите меня и дадите мне возможность исправиться».

«Посмотрим. Естественно, я предпочел бы, чтобы моим преемником стал мой сын, а не кто-то другой».

Убаши решил во что бы то ни стало добиться расположения отца. Ему казалось, он знает, почему он не смог до сих пор оправдать его ожиданий. Он всегда чувствовал, что во многом уступает своему брату Асараю, в присутствии которого он нервничал и тушевался. Если он хочет стать настоящим правителем, он должен преодолеть свою робость и действовать решительнее. Ведь люди часто считают, что тот, кто уверенно держится, имеет для этого все основания и, значит, разбирается в своем деле. Их не волнует, считал Убаши, есть ли у тебя и на самом деле способности. Возможно, они есть у Асарая. Но чем он хуже него?

Когда он был совсем маленьким, он восхищался Асараем и хотел дружить со своим энергичным младшим братом, хотел, чтобы он любил его. Он страшно радовался, когда можно было поехать в гости к Асараю и его матери. Асарай был таким беззаботным и счастливым! Его энергия и изобретательность не знали границ и делали его заводилой во всех играх, особенно в шараи - так называлась игра в овечьи кости, недостатка в которых не было в стане торгутов. Еще они любили играть в орлянку, камушки и чет-и-нечет.

Иногда, когда он встречался с Асараем, с ним происходило что-нибудь необыкновенное. Он вспомнил, как однажды, играя в прятки, они забрели в дальнюю, плохо знакомую часть кочевья. Атаманом в игре, как всегда, был Асарай.

«Наверно, мы уже очень далеко ушли от дома?» - спросил Убаши с опаской.

«А что, нельзя, что ли? - ответил его бесстрашный младший брат и добавил: - Я легко найду дорогу домой».

Но когда пришла очередь Убаши водить в игре, он никак не мог найти Асарая. Поискав его везде, где только можно, он испугался. Он никогда раньше не бывал здесь. Странная атмосфера царила в этом месте: повсюду он встречал странно одетых людей с суровыми и грубыми лицами. Убаши растерялся. А когда раздались резкие звуки гонгов и цимбал и все ближе зазвучали непонятные страшные возгласы, он закричал от ужаса.

И кого же он увидел в приближавшейся процессии? Своего брата Асарая, который весело помахал ему рукой! Группа шаманов в сопровождении двух мужчин, которые поддерживали за руки старую немощную женщину, совершала обряд изгнания злого духа. Люди бежали по широкому кругу, в центре которого находилось горящее чучело, изображавшее демона. Они громко кричали на чучело. И когда от него остался лишь пепел, больная женщина, поначалу казавшаяся полуживой, воспряла духом, оживилась и была объявлена здоровой. Это зрелище заворожило Убаши. Он поразилсяя тому, что сжигание демона способно излечить человека от болезни. Его страх улетучился. Он присоединился к Асараю, и вместе они весело зашагали домой.

Братьям всегда было хорошо вдвоем. Церен-Джал, мать Асарая, очень отличалась от его собственной матери: она была спокойной и тихой, улыбчивой и терпимой. Казалось, вокруг нее всегда царила атмосфера покоя и доверия, и Убаши чувствовал себя здесь свободно. Он любил мать, но у себя дома страдал от невыносимого напряжения. Горестное выражение лица Найджитаны и ее непреходящая печаль временами доводили его до слез.

Убаши было всего пять лет, когда мать завела дружбу с отвратительным шаманом, имевшим очень дурную репутацию. Звали его Кирин. Маленький Убаши слыхал от людей, что Кирин был черным шаманом, шарлатаном, которого презирали как ламы, так и другие шаманы. Убаши не знал, верить этому или нет.

И вот однажды, побывав у этого дурного человека, мать пришла домой, бледная, как мел, и позвала к себе Убаши. Она сказала, что запрещает ему дружить с Асараем и встречаться с ним. А если он нарушит этот запрет, то будет жестоко наказан. Убаши расстроился до слез. Когда мать объяснила ему, что Асараю нельзя доверять, потому что он может сильно навредить Убаши, он заявил, что не верит ей и не будет ее слушаться, потому что любит Асарая и Церен-Джал. Но Найджитана проявила большую твердость и не спускала глаз с сына. При редких встречах с братом Убаши волей-неволей сравнивал счастливый дом Церен-Джал со своим домом и злился на мать за ее жестокое решение.

И только позднее, став взрослым, он начал понимать, что вечно печальный облик его матери и ее подозрительность объяснялись тем, что его отец Хан большую часть времени проводил не с ней, а с Церен-Джал и очень редко навещал другую жену.

Из-за строгих приказов Найджитаны мальчики почти перестали встречаться, разве что по более или менее официальным поводам, например, по случаю праздника Цаган-Сар (который еще называют Белым Месяцем или Творожным месяцем) - буддистского Нового года. Асарай по-прежнему относился к Убаши, как друг, и выказывал ему уважение, как и подобает младшему брату. Но тут произошло странное и неприятное событие. Однажды, во время проходивших два раза в год переправ через Волгу, братья стояли вместе у края парома и смотрели на приближавшийся берег. Внезапно Асарай толкнул Убаши, и толчок был таким сильным, что тот чуть не свалился за борт, но в последнее мгновение его успели удержать. Убаши испугался и прильнул к матери, которая закричала, что ее сына хотят убить, и обвинила в этом Асарая. Асарай сердито возразил ей, что это шаман Кирин, стоявший у него за спиной, толкнул его на брата.

Этот случай потряс Убаши, и он почти поверил в то, что мать говорила про Асарая. Найджитана обо всем советовалась с Кирином, в чьи колдовские способности верила безгранично. Шаман беседовал с ними с глазу на глаз и исполнял обряды, которые пугали Убаши и делали всё более зависимым от Кирина. Тот рассказал ему, что его жизни угрожают злые демоны, которые вознамерились использовать Асарая против него. Убаши нужно быть осторожным и делать всё, что велит Кирин. Убаши попросил его сжечь изображение злых демонов, но Кирин заявил, что это на них не повлияет. Шаману удалось околдовать Убаши: теперь он верил всему, что тот говорил. Убаши всё чаще впадал в мрачное настроение. В такие мгновения он панически боялся злых духов. Он больше не сомневался в том, что демоны хотят посадить Асарая на его место и сделать его Ханом вместо Убаши, как утверждал Кирин.

Прошло время, мальчики подросли, им приходилось время от времени встречаться, и каждый раз, когда предоставлялась возможность, Убаши заставлял себя преодолевать страх и бросать вызов Асараю, будь то состязание в стрельбе из лука, скачки или интеллектуальное сражение. Он верил, что если окажется сильнее Асарая, то злые духи потеряют власть над ним.

И бывало, ему это удавалось. Оба были великолепными наездниками, но Убаши лучше играл в конную игру, напоминающую поло, в которой две противоборствующие команды всадников гнались за тем игроком, в руках которого оказывался зарезанный козел. И Убаши обычно удавалось вырвать козла из рук Асарая или другого противника и забросить его в цель. Но зато в других играх Убаши слишком нервничал и, сталкиваясь лицом к лицу с братом, проигрывал ему.

Но Убаши дождался своего триумфа. Несколько лет назад, во время официальной церемонии, проводимой с большой помпой, астраханский губернатор возложил на его отца титул Хана, а на него самого - Наместника калмыцкого Ханства. Все важные лица со всех улусов и еще пять тысяч торгутов присутствовали на торжественной церемонии. Губернатор Жилин приехал на праздник в сопровождении высших офицеров своего гарнизона, гренадерского полка, трех полковых пушек и полкового оркестра. Он зачитал Указ императрицы и ее обращение к народу, после чего Хан и Убаши принесли ей клятву в верности. Четыре дня продолжался пир. Орусы почтили их поднесением великолепных даров, и Хан получил богато украшенное знамя. Убаши очень гордился собой! Асараю, младшему сыну Хана, не досталось никаких почестей от орусов.

Но возвышение Убаши над Асараем длилось недолго, потому что, несмотря на отсутствие громкого титула, люди продолжали уважать и слушаться именно Асарая, а не Убаши.

Когда Убаши повстречал юную дербетскую княжну Бадму, он сразу почувствовал, что она сможет дать ему мир, покой и счастье, о которых он всегда мечтал. Как это ни удивительно, она вызывала в памяти воспоминания об атмосфере, царившей в доме Церен-Джал. Она была не только писаной красавицей, но и излучала жизненную энергию и, несмотря на свой юный возраст, казалась удивительно спокойной и надежной, что так отличало ее от Найджитаны с ее больными нервами, вечно пребывавшей в тоске и печали.

Как будто фея прикоснулась к нему своей волшебной палочкой: все его страхи и мрачные предчувствия сразу исчезли. Убаши был человеком крайностей, и если раньше, до встречи с Бадмой, он был неуверенным в себе и нерешительным, то теперь стал веселым и энергичным, чем совершенно покорил Бадму. В своем воображении он уже видел ее своей женой, своей драгоценностью. Ее присутствие поможет ему победить злые силы, нападавшие на него, думал он.

Но судьба распорядилась иначе: его ждала беда. Однажды, наблюдая за скачками, он что-то живо обсуждал с Бадмой, и тут к ним подошел Асарай. Он впервые увидел Бадму. Убаши заметил, как их глаза встретились, и сразу почувствовал, что происходит что-то непоправимое. Он словно проглотил язык, и Асарай перехватил нить разговора. Глаза Бадмы сияли, а Убаши беспомощно стоял рядом, пока его брат очаровывал его собственную девушку. С этого момента Асарай начал усердно ухаживать за Бадмой и завоевал ее сердце.

Убаши уже ничего не мог поделать, чтобы разлучить Бадму и Асарая, и этот удар совершенно выбил его из колеи. Он утратил силу духа и ушел в себя, целиком поглощенный своим несчастьем. Асарай и его демоны снова победили и с тех пор делали с ним всё, что хотели. Никогда раньше он не испытывал такой ненависти и злобы.

Но настал день, когда случилось нечто совершенно неожиданное и замечательное: орусы взяли Асарая в заложники и увезли его в свою столицу. С этого дня Убаши снова почувствовал себя свободным, но еще не осмеливался воспользоваться этой свободой. Он не мог сразу сбросить с себя те чары, которые довлели над ним. Дела в его улусе шли всё хуже и хуже, потому что ими никто не занимался. Хан сурово отчитал его.

Теперь он решил доказать всем, что он истинный вождь своего народа и достоен стать будущим Ханом. Он добьется того, что его улус будет процветать не в пример прочим улусам. Теперь, когда Асарай больше не стоял у него на пути, он был уверен, что сможет снова добиться расположения Бадмы.

VII

Однажды утром Асарай проснулся в Петербурге от страшного шума, подобного которому он ни разу не слышал раньше. Что это - артиллерийский огонь? Неужели война? Его одноклассники, разбуженные страшным грохотом, бросились к окнам и радостно рассмеялись: оказалось, что это лед на Неве ломался с оглушительным треском. Так продолжалось много дней и ночей. Ломавшиеся льдины стремились к морю, сталкивались и громоздились друг на друга. Они собирались в огромные кучи льда, потом обваливались и снова спешили к морю. А там они растворялись и исчезали в волнах, беззвучно и бесследно. Вот если бы он был такой льдиной…

Весна пролетела стремительно. За ней пришло роскошное лето, но Асарай продолжал изнывать от тоски. Однажды душной летней ночью, когда он беспокойно ворочался в постели, он принял решение: дальше так продолжаться не может. Он бесшумно поднялся, собрал кое-что из вещей, выскользнул из спальни и сумел проскочить мимо спящего часового. Он направился прямиком к конюшне. Его кобыла начала ржать, но он набросил ей на морду платок, погладил и шепотом попросил ее замолчать. Асарай провел ее по самым темным уголкам сада, которые он знал назубок. Ему повезло: накануне отмечали чьи-то именины, и потому сейчас все спали крепким сном. Дорога к свободе была открыта! Асарай почувствовал пьянящую невесомость и головокружение.

Пушка в крепости еще не обозначила выстрелом конец дня, и он успел пересечь Неву по длинному понтонному мосту еще до того, как его развели, чтобы пропустить ночные суда. Копыта отбивали победную дробь по его деревянному настилу. Когда он миновал Адмиралтейство, стоявшие у входа часовые в морской форме не обратили внимания на юного кадета сухопутных сил, и он проехал по спящему городу, лишь изредка встречая случайный экипаж с припозднившимися кутилами, спешащими домой или на новую пирушку. Всё было так просто - никаких препятствий! И совсем скоро он оказался за городом, на дороге, ведущей в Новгород.

Луны спряталась, небо затянуло облаками. Но темнота была ему на руку. Асарай чувствовал необыкновенную легкость. Он свободен! И мчался в дальнюю даль - домой! Больше не будет ни утомительных занятий, ни глупой муштры. Его одиночество закончится. Его ждет работа и знакомая роль правителя, отвечающего за жизнь своего народа.

Когда он подъехал к первой почтовой станции, ему пришлось сделать крюк, чтобы остаться незамеченным. Его кобылица, казалось, не знала устали. Он дал ей передохнуть, а потом снова пришпорил. На следующий день погода стояла ясная, воздух был свежим, и Асарай почувствовал себя в большей безопасности. Ночью всё снова прошло хорошо. Но он опять поехал окольным путем и на этот раз заблудился. Вокруг лежали бескрайние поля спелой золотистой пшеницы, кое-где уже сжатой, и ни единой живой души не было видно. Асарай встревожился не на шутку. Любой незнакомый звук, любое дерево или куст, казалось, таили в себе угрозу. Он понимал: если его обнаружат, у него не будет шансов уйти. Его ждало самое жестокое наказание.

В тот вечер пошел сильный дождь, и в отчаянии он решил постучаться в дверь первой попавшейся избы. Это была жалкая лачуга, которая оказалась еще страшнее внутри, чем снаружи. Старая крестьянка открыла ему дверь и пригласила войти. В темноте, освещаемой одной-единственной лучиной, в густом и едком дыму, наполнявшем комнату, он с трудом различил силуэты четырех взрослых, трех детей и двух коз. Обитатели лачуги были худыми, как жерди. Муж и жена, старые и морщинистые, двое их сыновей и невестка встретили Асарая, улыбаясь с такой искренностью и теплотой, что он был глубоко тронут.

Но его ждали плохие новости. Ему рассказали, что недавно мимо проскакал кавалерийский отряд. Хижину обыскали. Солдаты хотели знать, не проезжал ли мимо кадет, калмык лет восемнадцати. Под страхом смертной казни крестьянам приказали не прятать у себя этого беглеца, если он здесь объявится. Но пусть он не сомневается: они предоставят ему свой кров, тихо сказал Асараю старый крестьянин. У них есть сенной сарай, где можно спрятать лошадь. Поначалу Асарай хотел немедленно уйти отсюда, чтобы не ставить под угрозу жизнь этих людей, но они настояли на том, чтобы он не отказывался от их гостеприимства, объяснив, что ему всё еще опасно выходить на улицу.

К своему смущению, он понял, что они хотят поделиться с ним своим водянистым супом - единственной пищей, которая была у этих бедняков. Но потом он вспомнил, что у него в сумке оставалось несколько ломтей хлеба. Сначала они отказывались, но голод пересилил скромность.

«Почему у вас нет хлеба? Ведь вокруг вас океан пшеницы!»

«Мы очень много должны нашему барину». - Эти слова произнес старший сын. На вид ему было за пятьдесят, он казался очень потрепанным жизнью, но выяснилось, что ему всего тридцать пять.

«Мы все очень сильно болели - сначала один, потом другой. Еле-еле стоим на ногах, а всё работаем. Но часть урожая так не смогли убрать вовремя. Наши дети еще слишком малы, чтобы много трудиться на нашего помещика, но и они старались изо всех сил. Теперь мы должны возместить ему убытки и отдать ему нашу часть урожая. Сначала он захотел, чтобы я отдал ему свою жену, но мы решили, что лучше умереть с голоду, чем пожертвовать ею».

Асарай был удивлен. Он повнимательнее пригляделся к молодой матери и заметил, что несмотря на истощение, она всё еще была очень красивой женщиной. Темные тени под глазами делали ее еще привлекательнее.

Он провел в хижине ночь, но спал мало. История, рассказанная ему хозяевами, глубоко взволновала Асарая. К тому же, его не покидал страх, что его найдут здесь и схватят. И он, сам того не желая, погубил бы тех, кто приютил его с риском для собственной жизни. На следующее утро, перед отъездом, Асарай хотел дать им золотую монету, чтобы помочь справиться с нуждой. Он не ожидал, что это произведет на них такое впечатление. Старый крестьянин и его жена отпрянули от него так, как будто он сам дьявол, подбивающий их совершить смертный грех. Когда он протянул им монету и объяснил, сколько еды они смогут купить на эти деньги для всей семьи, они подняли руки, словно загораживаясь от него,

«О нет, Ваше благородие, мы покорно благодарим вас за вашу доброту, но золото не для нас. Не для таких, как мы. Мы просто бедные рабы, сударь. Нет ничего в этом мире, что мы могли бы назвать своим. Всё принадлежит нашему хозяину. Земля, наша маленькая избушка, эти козы, даже наши дети, наши внуки и мы сами - всё принадлежит ему.

«Золото? Нам? Нет, сударь. Спасибо, спасибо вам, добрый господин, только мы не возьмем его, нет, нет! О, Господь, смилуйся над нами!»

Слезы брызнули из их глаз, и они упали на колени с криком: «Вы слишком добры к нам, сударь!»

Когда он выехал на дорогу, он снова оглянулся, ища глазами погоню. Может, его преследователи лежат в засаде и только и ждут, чтобы наброситься на него? Сейчас он был еще осторожнее, чем раньше. Из-за каждого поворота дороги, каждого куста, мимо которого он проезжал, могли появиться враги. Он знал, что ему грозит страшная опасность, но решил во что бы то ни стало уехать из этой страны. Но на следующей почтовой станции ему некуда было свернуть: если бы он съехал с дороги, то угодил бы в болото. И здесь, к своему ужасу, он столкнулся с непредвиденным препятствием. Сюда только что подъехала карета, из которой выглянул высокий мужчина в мундире, и позвал его: «Здравствуйте, князь Асарай! Идите сюда!» Асарай сделал вид, что не видит и не слышит его, и пришпорил коня. Офицер крикнул своим солдатам: «Задержите его!»

Свирепого вида казаки преградили дорогу Асараю, но он вытащил шпагу, ударил одного из них по правой руке и хотел пробиться через строй противника, но в это мгновение сам получил сильный удар по плечу. Рука повисла, как плеть. Его лошадь тоже получила удар по брюху и от испуга попятилась назад. Асарай должен был признать свое поражение. Его отвели к командиру, одетому в мундир прославленной конной гвардии. Теперь Асарай узнал его: это был граф Чернышев. Его сын тоже учился в Кадетском корпусе, и отец часто приходил посмотреть на их занятия по выездке и верховой езде.

«Что вы здесь делаете, милостивый государь, и какого черта вы напали на моих солдат?»

«Я еду к своим друзьям. Ваши казаки не имели права преграждать мне дорогу, поэтому я стал драться с ними. Я не узнал вас, сударь. Уверен, что теперь, когда недоразумение разрешилось, вы позволите мне проехать».

Граф Чернышев сурово взглянул на него: «Я не верю ни единому вашему слову». Когда он заметил, как сильно Асарай расстроился из-за того, что не смог убежать, и разглядел его окровавленное плечо, он смягчился. Он всегда испытывал симпатию к этому молодому человеку, чьим искусством верховой езды он так восхищался.

«Зря вы так обошлись с моими людьми. И всё-таки давайте пойдем на станцию и займемся вашим плечом и моими ранеными».

Потом он добавил, посмеиваясь: "Значит, друзей навестить хотите, да? Может, они живут в Москве? Извините, но мой долг отвезти вас назад в школу, и надеюсь, вы это понимаете. Однако, я замолвлю за вас словечко. Ну же, садитесь в мою карету".

Асарай злился на себя и на весь мир. Его постигло горькое разочарование. Всё шло так хорошо! И вот на тебе! Угораздило же его столкнуться с Чернышевым! Когда они вернулись в Санкт-Петербург, полковник передал его директору Академии Кадетского корпуса, но обещание свое сдержал. Он был близким другом директора и вступился за Асарая, и потому князя ждало относительно легкое наказание. Генерал Философов, как когда-то угадал Асарай, и в самом деле оказался куда менее суровым человеком.

Но, несмотря на заступничество, его снова заперли в карцере, и все его надежды улетучились. Горькие мысли о неудавшемся побеге, о мрачном настоящем во враждебной стране и еще более мрачном будущем мешались с нежными воспоминаниями о прошлом. Как счастливы были он и его Эрдени! Если бы их не разлучили силой, у них сейчас уже были бы дети - сын, а может, дочь?

Но боль от сознания того, что с ним сделал отец, всё не оставляла его. Почему Хан так поступил с ним: из простого тщеславия или из-за неуемной жажды власти? Почему каждый уважающий себя торгут так стремится получить титул из рук орусов? И разве есть разница между тем, что сделал отец, и тем, что сделали Дондуковы? Он просто не мог понять, почему отец и его сводный брат Убаши позволили русскому губернатору осыпать их "почестями" на церемонии награждения титулом Хана. Это было всего два года назад, а теперь он сидел под замком у тех же самых русских - а его отец и пальцем не пошевелил, чтобы освободить его. Разве это справедливо?

Послышался шелест шелка, такой знакомый и приятный. Кто-то легко коснулся рукой его плеча, словно приветствуя его, и его духовный наставник, достопочтенный старый лама Лобсанг-Норбу сел рядом с ним в его камере. Асарай почти не удивился его появлению, как будто уже давно ждал его.

«Твой отец не бросил тебя, Асарай! Он много раз пытался добиться твоего освобождения, но пока ему это не удалось. И всё же ты не должен отчаиваться. Наберись терпения. Однажды ты обязательно вернешься домой, обещаю тебе».

Асарай глубоко вздохнул.

«Спасибо вам, уважаемый Багши. Стыдно сказать, но я впал в отчаяние. Я так счастлив, что вы пришли ко мне. Всё ли у вас хорошо, учитель?»

«Да, я в добром здравии, как и твои родители и Эрдени, по которой ты так скучаешь. Я пришел сюда, чтобы облегчить твое сердце. Твоя сильная воля и боевой дух заслуживают уважения, но теперь тебе нужны не они, а терпение и стойкость».

Они помолились вместе и долго сидели в молчании.

«Вы очень успокоили меня. Но когда вы покинете меня, всё снова покажется мне безнадежным. Что же мне делать?»

«Помнишь, что я сказал тебе однажды? Когда ты в тревоге или печали, спроси себя, можешь ли ты помочь себе сам. Если можешь, делай то, что должен делать. Но если не можешь, то беспокоиться бессмысленно.

«И вот что еще. Очень часто, когда человека что-то тревожит или беспокоит, он бессознательно пытается приблизиться к источнику своего беспокойства, и тогда трудности вырастают в размерах, начинают казаться непреодолимыми. Надо научиться отстраненности, чтобы оценить свою беду с расстояния, и тогда она съежится, перестанет пугать, и мы сможем с ней справиться. Это простая, но очень ценная истина.

«Взгляни на свое положение трезво. Сегодня ты не можешь убежать отсюда. Однако ты не можешь и снять с себя ответственность за своих людей. Храни верность им и своей вере. И не надо делать сверхчеловеческих усилий, чтобы отгородиться от всего, что тебя окружает».

«Если я не буду отгораживаться, я рискую потерять свое лицо. И как же я смогу исполнить наказ богов?

«Будь теперлив, Асарай. Всё будет хорошо, если ты будешь помнить о своей главной цели. Тогда настанет день, когда ты сможешь действовать».

Лобсанг-Норбу удалился так же внезапно и тихо, как и пришел. За три недели заключения у Асарая было достаточно времени, чтобы обдумать слова своего учителя. Он начал лучше понимать, какой горькой и бессмысленной стала бы его жизнь, если бы он продолжал бежать от того, что было его судьбой, его кармой. Его недавний побег не назовешь мужским поступком. Он поступил, как ребенок.

Когда он молился, он понял, что может делать это и без изображения Шакьямуни. Наконец-то Асарай осознал, что не должен продолжать борьбу на всех фронтах сразу. Надо примириться со своей новой жизнью: ведь, в конце концов, это дело временное. Просто надо верить в свою главную цель.

Как только решение было принято, он почувствовал себя духовно свободным, и тяжелое бремя свалилось с его души. Возможно, он призван жить среди русских для того, чтобы доказать, что сможет несмотря ни на что остаться торгутом. Потому что если сможет он, - здесь, в русской столице, то сможет и его народ - там, на Волге.

VIII

Вскоре после того, как в душе Асарая воцарился мир, его заключение закончилось, и он вернулся к занятиям.

Однажды теплым осенним днем, когда он в одиночестве бродил по саду, к нему подошел мальчик и робко спросил его:

«Асарай, пожалуйста, пойдем со мной. Мне надо кое-что показать тебе».

Это был Андрей Мягков - мальчик, который никогда не дразнил и не поносил его, не подлизывался к учителям, как другие, и вообще казался достойным человеком. Он был тихим, спокойным юношей изящного телосложения с круглым жизнерадостным лицом и вьющимися белокурыми волосами. После некоторого колебания Асарай пошел за ним туда, где их никто не мог увидеть, и Андрей протянул ему маленький сверточек. «Это тебе», - сказал он.

Что это? Розыгрыш? Когда он посмотрел в честные голубые глаза Андрея, он решил развязать сверток. Он был поражен и обрадован, потому что в руках у него оказалась статуэтка Шакьямуни, и хотя она никогда не заменила бы ему ту, которую подарила Бадма и которую потом украли, она была столь же красива.

Широко открыв глаза от удивления, он спросил: «Где ты ее нашел?»

«Я охотился за ней по всему городу и, наконец, увидел в одном антикварном магазине на Невском».

«Это правда мне?»

«Конечно. Надеюсь, она тебе понравилась», - произнес Андрей, улыбаясь счастливой улыбкой.

У Асарая не было слов. Взяв Андрея за руку, он медленно шел с ним по парку. Нашелся человек, заметивший, как он несчастен. Этот юноша везде искал для него «идола», которого его собственная религия презирала. Искал до тех пор, пока не нашел и не купил его для чужака, который держался особняком ото всех! А еще он понял, что теперь, когда он научился молиться в одиночестве, казалось бы безвозвратно потерянный Будда вернулся к нему. Это было чудо, в которое верилось с трудом.

Андрей оказался прямодушным и открытым человеком, лишенным предрассудков, и вскоре они стали большими друзьями.

Эти важные события - решение принимать жизнь такой, как она есть, и появление друга - совершенно изменили взгляд Асарая на мир. К нему постепенно стал возвращаться его добрый нрав. И хотя он все еще настороженно относился к своим одноклассникам и не мог сдержать свой гнев, если чувствовал, что к нему несправедливы, до него, наконец, дошло, что его прежние суждения об однокашниках были слишком пристрастными.

Раньше, когда они веселились и дурачились, он от души презирал их. Теперь он мог присоединиться к их веселью. Раньше его взгляд на жизнь был чересчур мрачным, но Андрею удалось изменить его, пусть лишь отчасти. Сама Россия больше не была ему противна. Но и сегодня у него не нашлось бы доброго слова о российских властях, которые держали его в заложниках и мечтали сделать из него "русского". Нет, он никогда не позволит им обращаться с собой, как с марионеткой! Но если бы теперь они сочли его более "русским" и менее враждебным по отношению к России, то, возможно, они позволили бы ему вернуться на Волгу поскорее.

По мере того, как на душе у Асарая постепенно становилось всё светлее и радостнее, дни делались всё короче и темнело всё раньше. Когда однажды ранним утром он взглянул на Неву, весь мир показался ему утратившим цвет и словно укутанным в мертвенно-бледную дымку. Зимний дворец и большая часть Адмиралтейского острова растворились в тумане. Пошел снег, и дома на берегу словно дрожали за завесой из мелких снежинок. Потом, когда снег закончился, седой пар начал подниматься от воды к низко висящим облакам, от которых люди, идущие по мосту, выглядели карликами. По воспоминаниям Асарая, наездники-калмыки казались намного выше ростом. Может быть, потому, что облака всегда плыли высоко-высоко над степью?

Пришел ноябрь, и первый лед поплыл вниз по великой реке от Ладоги. Из окон Кадетского корпуса ученики наблюдали за тем, как быстро был разобран длинный понтонный мост, состоявший из двадцати одной лодки. На это ушло всего два часа. Через шесть дней, когда Нева встала, его снова собрали поверх льда для удобства и большей безопасности людей, перебиравшихся на другой берег в своих экипажах.

Вскоре на льду расчистили многочисленные пешеходные тропинки и проезжую часть и пометили их еловыми ветками, зеленевшими на огромном ослепительно белом пространстве, по которому скользили повозки, сани и запряженные лошадьми экипажи: их колеса просто заменили на полозья.

Неву и Финский залив, ставшие ровными и гладкими, как каток, пересекала дорога, расчищенная аж до самого Кронштадта. Но дорога не была бы дорогой, если бы по сторонам ее не стояли елки, караульные будки и, конечно же, кабаки.

Асарай любовался этими красотами, которые оставили его равнодушным прошлой зимой. С некоторым опозданием он осознал, что его окружает живая история. Ему казалось странным, что эти места, о которых он узнавал на уроках истории и военного дела, могли так банально использоваться для обычной розничной торговли.

В кадетской школе, как и во всех других зданиях, в окна были вставлены двойные рамы. В спальнях царил дикий холод, но в залах для занятий и для отдыха, в высоких печах, облицованных голландскими изразцами, весело потрескивали дрова, излучая ровное тепло и наполняя комнаты приятным запахом березовых и сосновых поленьев.

Два офицеров, получивших от кадетов прозвища Паук и Свинтус, пригласили некоторых учеников из класса Асарая сходить вместе с ними на знаменитую зимнюю ярмарку на Неве. Асарай обрадовался, узнав, что он в их числе. Это означало, что его добровольная изоляция закончилась и теперь учителя и ученики считают его своим.

Они спустились на замерзшую реку и ступили на «ярмарочную улицу» длиной около двух километров, по обеим сторонам которой были выставлены на продажу неистощимые запасы провизии: их хватило бы, чтобы кормить всю столицу, как им сказали, в течение трех месяцев. Асарай никогда раньше не видел ничего, даже отдаленно напоминающего это изобилие. Паук хотел, было, поторопить их, но Свинтус и сам не спешил, да и их не подгонял.

Зрелище было волшебное. Тысячи коровьих, бараньих и свиных туш, гуси и прочая домашняя птица, а также разнообразная дичь - куропатки, фазаны, вальдшнепы, и множество замороженных продуктов - всё это предлагалось на продажу. Туши ставили вертикально в круг - задними ногами в снег и мордами внутрь. Они возвышались над остальной провизией и занимали на прилавках последний ряд. Далее шли животные помельче вперемешку с домашней птицей, дичью, собранной в гроздья, грудами рыбы, горами масла и яиц.

Глаза у мальчишек округлились от изумления. Свинтус получал огромное удовольствие; ему как офицеру-снабженцу было дано важное и приятное поручение: закупить огромные запасы продовольствия для преподавателей и учащихся Кадетского корпуса. Ему нравилось торговаться, но купцы, несмотря на это, всё равно оставались при своей выгоде. Об этом говорило хотя бы то, что ему и его коллеге в благодарность за покупки подносили деликатесы, которые исчезали в огромных мешках, приготовленных для этого заранее. В этих мешках, которые тащили на себе кадеты, лежали отборные колбасы, куски мяса, сельди и икра. Лицо Свинтуса, бледное, похожее на круглую луну, с двумя темными маленькими глазками, сияло от восторга. Было время, его дразнили Лунатиком, но это прозвище к нему не пристало, и его сменили на Свинтуса.

«Вот, смотрите! - восклицал он. - Эти чудные продукты привозят сюда со всех концов империи и даже из-за границы. Вот эта телятина, самая лучшая, ее привезли сюда из Архангельска. Вы знаете, где это?» - спросил он у Асарая, который признался, что не имеет об этом ни малейшего понятия. Ему нравился Свинтус и его ничем не прикрытый восторг перед всем съедобным, вкусным и аппетитным.

«Да ладно, неужто не знаете? Это порт на Белом море, на далеком севере. А икра, понятное дело, из Астрахани. Ну уж где находится этот город, я полагаю, вам известно!»

Нева была запружена народом, и это никого не удивляло - как будто она всегда была одной из городских улиц. Зрелище было увлекательное; люди гуляли, катались на коньках или съезжали на санках с ледяных горок. Мимо мчались рысью лошади и пролетали богато украшенные сани. Не удивительно, что на набережной толпились зеваки. Даже лейтенант Паук сбросил с себя маску строгости и стал куда более любезным. Настроение у всех было праздничным.

Асарай наслаждался прогулкой и дружбой, которая завязывалась между ним и другими юношами. Надо полагать, жизнь в Санкт-Петербурге имела всё-таки и свои положительные стороны.

* * * *

Один раз в месяц, в воскресенье, в Кадетском корпусе проводился День открытых дверей. Родителям, родственникам и друзьям разрешалось навещать в этот день кадетов. Однажды, холодным воскресным утром, к Асараю пришел его кузен Алексей Дондуков. Вид у Алексея был очень мрачный.

«Я принес тебе печальные известия, Асарай. О твоем отце. Один из наших посыльных, только что вернувшийся с Волги, сообщил нам, что Хан принял облик Будды».

Асарай был оглушен. Когда он смог прийти в себя, то первая мысль, которая пришла ему в голову, была о том, что Алексей, будучи православным, не сказал о Хане «умер» или «преставился», но из почтительности к старшим использовал ламаистское выражение «принял облик Будды».

Алексей ушел, и Асарай забрался в дальний уголок сада, чтобы собраться с мыслями. Сердцем своим он был с матерью, которая сейчас наверняка тяжело горевала и нуждалась в его поддержке. Он не мог представить себе, что больше никогда не увидит отца. Асарай, считавший, что ненавидит его, с болью осознавал, как горячо он на самом деле любил его. Возможность сказать ему об этом была утрачена навсегда. И никто больше не сможет развеять те сомнения, которые так долго мучили его.

Асарай знал, как сильно отец стремился к свободе и независимости, которых ему так и не суждено было достичь. Как он мечтал о том, чтобы «не было над ним господина».

Он отчетливо вспомнил один вечер, когда отец (Асарай тогда был совсем маленьким) развлекал гостей. Хан пригласил знаменитого певца-джангарчи для исполнения отрывков из великого ойратское эпоса о богатыре Джангаре.

Джангарчи, крепкий черноусый мужчина с мечтательным взглядом, встряхнул длинными волосами и начал петь.

«Мудрый и могучий богатырь Джангар жил в священной стране Бумба, в предгорьях Алтая. В этой стране находится центр Вселенной - священная гора Сумеру. Ее окружают бесчисленные вершины алмазноглавых гор, сверкающих в лучах восходящего солнца. На них живут десятки тысяч будд. А если обратить свой взор в сторону священного Тибета, то на фоне черных грозовых облаков возникают шесть тысяч сияющих золотых храмов с многоярусными крышами...

Счастья и мира вкусила эта страна,
Где неивестна зима, где всегда - весна, 
Где, не смолкая, ведут хороводы свои
Жаворонки сладкогласные и соловьи,
Где и дожди подобны сладчайшей росе,
Где неизвестна смерть, где бессмертны все,
Где небеса в нетленной сияют красе,
Где неизвестна старость, где молоды все,
Благоуханная, сильных людей страна,
Обетованная богатырей страна.8

Эти величественные строки, которыми он начал эпос, вызвали у слушателей щемящее светлое чувство, и даже маленького Асарая охватило доселе незнакомое ему волнение.

У великого Джангара, продолжал свою песню джангарчи, был волшебный говорящий конь, "прекрасный гнедой, нестриженная грива которого звучала подобно скрипкам и арфам, а от удара его густого хвоста всё небо заливала пятицветная радуга, и глаза его были как утренние звезды, и говорил он на десяти языках".

Однажды конь предупредил хозяина о том, что на него готовится напасть страшный злой великан. И тогда Джангар со своими всадниками отправился на бой с чудовищем, которому помогали свирепые демоны-женщины. Когда одну из них убивали, она сразу же превращалась в двух живых демонов, а когда и этих двоих убивали, их становилось четверо - и так далее. И не было ни у кого надежды победить в этой битве...

Песня джангарчи продолжалась долго, очень долго, и каждый раз, когда Асарай смотрел на слушателей, он видел их освещенные светом костра лица, обращенные к сказителю, и их выражение менялось с каждой строкой, с каждым изменением мелодии.

«И всё же, - продолжал свой рассказ певец, - несмотря на превосходство противника в силе, Джангар-Хан победил в этом сражении, воскресил погибших воинов, и вместе они построили высокий дворец, в котором он и прожил всю жизнь.

«И не было над ним господина, - так заканчивался эпос о богатыре Джангаре, - и не было врагов, которые смогли бы напасть на его фланги. И жил он счастливо и в достатке».

Всех расстрогала эта история, ее поэтичность и высокий смысл. Той ночью, когда гости разъезжались, Асарай провожал их вместе с отцом, стоя у ханской кибитки, и когда уехал последний, в ставке воцарилась тишина. Лампы гасли одна за другой, и луна взошла высоко над степью. Хан посмотрел по сторонам, и Асарай услышал, как он тихо проинес: «И не было над ним господина…»

Асарая очень взволновала эта сцена. Когда он подрос, он стал молиться о том, чтобы боги оказали ему великую милость: чтобы он стал сильным и могучим и помог своему народу добиться независимости и чтобы не было над ним господина, кроме собственного Хана.

И вот теперь отца больше нет, а самая главная мечта его жизни не сбылась. Кто станет его преемником и унаследует титул Хана? Возможно, этот слабак Убаши! А может, честолюбивый, но очень способный Цебек-Дорджи, который тоже заявлял о своих правах?

Когда Асарая вызвали в Коллегию Иностранных Дел и официально уведомили о смерти Хана, он немедленно подал прошение о поездке домой. Советник Куропаткин взглянул на него сочувственно, но развел руками:

«Я разделяю ваше горе, князь. Это невосполнимая утрата. Но в настоящий момент я не вижу возможности отпустить вас в отпуск по семейным обстоятельствам, потому что весьма важный для вашего образования семестр в самом разгаре, а путешествие отнимет у вас много времени. Вы очень отстанете в учебе».

«Пусть ваша учеба катится ко всем чертям! Вы не можете отказать мне в поездке домой, чтобы принять участие в трауре по отцу и уладить все дела! Вы не имеете права так поступать со мной! Это бесчеловечно!»

«Не могу передать вам, как я сожалею о подобном решении, князь Асарай, но я ничего не могу здесь поделать».

Что-то в словах советника подсказало Асараю, что даже этот высокопоставленный чиновник и в самом деле не властен отпустить его домой, к семье. Асарай был в ярости и горе. Он был один против каменной стены и должен был снова смириться со своей судьбой. Мир жесток. К счастью, его дни были доверха заполнены занятиями и экзаменами, и вскоре они целиком и полностью поглотили всё внимание Асарая.

Несколько месяцев спустя, ранней весной, в воскресенье, его навестил Юна, младший брат Алексея Дондукова. Он тайком пронес с собой несколько писем, которые хотел передать Асараю, когда рядом не будет дежурного офицера.

«Знаете, кто их привез? Наш родственник князь Цебек-Дорджи!»

«Цебек-Дорджи? Я его хорошо знаю. А он-то что здесь делает, скажите мне во имя Цонг-Хапа?

«Он уже уехал, но неделю прожил у нас, и мы ужасно устали. Этот дорогой дальний родственник очень требовательный и сильный человек, как вам, наверное, известно.

«Он приехал просить русское правительство назначить его Ханом. В конце концов, его притязания почти столь же правомерны, как и притязания Убаши, поскольку Цебек является прямым потомком Хана Дондук-Омбо, который приходился ему дедом».

Асараю не терпелось прочитать письма из дома, но Юне никак не удавалось передать их, потому что за ними наблюдал дежурный.

«Неужели Цебек-Дорджи надеялся, что сможет убедить русских назначить его Ханом после смерти моего отца?»

«Да, он попытался, но у него не вышло. Похоже, государыня решила, что место твоего отца должен занять Убаши. Но умный Куропаткин не захотел отправлять Цебек-Дорджи домой с пустыми руками, а также увидел здесь хороший шанс ослабить позиции Убаши. Это он подсказал правительству, что ханский Совет старейшин, Зарго, должен возглавлять не Хан, а князь Цебек-Дорджи! Так отныне и будет. Таким образом, русские смогут столкнуть друг с другом Убаши и Цебека. Хотя, кажется, это не беспокоит нашего кузена Цебека. Для него это первый шаг по дороге к власти. Он крепок духом и показался мне весьма уверенным в своем будущем, когда уезжал отсюда».

Новость о том, что Убаши будет назначен Ханом, хоть и давно ожидаемая, всё-таки потрясла Асарая. Разве сможет этот трус, эта заячья душа, управлять калмыками и защищать их от экспансии России? Всё было бы иначе, если б Убаши победил свой страх и избавился от полного неверия в себя! Будь прокляты эти русские, которые знают, как играть на слабых струнах Убаши! Асарая приводила в ярость мысль о том, что он, которого судьба отметила высокой миссией, должен гнить заживо в русской школе. Если он хочет достичь своей цели, то ему необходимо добиться доверия русских, которые уже не раз сумели воспользоваться разобщенностью калмыцких лидеров и их борьбой за власть.

Даже если Асарай когда-нибудь вернется на берега Волги, любая попытка исполнить наказ богов обязательно столкнется не только с сопротивлением русских, но и с противодействием со стороны Убаши, которого черный шаман сумел настроить против него. Он представил себе уродливое лицо Кирина с маленькими бегающими глазками. Это он околдовал своими злыми чарами Убаши и его мать Найджитану.

Молодые люди не успели опомниться, как время посещения закончилось. Когда дежурный на мгновение повернулся к нему спиной, Юна ловко передал письма своему кузену. Асарай быстро засунул их под рубаху. Как только ему удалось остаться одному, он распечатал письма: одно было от матери, другое от Бадмы, третье от духовного наставника Лобсанг-Норбу. До сих пор он получил лишь одно письмо из дома - коротенькое, в котором содержались только сухие факты, потому что большая часть письма была вымарана цензором. Возможно, его собственные послания тоже вскрывали, а может, и вовсе не отправляли по назначению. Письма, привезенные Юной, были первыми, избежавшими этой печальной участи.

Письмо Бадмы было не длинным, но оно согрело его сердце. Он узнал из него о том, что она ждет его возвращения, о том, что любит его еще больше, чем раньше, и всем сердцем верит, что и он всё ещё любит ее. Он представил себе, как она сидит за столом, склонив голову, и ее рука медленно выводит ровные и уверенные строки. Если бы он мог оказаться рядом с нею!

Асарай хорошо знал руку матери, ее красивый, ровный почерк - ведь именно она научила его писать. В своем многостраничном послании она рассказала ему, что отец умер внезапно, в седле, по дороге домой от друзей. Продолжавшееся заточение Асарая и отсутствие вестей от него причиняло ему огромную боль. Он винил себя во всем, что с ним случилось. Хана очень удручало то, что Асарай, его любимый сын, был принесен им в жертву, но он гордился моральной стойкостью, которую выказал его сын, приняв свою горькую участь с достоинством.

Она надеялась, что орусы не причинят вреда ее сыну, что он будет смелым и стойким. И еще она верила, что он сумеет воспользоваться теми возможностями в получении образования, которые предоставила ему русская столица. Она писала, что все калмыки восхищаются его мужеством, и он стал для них национальным героем!

В своем письме Церен-Джал хотела казаться смелой и энергичной:

«После смерти твоего отца, Асарай, я взяла бразды правления в моем и твоем улусе в свои руки, и я рада сообщить тебе, что дела в них идут очень хорошо. Ты собирался снизить налоги для тех, чьи доходы слишком малы. Знай, что я это сделала. О своих собственных доходах не беспокойся, потому что твой улус приносит тебе большую прибыль.

«Бадма много помогает мне. Она постоянно приходит сюда, и я делаю, всё, что могу, чтобы она была веселой и счастливой. Это не так уж трудно, потому что по природе своей она человек светлый. Она относится к тебе с большой нежностью и будет ждать тебя, даже если ждать придется очень долго. Мы всегда думаем о тебе, с печалью, но и с надеждой. Мы часто шьем, мастерим разные наряды, смеемся и веселимся, когда мы вдвоем. Мы с Бадмой верим, что скоро ты будешь с нами. Какой пир мы тогда закатим!»

Эти письма вызвали в нем противоречивые чувства. Послание Бадмы и то, что написала о ней его мать, сделали его бесконечно счастливым. Они опять разбудили в нем надежду на то, что они снова будут вместе. Он с облегчением узнал, что с ней и с матерью всё в порядке и что их улусы процветают.

Но его огорчало, что они так далеко от него и у него нет никакой возможности увидеть их. Он горевал о том, что пока Хан был жив, он сам и его отец так мало знали об истинных чувствах друг друга. К его печали примешивался стыд и сожаление о том, что он утратил веру в своих родителей. К этому прибавлялась горечь от произвола русских, которые не позволяли ему поддерживать отношения с родными.

Его мать была права насчет дохода, который он получал от своих владений. Вместе с содержанием, выплачиваемым ему русским правительством во время его пребывания в Санкт-Петербурге, получалась немалая сумма, которой вполне хватало на жизнь, потому что жил он скромно и тратил очень мало.

Он торопливо прочитал письма на переменах между уроками и ждал, когда придет время отдыха, чтобы выскользнуть из зала и прочитать послание наставника. Лобсанг-Норбу очень высоко отзывался об отце Асарая. Он писал о том, что жертва, принесенная Асараем, послужила благой цели - спасению мира, и люди об этом знали. Он подтвердил, что Асарай обязательно вернется домой, чтобы исполнить миссию, которую возложили на него боги, - миссию сохранения души своего народа. Как и когда, размышлял Асарай, он должен выполнить задание такой огромной важности? Он, заложник в руках орусов… Старый лама писал ему о том, что свеча его земного существования медленно догорает и он готовится к своему преображению. Письмо он закончил словами Шакьямуни:

"Не горюй обо мне, но скорби о тех, кто остается, связанный по рукам и ногам своими желаниями, плодом которых является скорбь…

"Даже если бы мне суждено было вернуться к тем, кого я люблю, всё же смерть в конце концов всё равно разлучила бы нас. Расставания людей похожи на то, как деревья роняют листья. Нет ничего, что мы могли бы назвать своим в этой жизни: всё это лишь сон…»

Значит, он может никогда больше не увидеть своего учителя! Эта мысль поразила Асарая, и он начал молиться, чтобы они встретились в другой инкарнации.

Асарай читал и перечитывал письма до тех пор, пока не выучил их содержание наизусть. Влажный ветер с реки влетел в открытое окно, у которого сидел Асарай. Он был не в силах сдержать слезы. Это были слезы печали и разочарования. Он слышал тихое журчание воды, стекающей с крыши, и шелест листвы буков и вязов. Придет день, когда эта вода высохнет или замерзнет, и листья, сейчас такие молодые и нетерпеливые, завянут и опадут. Стоит ли жить, если нельзя ничего добиться, если ты ничем не владеешь и если красота и мудрость, дружба и любовь обречены на увядание и гибель? Когда всё это - лишь иллюзия, сон?

Он не слышал, как Андрей тихо подошел к нему и положил ему руку на плечо.

Асарай отвернулся.

«Андрей, я веду себя, как женщина, но ничего не могу поделать с собой», - пряча слезы, сказал Асарай.

«Это не так. Ты хочешь, чтобы я ушел?»

«Нет, останься, пожалуйста. Мне нужно с кем-нибудь поговорить. Я получил письма из дома, которые обрадовали и опечалили меня».

Он рассказал другу о том, что узнал из писем.

«Я бы тоже опечалился, Асарай, будь я на твоем месте. Быть отрезанным от своих родных в такой момент, должно быть, невыносимо».

Андрей сел рядом и посмотрел в глаза друга:

«Знаешь, Асарай, не забывай и про добрые вести. С твоей матерью и Бадмой всё в порядке. Твоя невеста ждет тебя! Самое меньшее, что ты можешь сделать, это не отстать от нее в мужестве и терпении. Разве ламы не учили тебя, что несколько лет - это лишь мгновение? Меньше, чем через два года ты вернешься домой».

Асарай улыбнулся сквозь слезы.

«Да, конечно, ты прав, Андрей. Я просто должен взять себя в руки и быть терпеливым. Разве не странно, что мне, ученику ламы, говорит об этом русский?»

Андрей ухмыльнулся: "Философия не знает границ".

Занятия в Кадетском корпусе отнимали у Асарая всё свободное время. В конце концов, боль, которую вызывали в нем мысли о доме, потеряла свою остроту, потому что кадетов безжалостно муштровали. С письмами, которые привез Цебек-Дорджи, поток новостей из волжских степей иссяк. Больше никакие послания до него не доходили - ни от родственников, ни от Бадмы, ни от Лобсанг-Норбу, ни от кого бы то ни было еще.

IX

В ясные дни Асарай видел из окон Кадетского корпуса огромное здание Зимнего дворца на противоположной стороне Невы. Зимний дворец - средоточие российской власти - возвышался во всем своем величии. Несмотря на кажущуюся легкость и пропорциональность, он казался ему массивным, высокомерным и почти враждебным.

Нередко над огромной рекой повисала дымка тумана, дворец неясно маячил вдали, как темное таинственное пятно. Можно было только догадываться о том, какие политические замыслы рождались там, в умной голове императрицы Екатерины Второй. Повлияют ли они на судьбу его народа, ойрат-калмыков? Ее внешнюю политику считают экспансионистской, но она направлена на запад, в Польшу, и кроме того, ее целиком и полностью занимают вопросы укрепления ее положения внутри страны.

Когда Асарай приехал в Санкт-Петербург, он с трудом понимал, что такое самодержавие. Это было что-то пугающее и совершенно незнакомое его народу. Он не понимал, в чем его смысл. Императрица живет в огромном Зимнем дворце и может делать всё, что ей заблагорассудится, и никто не способен помешать ей в этом.

Закончился второй год обучения Асарая в Кадетском корпусе. Стояла прекрасная летняя погода, и он не мог не чувствовать праздничного подъема.

«Не хочешь поехать со мной и пожить у нас несколько дней?» - как нельзя более кстати спросил его Андрей.

«C удовольствием! Это будет приятным разнообразием».

«Отлично! Наш кучер заедет за нами завтра».

У родителей Андрея был большой особняк на Петербургском острове, стоявший в тени высоких деревьев. Мать Андрея, жизнерадостная женщина с мерцающими голубыми глазами, тепло приветствовала их. В тот вечер все они сидели в благоухающем цветами саду, под темным вязом, у самовара, а после чая отправились на прогулку. Мимо них проезжали коляски с улыбающимися девушками в белых и розовых платьях с белыми и голубыми поясами. В ближайшем парке неторопливо прогуливались элегантные дамы в широкополых шляпах и с яркими зонтиками в руках. Пронизанные солнцем дни постепенно перетекали в светлые, призрачные ночи. Вечера в уютном доме Андрея целиком посвящались длинным разговорам обо всем на свете, карточным играм и музыке. Асарай чувствовал себя здесь как дома, и эти счастливые дни пролетели как одно мгновение.

Прошло длинное лето 1766 года и короткая осень, но поначалу зима принесла с собой порывы воющего пронзительно холодного ветра, почти всегда дувшего с северо-востока и приносившего с собой огромные массы снега. Выросшие у серых стен школы сугробы с каждым днем становились всё выше, а потом весь мир затих, словно закутавшись в снежную шубу. Звон бубенцов на изредка проезжавших мимо санях лишь подчеркивал неземную тишину, воцарившуюся в городе.

Но и у этого времени года были свои преимущества: зимой было так уютно сидеть у зажженной лампы или рядом с камином, где потрескивали в огне дрова. Вторым преимуществом оказалась веселая компания. В школе проводились вечера поэзии и музыки. Шли дни, а небо оставалось серым и скучным, но петербуржцы, будто вопреки этой серости и унынию, с еще большей энергией бросались в круговорот приемов и балов. Конечно, кадетам не разрешалось участвовать в подобных увеселениях, за исключением коллективных выходов в свет. Сани и экипажи целый день носились по городу. Перед дворцами и особняками стояли многочисленные экипажи с кучерами, с длинных бород которых свисали сосульки. Укутавшись в меховые тулупы и всё же промерзая до костей, они терпеливо ожидали, пока на рассвете из дворцовых дверей не появятся их пассажиры, весело смеясь и слегка покачиваясь на нетвердых ногах.

Когда холодная и темная зима подошла к концу, в городе неожиданно для всех разразилась восхитительная весна. Мягкий ветерок разогнал туман, повисший на Невой. Могучая река освобождалась от ледового панцыря, разбивавшегося на многочисленные плавучие льдины. Снег таял, и повсюду журчала и плескалась вода, капавшая с крыш и стекавшая по водосточным желобам. Улицы на глазах превращались в огромные слякотные лужи. Деревья и растения просыпались после зимней спячки, в которой находились так долго. Появились нежные зеленые листочки и первые робкие цветы. Под светло-голубым небом березы оделись в весенние платья из зеленоватого пуха.

В Кадетской школе, как и во всех других домах и дворцах, вынимали зимние рамы. Сладкое дуновение ветерка и мягкий свежий весенний воздух ворвались в комнаты, где за шесть зимних месяцев воздух стал спертым и пыльным. Экипажи, всю зиму тихо скользившие по засыпаннму снегом городу на санных полозьях, переставили на колеса, и теперь все яркие, радостные звуки весны наполнили собой улицы: цокот копыт и грохот колес по булыжным мостовым, щебет тысяч птиц, звонкие голоса мальчишек в темно-синих ученических формах, приветственные возгласы прохожих и крики уличных торговцев.

Для учащихся третьего класса правила жизни в Кадетском корпусе стали чуть менее строгими: им разрешили короткие прогулки за пределами школьной территории. Каждый раз, когда Асарай и Андрей были свободны от занятий, они отправлялись на ближайший угол, в кондитерскую, откуда доносились дразнящие запахи свежей выпечки. Там они покупали горячие булочки и восхитительные тонкие вафли, еще теплые и наполненные взбитым кремом.

С годами Асарай начал лучше понимать Россию, но всё же единственным содержанием его жизни оставалось постоянное ожидание. Письма с Волги не приходили. Но он скучал не только по посланиям из дома: всё было сложнее, и он сам не мог объяснить себе своих чувств. Он всё время ждал чего-то, но чего именно? Ему казалось, что его жизнь остановилась. Для него создали хорошие условия, но он продолжал тосковать по своей прошлой жизни, которую по-прежнему считал единственно нормальной. Да полно, стоит ли так убиваться? Может, та жизнь закончилась для него навсегда? Может, Бадма вышла замуж за кого-то другого, а Убаши стал Ханом и врагом Асарая? Мысль о том, что орусы используют нового Хана в своих интересах, тревожила Асарая и подпитывала его неприязнь к российским властям.- властям, а не народу. Она и так никогда не угасала, эта ненависть, несмотря на то, что он приобрел здесь новых друзей.

Кадетам-старшеклассникам было не до скуки. Андрей и Асарай были неразлучны, и в свободные от занятий часы, которых было немало, они постоянно что-то затевали: игры, маскарады и театральные спектакли или просто мальчишеские проказы. А Петруша Головин, их общий товарищ, вообще считался заводилой и душой любой вечеринки.

Они участвовали в самых разных спортивных состязаниях. Андрей был отличным бегуном, боксером и танцором, зато Асарай всегда с легкостью побеждал в борьбе и, конечно же, был лучшим в верховой езде. А вот Андрей на лошади являл собой довольно жалкое зрелище, а иногда еще и до того, как садился верхом: однажды он слишком быстро попытался взгромоздиться на коня и, не удержавшись в стремени, ударился лицом о седло и упал. Когда стало ясно, что он ничего себе не повредил, раздался дружный хохот, и Асарай заметил:

«Думаю, нам надо подыскать тебе симпатичного осла».

«Пожалуйста, сделай это. Представляю себя в полном мундире императорского кадета - сижу верхом на осле и даю клятву верности! Сможет ли императрица удержаться от смеха?

Но Адрей мог быть и вполне серьезным. Его рассказы о русской истории и культуре дали Асараю больше, чем можно было прочитать в книгах. Он объяснил ему свою простую веру так, как не смог бы ни один учитель Закона божьего. Рассказанная им история Христа, родившегося среди людей в образе Сына божиего и страдающего за них на кресте, а потом чудесным образом воскресшего после смерти, вызвала у Асарая удивление и множество скептических вопросов.

«Через его страдания, - объяснял Андрей, - люди могут очиститься от грехов своих и будут прощены».

Однако понять это Асарай был не в состоянии.

«Ламы учили нас, что преодолеть наши недостатки и освободиться - это наша задача. Никакой Бог не сможет сделать это за нас. То, что ты называешь грехами, Андрей, мы считаем пятнами на нашем сознании, в которых мы не должны винить себя и за которые нам не надо искать прощения. Важно только то, что мы должны делать всё, что в наших силах, чтобы удалить эти пятна и стремиться к Просветлению».

«В таком случае, мы, христиане, большие реалисты, чем вы. Мы не верим в то, что человек может сделать это сам, без помощи божьей. Только благодаря милосердию господню мы можем обрести спасение».

Асарай подумал, что довольно странно, что Бог вынужден был принести в жертву своего сына, допустить, чтобы его прибили гвоздями к кресту и убили - всё для того, чтобы спасти человечество. Жестокий отец! Но он не хотел оскорбить чувства Андрея и ничего не сказал ему.

Ему предстояло провести с Андреем и его родителями пасхальные каникулы. Но сначала, поздно вечером в Великую субботу, все они отправились на службу в собор. Прежде чем войти туда, Андрей сказал:

«Пусть тебя не удивляет, что внутри собора темно, почти нет света: ведь это канун воскресения Господа нашего Иисуса Христа, умершего на кресте».

Когда они вошли в огромный собор, там действительно царила почти абсолютная тьма. Казалось, что собор набит до отказа, но тем не менее всё новые и новые прихожане прокладывали себе дорогу в толпе. Катафалк с позолоченным открытым гробом стоял в центре. В нем находилась шелковая плащаница с изображением лица мертвого Христа. Единственным источником света в огромном соборе были несколько свечей вокруг гроба, где одетые в черные рясы священники скорбными голосами вели заупокойную службу. Чувство глубокого горя и невероятное напряжение притихшей толпы верующих стали почти невыносимыми.

За царскими вратами послышалось тихое пение: "Воскресение Твое, Христе Спасе, Ангели поют на небесех", потом голоса стали громче, врата отворились, и вместе со священниками в великолепных праздничных ризах цвета золота и серебра, украшенных ярчайшим бархатом и вышивкой, из все еще темного алтаря вышел митрополит в золотом головном уборе, с зажжеными свечами в руках. Прозвучал его чистый радостный бас:

«Христос воскресе!»

И тут же хор запел прекрасный торжественный пасхальный хорал:

«Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав».

По церкви прошла торжественная процессия. Прихожане, стоявшие ближе к священникам, зажигали свои свечи и передавали их другим верующим, чтобы те, в свою очередь, зажгли от них свои. Через несколько мгновений весь собор наполнился ослепительным светом, освещавшим тысячи одухотворенных лиц. Каждый раз, когда священник повторял великолепным глубоким басом слова о воскресении Христовом, хор вторил ему ликующим пением.

Этого прекрасного мгновения верующие ждали целый год. Все радовались и ликовали. Асарай искоса взглянул на просветленное лицо Андрея. Все обнимались и христосовались со словами традиционного пасхального приветствия «Христос воскресе!» и звучавшего в ответ «Воистину восресе!»

Андрей расцеловал Асарая в обе щеки, а следом за ним к нему подходили и незнакомые женщины и бородатые мужчины. И вновь хор запел ликующие гимны, исполненные безграничной радости: Пасха священная нам днесь показася: Пасха нова святая; Пасха таинственная; Пасха всечестная, Пасха Христос Избавитель: Пасха непорочная; Пасха великая; Пасха верных: Пасха двери райские нам отверзающая…

Для молодого торгутского князя это стало глубоко личным переживанием. Ламаистские ритуалы тоже могли быть исполненными глубокого драматизма, но они никогда не поднимались до таких ослепительных высот и не затрагивали таких глубин, как русская пасхальная служба. Там не было столь внезапного перехода от угрюмого мрака к ослепительному свету, от похоронного плача к напряженному ликованию, от смерти к воскресению.

Как человек, веривший в реинкарнацию, он не находил ничего странного в том, что Христос восстал из мертвых, и всё же был глубоко потрясен. Но самое глубокое впечатление произвела на него великая радость, безграничное счастье всей паствы, всех прихожан - старых и молодых, богатых и бедных, связанных друг с другом ощущением братства и равных перед лицом Господа в своей радости и любви к ближнему. Никогда раньше Асараю не доводилось испытывать подобные чувства во время ритуальных церемоний у себя на родине.

Ночью он лежал без сна и думал об увиденном и испытанном в церкви. Следующий день принес новые впечатления. Пасхальный кулич, ярко раскрашенные яйца, преподносимые в подарок, замечательное чувство общности со всеми, радость, царившая повсюду в пасхальное воскресение и тихие праздничные дни, последовавшие за Пасхой, - всё это было прекрасно, но он не мог забыть драматизма и ликующеего настроения паствы в ту пасхальную ночь.

Праздники отошли, пролетели, и сейчас они, не разгибая спины, готовились к выпускным экзаменам. Приближался конец учебного года, и волнение нарастало. Экзамены они сдали, но из них двоих Асарай радовался особенно сильно, потому что, наконец-то, закончился курс его трехгодичного обучения:

«Андрей, ты только представь себе: я поеду домой! Я дождаться этого не могу! Конечно, я буду скучать по тебе, но даже и на неделю здесь не останусь, понимаешь?»

«Конечно, понимаю. Я чувствую то же самое».

Они говорили о своих планах на будущее.

«Мне ужасно надоела школа, и хочется заняться настоящим делом», - произнес Асарай с чувством.

«Естественно, мне тоже не хочется оставаться в Академии, но коль скоро годы обучения здесь необходимы для того, чтобы получить место на государственной службе, у меня не остается выбора. Ты ведь знаешь, я бы хотел поступить на дипломатическую службу».

«Уверен, что ты с ней отлично справишься».

«Не знаю, не знаю. Но было бы здорово, если бы мне поручили заниматься делами ойрат-калмыков, а тебя, коль скоро ты так хорошо знаешь нашу страну, назначили бы вести с нами переговоры от имени твоего народа, правда? Уж мы-то с тобой сумели бы договориться и уладить все проблемы!»

Но состояние эйфории продолжалось недолго. Асарай долго и безуспешно дожидался радостных новостей о своем освобождении и, не дождавшись, попросил об аудиенции с Куропаткиным. Он с порога напомнил хитрому русскому чиновнику о данном им некогда обещании и спросил о том, когда же он сможет уехать из Санкт-Петербурга.

«Боюсь, что вы меня неправильно поняли, князь. Я очень сожалею об этом, но…»

«Неправильно понял? - прервал его Асарай. - Вы отрицаете, что сказали мне, что я должен закончить трехгодичный курс?»

Лицо советника стало багрово-красным:

«Да, отрицаю! Я только намекнул вам, что ваше дело может быть пересмотрено по истечении трех лет. А теперь я должен разочаровать вас еще больше. Было принято решение о том, что вы продолжите учебу еще в течение года или двух лет. И только тогда вашим делом займутся вновь. Но я должен подчеркнуть: ваше возвращение на родину и тогда будет всего лишь возможным, а не обязательным».

Асарай пришел в ужас. От негодования он не мог держать себя в руках. Он впал в ярость:

«Послушайте, вы, несчастный бюрократ! Я ненавижу вас и ваши гладкие речи. А я-то, глупец, думал, что вы человек чести и держите слово. Как же я ошибся! Я больше не желаю видеть вас, Куропаткин! Идите к черту!»

Не дожидаясь ответной реакции, Асарай в бешенстве вышел из кабинета. Еще два года в этой проклятой школе! Еще два года - абсолютно бесполезных для него, поскольку эти два года предназначались для подготовки будущих офицеров российской армии и государственных служащих.

От Куропаткина он сразу же отправился в конюшню Кадетского корпуса, а оттуда - на долгую верховую прогулку, чтобы немного успокоить нервы. Дул сильный ветер, серые невские волны разбивались о доски понтонного моста, и чайки с криками носились над самой водой. Город остался далеко позади, и сейчас Асарай галопом скакал по берегу Финского залива, останавливаясь время от времени, чтобы дать передышку коню.

На душе у Асарая было неспокойно, его лихорадило. Несколько раз он вынимал из ножен острый монгольский кинжал. Соблазн был велик: всего один взмах руки - и всё закончится. И никто не будет против. А те немногие, кого могла бы огорчить его смерть, вскоре забудут его. Чего-то испугавшись, его лошадь заржала, будто почуяв беду. Асарай успокоил ее, похлопав по шее. Это отвлекло его от мрачных мыслей, и печальный план канул в лету.

Острое чувство обиды и глубокое разочарование стали теперь самым привычным для него состоянием. Он изо всех сил старался избегать общества однокашников и не разговаривал ни с кем, кроме Андрея, разделявшего его негодование. Почти два месяца Асарай вел жизнь отшельника. Он стал раздражителен и зол, но почти все понимали и уважали его чувства. Иногда жертвами его плохого настроения становились ни в чем не повинные учителя и студенты. Он не щадил даже Андрея.

Однако Андрей с бесконечным терпением пытался вновь пробудить интерес друга к их будничным занятиям. И добился в этом успеха. В пятом классе кадеты пользовались еще большей свободой: им позволялось устраивать различные забавы или ставить пьесы собственного сочинения и даже уезжать на праздники к друзьям или родственникам. Поэтому следующий год, проведенный Асараем в Академии Кадетского корпуса, пробежал быстрее, чем предыдущие.

Андрей пригласил друга погостить вместе с ним в родительском поместье. Он не раз бывал в выходные дни в их городском особняке, но сейчас его ждала совсем другая жизнь. Целый месяц в деревне! Симпатичный деревянный дом с большой верандой, казалось, улыбался им, когда они подъехали к нему в карете, и Асарая, как всегда, очень тепло приняла мать Андрея. Ее круглое лицо и чистые голубые глаза излучали радость и сердечность, но когда это было необходимо, в них можно было прочитать и решительность. Эта полная жизнерадостная женщина с пшеничного цвета косой, уложенной вокруг головы, умела сделать так, что он сразу начинал чувствовать себя здесь, как дома.

Его поселили в одной комнате с Андреем. Андрей с удовольствием бросился перелистывать свои старые детские книги. Соня, его десятилетняя сестра, постучалась в дверь и спросила, не хочет ли Асарай пойти с ней погулять. Она была милым и непосредственным ребенком и просто не могла ходить степенно - она всё время подпрыгивала, а ее длинные локоны прыгали вместе с ней. Ее сестра Наташа, на четыре года старше Сони, была очень непохожа на нее: застенчивая и замкнутая, с гладкими волосами и печальными глазами, она запиралась в своей комнате и проглатывала одну книгу за другой.

Отец Андрея, Борис Михайлович, был прирожденным рассказчиком. Он знал бесконечно много старых русских сказок и часто по вечерам рассказывал их. Борис Михайлович был абсолютным хозяином в своем доме. Когда он был не в духе, клочки волос по бокам его блестящей лысины и насупленные темные кустистые брови внушали всем ужас. Если ему противоречили или лгали, он мог впасть в настоящую ярость, при этом его голубые глаза загорались темным огнем, и все понимали, что приближается гроза. Но, несмотря на его крутой нрав, он был всеми любим.

Мягковы были очень дружной семьей, по-настоящему русской. Они окружили Асарая подлинным теплом и любовью. Здесь, в деревне, он сумел узнать русский характер и русские обычаи намного лучше, чем в модной, «современной» и «западной» атмосфере великого города.

Асарай заметил, что крестьяне, принадлежавшие Мягковым, всегда обнажали головы и поджидали хозяина с шапками в руках в тех редких случаях, когда им разрешалось его увидеть.

«Эти рабы такие угодливые! - сказал Асарай Андрею. - Когда наши простые, бедные люди хотят увидеть Хана, они просто приходят в его шатер, и им не надо просить разрешения, даже если у него посетители. Встречаясь с ним, они могут позволить себе смеяться и болтать. Мы ведем себя свободно и вольно».

Андрей был очень удивлен. В России такие отношения невозможно даже представить, сказал он. В другой раз он рассказал Асараю, что когда он был еще мальчишкой, барчуком, он каждый день играл с детьми своей домашней челяди и крепостных, живущих в деревне. При этом он руководил их играми и приказывал им делать то, что ему хотелось. Он считал, что так и должно быть. Но теперь Андрею стало немного стыдно вспоминать о том, что в деревенской школе его ни в чем неповинных одноклассников сурово наказывали розгами за его проказы и плохое поведение. Он не задумывался об этом в то время и считал такое обычным делом.

Однажды красивая крепостная девка, или, скорее, молодая женщина, поздоровалась с ними, перейдя им дорогу, и дерзко взглянула на Андрея, что показалось Асараю странным. Когда он спросил у друга, кто это, он ответил:

«Она была моей первой женщиной. Отец сам выбрал ее для меня и приказал ей лечь со мной в постель для моего "образования". Это было несколько лет назад. Потом он выдал ее замуж за инвалида, к несчастью, довольно гадкого человека, но очень хорошего резчика по дереву, зарабатывавшего для отца приличные деньги. Она ненавидела его, но была вынуждена подчиниться. Понимая, что она крепкая девка и умелая крестьянка, отец, конечно же, полагал, что она будет для него хорошей женой и хозяйкой».

Асарай был поражен. «У них есть дети?» - спросил он.

«Раньше не было, но отец позаботился о том, чтобы она забеременела. У нее только что родился второй ребенок, тоже мальчик. Понимаешь, Асарай, здесь, на земле, крепостные - это ценный товар. Отец всегда говорит, что мы не можем позволить себе, чтобы у них не было детей».

«Но тогда они настоящие рабы! - воскликнул Асарай. - Даже у военнопленных больше свободы. Мы не диктуем им, на ком жениться или с кем спать».

Андрей улыбнулся. «Но ведь и у вас в стране браки заключаются благодаря усилиям родителей?»

«Конечно».

«Ну вот, - сказал Андрей. - Наши крестьяне слишком глупы, чтобы найти хорошего мужа или жену для своих детей. Поэтому мой отец, которого они считают своим батюшкой, исполняет за них их же обязанности. Мы все как одна большая семья, понимаешь, и все они любят и боятся моего отца».

По вечерам их тетушка Анна Тимофеевна, у которой был прелестный голос, пела для них под аккомпанемент матери Андрея.

Асарай развлекал их ойратскими притчами и загадками:

«Десять тысяч овец отправились на пастбище, большой белый баран проснулся и пошел за ними… Кто знает, что это такое?» - спрашивал Асарай.

«Получается много-много овец, - пошутил Андрей. - Но что такое белый баран? О, я понял: это луна среди звезд!»

«Очень хорошо! Ты почти угадал: баран - это утренняя звезда».

Асарай предложил еще одну загадку:

«А вот эта может оказаться потруднее: пришел гость беззубый, и ему приготовили мясо без костей».

Никто не знал ответа.

«Это ребенок, которого кормят грудью».

Все расхохотались.

«Нет, вы, калмыки, просто сумасшедшие. Ну кому такое придет в голову?»

«А вот еще одна. Посмотрим, как вы справитесь с нею: гнедая кобыла за березовой рощей».

Увидев, что ни у кого нет отгадки, Асарай уже открыл, было, рот, чтобы сообщить ответ, но сестра Андрея Соня воскликнула: «Это язык!»

«Правильно! Какая ты умная, Соня! А теперь вот такая загадка: Поле бело, а овцы черны».

Андрей не дал остальным и минуты на раздумье:

«Это что, бумага и чернила?»

«Совершенно верно. Отныне мы будем величать тебя почетным торгутом».

У Мягковых всегда было много гостей. Во-первых, к ним приехал погостить Петруша Головин, одноклассник и лучший друг Андрея и Асарая. Трое друзей вели бесконечные разговоры о политике или философии. Андрей, добрый и искренний по натуре, всегда выступал в них в роли идеалиста. Петя, напротив, - в роли приземленного, практичного циника. Асарай обычно оказывался где-то посередине. Петруша блистал остроумием и красотой: у него были темные вьющиеся волосы, черные, как уголь, глаза и выражение лица, которое можно было бы назвать сардоническим, мужественный нос с горбинкой, прямая осанка. Прекрасный наездник, даже в оценке Асарая, в кадетской школе он был душой всех компаний, организатором самых безумных пирушек, но здесь, из уважения к хозяевам, он и Асарай вели себя очень пристойно, а Андрей и подумать не смел о том, чтобы прогневить своего строгого отца.

Однажды Андрей принес привезенные кем-то из гостей «Петербургские новости».

«Вы видели новый указ?» - спросил он у друзей. Нет, не видели, ответили ему. Крайние проявления крепостничества, этого проклятья русского общества, часто становились предметом их дискуссий.

«Вот, смотрите! - воскликнул Андрей. - Указ гласит, что с этого момента ни одного крепостного нельзя забрать из поместья и отправить работать на завод кроме как по его собственной воле и в соответствии с контрактом. Это просто революционная мера! Только подумайте о том, что это будет означать для десятков тысяч крепостных, которых заставили работать в ужасающих условиях на заводах Урала и Сибири».

В общем, всем было ясно, что те крепостные, которых специально покупали для того, чтобы отправить на новые рудники или фабрики, были в самом худшем положении и страдали больше всех.

«А я не согласен, - заявил Петруша с довольно скептическим видом. - Эти новомодные французские идеи о свободе и равенстве непригодны для нашей страны. "По собственной воле крепостного!" Обхохочешься! Русский крестьянин - это ленивый пьяница, невежественный и суеверный. Вы не хуже меня знаете, что он никогда не будет работать, если его к этому не принуждать. Если крепостничество (и имейте в виду, я говорю не о крайних его проявлениях), если крепостничество упразднить или ограничить - упаси Господь! - и выбросить кнут, то эти глупые рабы не только перестанут работать, но и начнут бунтовать и буянить. Существующий строй окажется под угрозой. Глупо полагать, что можно заставить их хорошо вести себя одной добротой».

К несчастью, вскоре оказалось, что молодой граф Головин был не так уж далек от истины. Указ привел к тому, что работавшие на сибирских рудниках крепостные побросали инструменты и в ярости накинулись на своих ненавистных хозяев. Бунт пришлось подавить жестокими средствами, и прогрессивный указ так никогда и не вступил в силу.

Постепенно обществу становилось ясно, что Екатерине придется осознать, как трудно осуществляются на практике ее добрые намерения. Однако ни у кого не вызывало сомнений, что государыня императрица крепко держит бразды правления в своих руках. Русская бюрократия была неповоротливой и медлительной, но Екатерине удалось заставить шевелиться кое-кого из высших чинов. Все знали, что она много читает, и в ее правление расцвели литература, искусство и образование. Общественная жизнь была интересной: в ней царило оживление и какая-то теплота.

Асарай нежно любил своих русских друзей, и все же его никогда не оставляла ностальгия по кочевой жизни. Он так и не получил никаких вестей с волжских берегов, а его собственные письма, включая страстные любовные послания, адресованные Бадме, остались без ответа. К своему огорчению, он почувствовал, что образ Бадмы начинает тускнеть в его памяти.

X

Когда Асарай уехал, жизнь утратила для Бадмы свой блеск и очарование. Она жила в ожидании того дня, когда он вернется домой. Бадма очень сблизилась с его матерью и полюбила ее почти так же сильно, как собственных родителей. Их связывало общее чувство утраты, но когда они разговаривали об Асарае, они заражали друг друга надеждой. И никогда, никогда они не переставали верить в его возвращение, несмотря на то, что годы шли, а новостей от Асарая не было.

После смерти мужа Церен-Джал приняла на свои плечи груз новых обязанностей. Она не роптала. Напротив, дела словно вливали в нее новые силы, и она стала очень хорошим управляющим для своего улуса и улуса Асарая. Бадма оказалась замечательной помощницей. И все же, несмотря на их огромные усилия, условия жизни в степи становились всё хуже и хуже.

«Я не могу понять, - спрашивала ее Бадма, - почему наша знать так запросто позволяет русским строить у нас всё новые поселения. Если бы Асарай был здесь, он бы знал, что делать. Как нам выжить, если наши пастбища распахивают чужеземцы? Мы всего лишь слабые женщины, но неужели мы не можем ничего сделать?»

«Слабые женщины? Ты такая прекрасная наездница и с ружьем управляешься получше многих мужчин. Мне кажется, ты уже сделала большое дело - намного важнее и серьезнее того, к чему призывает тебя чувство долга: ты организовала группу молодых женщин и начала учить их».

«Ну, это не так уж трудно. Вообще-то мы собрались вместе только для того, чтобы помогать тем семьям, в чей дом пришла беда. А потом начали учиться верховой езде и стрельбе - вот и всё».

«Ты скромничаешь. Твои подруги уже несколько раз помогли отразить нападения казахов⁹ и кубанских татар и не ударили в грязь лицом! Ты напоминаешь мне великую женщину, прекрасную и отважную Анудару, жену нашего великого Хана ойратов Галдана, который сто лет назад воевал с китайской армией. Но она погибла в сражении, а я надеюсь, что тебе удастся избежать этой участи».

«Ах, мама, я совсем не героиня. Я только стараюсь помогать, чем могу. Орусы стали относиться к нам с большой подозрительностью. Конечно, мы не можем воевать с русскими. Но неужели мы, женщины, больше ничего не можем сделать?»

«Боюсь, что нет, моя дорогая, - разве что затеять бунт. Если всё будет идти, как идет, а условия жизни будут всё ухудшаться, люди могут взяться за оружие. Я надеялась, что Цебек-Дорджи даст отпор орусам, но при таком слабовольном Наместнике и нерешительных старейшинах его возможности ограничены. Есть только несколько знатных людей, готовых активно поддержать его».

«Да, это ужасно злит меня. Если бы Асарай вернулся, он бы знал, что делать».

«Орусы плохо влияют на нашу жизнь, даже в мелочах. Ты на днях рассказала мне, что русские купцы продают нашим людям водку и дешевые фабричные товары. В результате у нас стало больше пьянства, а наше искусство и ремесла в забвении. Скоро станет трудно найти хорошего серебряных дел мастера».

Бадма вздохнула. «Интересно, что сделал бы Аасарай? Думаю, он не свернул бы с того пути, который проложил для себя сам. Раньше мы часто обсуждали его планы. Меня очень удивляло то, что Асарай в свои восемнадцать лет уже точно знал, в чем состоят его обязанности перед народом».

«О, он был ужасным идеалистом! Он хотел искоренить бедность, которой не должно быть места у столь богатого народа, как наш, - он это часто повторял. Но иногда у него был такой вид, как будто он всё знал лучше всех, а это много кого раздражало».

«Вы заметили, да? А еще он любил подшутить над людьми, верно? Особенно над теми, кто легко злился и раздражался. Вот я на него никогда не злилась. Наверное, потому, что я моложе его и в то время смотрела на него снизу вверх глазами, полными удивления и обожания».

«Это не пошло ему на пользу, дорогая Бадма!»

«Я не сомневаюсь! Но если серьезно, мама, что вы думаете насчет его плана дать образование каждому? Неужели такое возможно?»

«Интересно, думал ли он о том, как трудно будет воплотить это в жизнь? Надо будет не только найти людей, способных и готовых делиться знаниями, - заметила Церен-Джал. - Трудность в том, что дети из бедных семей должны, помимо учебы, еще и помогать своим родителям. Разве родители отпустят их в школу? Но самое главное препятствие для плана Асарая я вижу в том противодействии, которое, несомненно, окажут ему старики и вообще все те, кто руками и ногами держится за древние обычаи».

«Наверное, вы правы. Но если начать потихоньку, мы бы быстро определили, где именно находятся слабые места нашего плана. В вашем улусе нам не стоит бояться никаких преград, верно?»

«Почему ты настаиваешь на том, что образование такая уж важная вещь?» - спросила Церен-Джал.

«Разве Асарай никогда не говорил с вами о необходимости сохранить самобытность ойратов?»

«Самобытность? Нет, не припоминаю. А что он имел в виду?»

«Он думал о том, что мы должны не только защищать свою политическую независимость, но и остаться теми, кто мы есть. Он говорил, что мы в опасности - мы можем перестать быть свободными кочевниками, можем утратить наш язык, религию, нашу близость к природе».

«А что он предлагал сделать для этого? Я знаю, он хотел добиться того, чтобы наши люди проходили военную подготовку, как было заведено у монголов с незапамятных времен. Но ведь это, разумеется, не всё, что он имел в виду?»

«Вот-вот! К этому-то я и веду. Образование необходимо, говорил Асарай, для сохранения нашей самобытности. В то время я считала, что он преувеличивает, но сейчас мне кажется, что он прав. Вы ведь знаете, какой он: всегда открывает для себя что-то новое, всегда смотрит вперед. Но стоило ему начать приводить свой план в жизнь, как его взяли в заложники». - Бадма даже охрипла, так взволновали ее эти воспоминания.

Церен-Джал разливала чай, и ее рука застыла в воздухе. Она удивленно взглянула на Бадму и поставила чайник.

«Как странно! Я считаю, что хорошо знаю своего сына, а вот не заметила таких важных вещей. Теперь я вижу, что в голове у Асарая сложился план действий, и начинаю думать, что, возможно, он был прав. Давай вместе возьмемся за работу, которую он хотел сделать сам, Бадма. Сначала потихоньку, как ты предлагаешь. Я буду рада делать всё, что от меня зависит».

Так сказала Церен-Джал, но в глубине души ее немного раздражало, что ее будущая невестка знает о планах ее сына больше, чем она сама.

Первым делом они открыли начальную школу для шестидесяти неграмотных детей из бедных семей. Всё шло хорошо, несмотря на сопротивление со стороны некоторой части знати, которая встретила это начинание без вострога, и лам, не одобрявших идею создания школы для "черной кости". Такая школа, по их мнению, была способна лишь внушить черни неправильные идеи.

Но постепенно и незаметно между двумя женщинами возникло какое-то трение. Теперь, когда Бадма узнала Церен-Джал лучше, она поняла, что эта очаровательная и всеми любимая женщина с сильным характером могла и раздражать своим властолюбием и упрямством. Бадма была от природы сговорчивым, но независимым человеком и не любила, чтобы ей приказывали, даже если это делалось в спокойной и дружественной манере.

XI

Асарай намного превосходил всех учеников Кадетского корпуса в искусстве верховой езды и отлично успевал по всем предметам в тот последний, дополнительный учебный год. Поэтому он имел все основания надеяться, что его отпустят домой, несмотря на то, что весь предыдущий опыт общения с хитрыми орусами сделал его недоверчивым и осторожным. После четырех лет, проведенных в России, он как никогда раньше чувствовал на себе груз ответственности за судьбу своего народа и мечтал снова увидеть свою семью, Бадму и своих соплеменников. Он с огромным нетерпением ждал решения своей участи, но прошло несколько недель, прежде чем советник Куропаткин вызвал его к себе.

В его просторном кабинете, роскошно обставленном в отличие от других чиновничьих кабинетов, было темно и мрачно, как и раньше. Что случилось с этим лысым, смешным, на первый взгляд, чиновником, который так хорошо говорил по-монгольски? Асарай с трудом узнал Куропаткина: его сбивало с толку, что его дружелюбные, но хитрые карие глаза смотрели на него из-под казавшегося слишком большим парика. К тому же одет он был намного тщательнее и обращался к Асараю несколько официальнее, чем раньше, - и по-русски:

«Пожалуйста, примите мои искренние поздравления, князь Асарай, с успешным окончанием вашей учебы. Это весьма и весьма похвально!

«Что же касается вашего прошения о возвращении домой, его, само собой разумеется, передали на рассмотрение в вышестоящие инстанции. Я уполномочен сообщить вам, что лицо, облеченное самой высокой властью в нашем государстве, Ее Императорское Величество Государыня Императрица Екатерина Вторая, самолично рассмотрела ваше прошение и приняла решение, которое я имею честь передать вам. Ваша просьба, мой дорогой князь Асарай, пока не может быть удовлетворена». - Когда он увидел, как вытянулось лицо Асарая, он добавил:

«… к моему искреннему сожалению, ибо я знаю, как вы мечтаете о том, чтобы воссоединиться с вашим народом. Но сие решение принято по причинам, которые заслуживают самых горячих поздравлений. Дело в том, что таково было личное желание Ее императорского величества. Вы должны прослужить какое-то время в одном из ее самых прославленных полков, в Конной гвардии, в качестве главного берейтора. Вам присвоено звание лейтенанта! Вы не можете отказаться от такой чести, князь. Помимо всего прочего, это приказ Ее Величества».

Асарай выслушал Куропаткина в полнейшем изумлении и, наконец, взорвался:

«Это немыслимо! Я здесь уже четыре года! Вы не можете держать меня на привязи бесконечно долго! Я хочу уехать домой и немедленно!»

«Тогда вам лучше лично сообщить об этом канцлеру, князь Асарай. Граф Никита Иванович Панин желает видеть вас».

Было ясно, что советник хочет избежать повторения того вопиющего скандала, который произошел между ними во время их последней встречи.

Когда их пригласили в кабинет Панина, Асарай увидел бледного человека весьма невысокого роста, которому на вид было около пятидесяти лет, одетого с тщательностью истинного придворного. На нем был парик с длинной косичкой, обвязанной тремя лентами с бантами. Граф Панин, человек с очаровательными манерами и приятным интеллигентным лицом, в котором чувствовалась порода, поздравил Асарая с успехом и задал ему несколько вопросов о жизни в Академии Кадетского корпуса. Канцлер уже собирался отпустить его, но прежде чем сделать это, добавил в присущей ему вялой манере с утомленным выражением лица:

«Ах да, я слышал, что вас произвели в офицеры конной гвардии. Это большая честь, которой мне самому никогда не удалось удостоиться».

Асарай резко возразил, что у него нет ни малейшего желания оставаться в России и что он не станет служить здесь офицером. Он отказался от назначения и заявил, что хочет вернуться на родину, куда его зовет долг. Ироническая улыбка играла на тонких губах канцлера, когда он перебил дерзкого торгутского князя и кисло заметил:

«Насколько мне известно, этой большой честью вы обязаны самому генералу, графу (последние два слова он выделил, и в его тоне ощущащалась едва заметная насмешка) - Григорию Григорьевичу Орлову, который, как выяснилось, видел вас в седле и был весьма впечатлен. И теперь он желает, чтобы вы учили вашим штучкам наших солдат и офицеров. Так что лучше адресуйте свой протест этому генералу, с которым вы непременно познакомитесь, когда вас будут представлять Ее Императорскому Величеству».

«Представлять императрице?» - переспросил пораженный Асарай.

«Да, мой дорогой: вы сейчас же направитесь туда. Она примет вас сегодня утром, и Куропаткин проводит вас».

По дороге в Зимний дворец голова у Асарая закружилась, и его охватила паника. Как он должен вести себя? О чем говорить? Внезапно он ощутил на себе груз ответственности: всё, что он скажет российскому монарху, отразится не только на его собственной участи, но и на судьбе его соплеменников.

Мудрый Куропаткин посоветовал ему начать с похвальных слов о Ее блестящем правлении: они будут восприняты с благосклонностью. Он мог бы сказать и что-нибудь о знаменитом Наказе, которым императрица весьма гордилась, ибо написала его лично.

Совет Панина о том, чтобы адресовать протест графу Орлову, не стоило воспринимать всерьез. Даже если Орлов и предложил эту идею, было очевидно, что императрица сама приняла решение о назначении его берейтором. Асараю следует взвешивать каждое свое слово, так как неподчинение императорскому приказу - дело весьма опасное.

Огромные залы, под сводами которых раздавалось эхо их шагов, и мраморные лестницы дворца, бесчисленные картины и гобелены на стенах вызывали у Асарая изумление. Куропаткин перепоручил его придворному, который отвел его в приемную и после долгого ожидания пригласил в кабинет императрицы, где его сначала принял генерал Орлов. Он дал ему знак подождать, пока императрица закончит дела за своим письменным столом. Таким образом, Асарай мог какое-то время наблюдать за ними обоими.

Орлов был красив, хорошо сложен, и на нем ладно сидел великолепный алый мундир императорской лейб-гвардии. Проворные и ловкие движения выдавали в нем атлета. Короткий парик оставлял открытым высокий умный лоб. Что-то в выражении его живого лица подсказало Асараю, что он очаровательный собеседник, но и опасный противник: при всей учтивости его манер взгляд его больших карих глаз всегда оставался твердым и холодным.

На императрице было струящееся шелковое платье с высокой талией. Небесно-голубой цвет очень шел к ее волосам и лицу. Декольте, которое никто не назвал бы нескромным, открывало взгляду кожу цвета слоновой кости, и если ее светлые локоны, свисавшие по обеим сторонам лица, должны были придавать ей девический вид, то это впечатление немедленно опровергалось властным выражением лица.

Когда она встала из-за стола, Орлов представил ей князя Асарая. Он низко поклонился, а когда поднял голову, то встретился глазами с женщиной, чья манера держаться производила огромное впечатление. В ней чувствовалась натура властная: серо-голубые глаза, серьезные и умные, смотрели открыто и словно приказывали, а подбородок свидетельствовал о твердости и решительности. Когда она улыбалась, ее глаза и губы выдавали в ней натуру чувственную. Асарай знал, что всесильная императрица отличалась ненасытным аппетитом по отношению к мужчинам, но она не показалась ему по-женски привлекательной. Будь она мужчиной, подумал он цинично, она бы наверняка очень нравилась женщинам. Когда она обратилась к нему, ее улыбка была в высшей степени подкупающей и очаровательной.

«Вы первый студент-калмык буддистского вероисповедания, закончивший Кадетскую Академию, князь, и мне доложили, что вы учились весьма успешно. Я хотела познакомиться с вами, потому что, увы, я так мало знаю о вашем народе. Во время моего последнего, в высшей степени поучительного, путешествия по Волге, я не доехала до ваших краев и не имела счастья повстречаться с вашими соплеменниками. Разумеется, я знаю, что все вы великолепные наездники. Кстати, граф Орлов (она кивнула в его сторону) видел вас в седле и очень похвально отзывался о вашем поразительном мастерстве».

Асарай ответил, что для него огромная честь получить аудиенцию у Ее императорского величества, чья слава намного превзошла любого другого монарха после Петра Великого.

Когда императрица не без игривости спросила его, чем же именно она знаменита, Асарай ответил:

«Я заметил, что Ваше императорское величество любимы вашим народом как мудрая и твердая правительница, как матушка, которая по-матерински заботится о своих подданных. Всем известно, что Ваше величество лично составили Наказ, который кардинально изменит устаревшие законы вашей империи и установит в стране подлинно справедливые порядки».

Эти слова ей определенно понравились. Теперь ему казалось, что ее взгляд был весьма обнадеживающим. Уж не пришло ли ей в голову включить его в число своих фаворитов? Он слышал так много фантастических историй о любвеобилии царицы! Она продолжала смотреть на Асарая волнующим, соблазняющим взглядом, но слова ее были совершенно серьезны.

Императрица подтвердила, что, действительно, в ее цели входило очистить страну от вороватого и мало эффективного в управлении чиновничества и установить справедливый порядок. В России еще многое предстояло сделать.

Потом она спросила, какие законы правят ойрат-калмыками и чем они живут.

Асарай объяснил, что их законодательство основано на Кодексе законов, принятом всеми монголами Азии и Европы в 1640 году. Общепризнанно, что эти законы справедливы и либеральны. Однако если феодальный правитель действует несправедливо, закон далеко не всегда может защитить простых людей. Среди его соплеменников есть и бедняки, и кое-кому из них живется ненамного лучше, чем крепостным в этой стране.

Императрица кивнула. Крепостное право губительно для государства, сказала она, ибо уничтожает инициативу и убивает стремление к лучшему. Оно вредит и хозяйственному развитию страны. Система действует разрушительно как на самих крепостных, так и на их хозяев. Уничтожить ее будет не легко, но она приложит все усилия, чтобы добиться этого.

В ответ на ее второй вопрос Асарай рассказал о кочевом образе жизни своих сородичей, о том, что скотоводство дает им еду и всё самое необходимое, а остальное они получают в обмен на продукты своего труда. Именно поэтому им нужны огромные пастбища, от которых в прямом смысле слова зависят их жизнь и благополучие.

Потом Ее величество заявила, что в интересах ойрат-калмыков было бы осесть на одном месте и сделать свое хозяйство многоотраслевым, коль скоро сейчас они целиком и полностью зависят от животноводства. Эта мера не только способствовала бы приросту их богатств, сказала она, но с ее точки зрения, укрепила бы и их безопасность.

Рассуждая с полным знанием предмета и убежденностью о научных методах, успешном ведении хозяйства и новых подходах, она нарисовала картину богатой жизни калмыцкого народа, который не только ухаживает за своими прекрасными стадами, но и выращивает пшеницу, фрукты и овощи и добывает в Волге тонны рыбы. Одна лишь выделка кожи могла бы принести невероятно высокую прибыль. Калмыки стали бы жить в больших и удобных домах, но можно и в кибитках, если им так больше нравится. Пропала бы необходимость в ежегодных двухразовых кочевьях, и калмыки смогли бы лучше защищать себя от нападений извне. Если бы они превратили собственность, принадлежащую ламаистской церкви, в государственную (подобно тому, как она сама поступала с православной церковью), то это богатство можно было бы разделить на более справедливых началах.

Асарай понимал: в том, что она сказала, есть доля истины, и возражения могли бы опираться лишь на чувства и на вековые традиции, но не выдержали бы холодного рационального анализа (а он подозревал, что только рациональные аргументы имеют вес в ее глазах).

Он ответил: «Ваше императорское величество сказали много вещей, о которых нам следует подумать. И, тем не менее, я не должен молчать о том, что мой народ был кочевым на протяжении многих веков. И именно так он и хочет жить дальше. Это всё равно, что предложить Вашему величеству навсегда покинуть Зимний дворец и жить в кибитке - в прекрасном и удобном шатре, что, тем не менее, вряд ли придется вам по вкусу.

Мои соплеменники не захотят вести оседлый образ жизни и обрабатывать землю. Ваше величество может узнать от своих советников, что такие попытки уже неоднократно делались. Те немногие калмыки, которые приняли православие и поселились в районе Сарепты, получили бесплатно русскую пахотную землю и финансовые субсидии - и что же они сделали? Вместо того чтобы возделывать землю, они наняли русских крестьян, чтобы они делали это за них! Я опасаюсь, что такие меры, введенные насильственно, стали бы непопулярными в моем народе и привели бы к плачевным результатам. Мои соплеменники предпочитают свою сегодняшнюю жизнь любой другой, даже если предлагаемые Вами меры могли бы привести их к богатству и процветанию.

Что же касается безопасности, то позвольте мне, Ваше императорское величество, обратить ваше внимание на то, что до сих пор мы были в состоянии защитить самих себя и никогда не подводили русское правительство, когда ему были нужны войска».

«Я признаю, что ваш народ хорошо послужил нам на войне, мой дорогой князь, - ответила Екатерина. - И я действительно забочусь о его счастии.

«Но на карту поставлено большее. Я несу ответственность за безопасность границ нашей империи. На сегодняшний день степь пустует зимой, а летом, когда вы мигрируете назад, на Волгу, районы к северу от Кумы, рядом с Кавказом, остаются настежь открытыми для вражеского вторжения. Стратегически такую ситуацию не назовешь удовлетворительной, что вам, наверное, и самому понятно.

«Следовательно, de deux choses l'une - приходится выбирать одно из двух: либо ойрат-калмыки должны осесть в районе Волги и наслаждаться там своим растущим богатством и безопасностью, либо там поселятся другие народы. В таком случае я должна буду увеличить число казацких застав на Волге и Тереке, и этим колонистам придется возделывать землю для того, чтобы выжить. Вы знаете, что наша империя населена очень неравномерно. Мне даже придется пригласить новых немецких колонистов, чтобы заселить ими пустующие земли. Вам предоставлена свобода выбора, но ваш брат, Хан, поступил бы мудро, если бы сумел заставить свой народ изменить свою жизнь - к его же собственному благу».

Асарай похолодел, когда слушал, как Екатерина очень убедительно излагала основы своей политики по отношению к ойратам. Было совершенно очевидно, что ее беспокоила не безопасность калмыков - им ничто не угрожало - а безопасность границ Российской империи. Она была с ним в высшей степени откровенной: вряд ли возможно было высказать ультиматум в более определенной форме. В ответ он смог сказать ей лишь то, что Хан калмыков не в силах «заставить» свой народ поступать против его воли и традиции. В отличие от русского монарха, Хан не является самодержавным правителем, но считается лишь первым среди равных - primus inter pares, и только во времена войны он становится непререкаемым вождем и главным военачальником своего народа.

Императрица ответила, что они живут в век новых идей и радикальных реформ. Даже primus inter pares должен быть способен на нововведения, если подходить к этим нововведениям с умом. Ведь калмыки умный народ. Академические успехи Асарая в Кадетском корпусе и рапорты его наставников произвели на нее глубокое впечатление.

«Я уверена, что вы согласитесь со мной, дорогой князь, в том, что "всё на свете покорно разуму". Возможно, однажды, когда вы станете Ханом поволжских калмыков, вы вынуждены будете проводить именно ту рациональную политику, которую я очертила перед вами».

Означает ли это, что она предлагает ему в будущем стать Ханом? Ее чистые голубые глаза смотрели ласково, но в них можно было прочитать и намек на силу.

«Ваше императорское величество, вы без сомнения, огорчились бы, если бы я стал Ханом».

«Почему вы так думаете, князь?»

«По той простой причине, что я стал бы действовать как глава независимого государства, правитель, чьей единственной заботой были бы интересы моего народа».

«Но вы были бы primus inter pares?»

«Да, сударыня, но в таком случае не было бы надо мной господина».

«И даже госпожи?»

«И даже госпожи!»

Она засмеялась и на этой ноте собиралась закончить аудиенцию, но Асарай произнес:

«Если Ваше императорское величество соблаговолит выслушать меня, то я хотел бы привлечь ваше внимание к личному вопросу».

Она кивнула в знак согласия выслушать его и спросила, в чем же его дело.

«В свое время мне дали понять, что я смогу вернуться домой после окончания срока обучения. Ныне же канцлер Панин сообщил мне, что Ваше величество желает назначить меня офицером в один из своих гвардейских полков. Разумеется, это огромная честь для меня. Но я живу здесь уже четыре года и чувствую, что мой долг перед моим народом зовет меня вернуться к своей работе и исполнению княжеских обязанностей, для чего я должен находиться среди своих соплеменников. Я и так живу здесь слишком долго. А посему умоляю Ваше величество пересмотреть вопрос о моем назначении».

«Ваше желание исполнять свои обязанности по отношению к вашему народу заслуживает уважения, князь Асарай. Но за те четыре года, что вы провели здесь, вы научились многим вещам, которые окажутся полезными и вам, и вашим людям. Сейчас, в благодарность за полученные знания, вы могли бы сослужить нам большую службу. Наша кавалерия остро нуждается в реформировании и более качественной подготовке, и вы узнаете, что мы предпринимаем решительные меры, чтобы изменить ситуацию к лучшему. Я чувствую, что ваша помощь была бы нам жизненно необходима. А посему я была бы вам в высшей степени благодарна, если бы вы приняли назначение, которое я приготовила для вас. Сделайте это для нас, прошу вас».

И она улыбнулась ему чарующей улыбкой. Асарай почувствовал… нет, он не мог понять, что чувствует сейчас. Он был чрезвычайно смущен. Императрица высказала просьбу и сделал это весьма изящно. Разве мог он отказать ей? И осмелится ли он отказать ей? Он хотел вернуться домой, но тут ему на ум пришла неожиданная мысль: а хотят ли там, дома, чтобы он вернулся? Станет ли его брат Убаши, новый Хан, другом ему или врагом? Он обрел здесь новых друзей. Разве еще один или два года так уж много значат? Разве не в интересах его народа установить хорошие отношения с могущественной императрицей? И не пойдет ли во вред его народу, если он разрушит ее планы во время их самой первой встречи? В любом случае, то, что сейчас было высказано как просьба, могло с легкостью превратиться в приказ. И не означает ли это, что ему следует вежливо и любезно согласиться с ней и извлечь максимум возможного из этого опыта?

После некоторого колебания он ответил с вежливым поклоном:

«Да, Ваше императорское величество, я сделаю это, если смогу рассматривать это назначение как временное».

Она кивнула ему с удовлетворенным видом (да разве ей когда-либо смели противоречить?) и пожелала ему успеха.

Орлов проводил его в приемную.

«Вы произвели весьма благоприятное впечатление на Ее величество, князь Асарай. Я и в самом деле говорил ей, что наблюдал за тем, как вы держитесь в седле, и восхищаюсь вашим великолепным мастерством. Настолько восхищаюсь, что хочу спросить у вас, не соблаговолите ли вы научить меня вашему искусству?»

Асарай подумал, что было бы неплохо подружиться с наперсником императрицы, и сказал, что сделает это с удовольствием.

Он вернулся на свою временную квартиру, взволнованный разговором с императрицей, женщиной весьма умной и прямой и имевшей твердые намерения проводить в жизнь свою политику. Ситуацию, в которой оказались калмыки, нельзя было назвать благоприятной, раз Екатерина решила осуществить свои угрозы на практике. Каково-то им будет справляться со всеми этими иностранцами - казаками, немцами и кто там еще? - которые должны были нагрянуть на их земли с запада и севера и отнимать у них всё новые и новые пастбища? Императрица верила в науку, в современные методы и эффективность - а как же Природа? Где они, времена величия монголов, времена магии и чудес?

"У великого Джангара был волшебный конь, прекрасный гнедой, нестриженная грива которого звучала подобно скрипкам и арфам…

Джангар-Хан воскресил воинов, убитых в этом сражении, и вместе они построили высокий дворец, в котором он и прожил всю жизнь. И не было над ним господина, и не было врагов, которые могли бы напасть на его фланги".

Неподалеку от казарм Асарай нашел для себя подходящий дом. Его бывший слуга Гамбил, служивший у Дондуковых все годы, проведенные Асараем в Кадетском корпусе, теперь снова вернулся к нему. Он да Архип, казак-ординарец, заботились о нем, как могли, - стараясь утруждать себя как можно меньше. Но Асарай не возражал. Архип был весьма комичной фигурой - с копной рыжих волос на голове, лиловым носом и лохматой бородой. Когда-то он служил генералу, говорившему по-французски, которого он звал «мон женераль», а теперь он обращался к Асараю по-русски, неизменно называя его «мое высочество» или «мое превосходительство».

Гамбилу можно было доверять. Что же до Архипа, то тут Асарай вовсе не был так уверен. Некоторое время спустя он начал подозревать, что Архип агент тайной полиции, хотя что они надеялись выудить через такого простофилю, как он, Асарай понять не мог. Возможно, такие люди и были сутью этой организации.

Если Асарай не очень высоко ценил различные общественные институты этой страны, то политическую полицию Секретного Отдела он ставил и подавно ниже всех. Можно было посмеяться над ее глупостью, если бы не было так противно без конца сталкиваться с атмосферой глубокой подозрительности. За каждым шагом Асарая почти беспрестанно следили переодетые в штатское агенты, которые шпионили чуть ли не за всеми и друг за другом тоже.

Андрей поздравил его с назначением в кавалерийский полк:

«Я рад, что ты принял его, и не только потому, что мы будем видеться и дальше, но я думаю, это может оказаться полезным тебе и твоему народу».

«Знаешь, мне тоже пришло это в голову. Помнишь, Андрей, как мы с тобой размечтались о том, как мы с тобой будем вести переговоры по поводу российско-калмыцкого мирного договора?

«Я размышлял о словах императрицы по поводу безопасности российских границ. А может, ойрат-калмыки смогли бы поставлять воинов для пограничных застав? Ведь можно было бы по очереди посылать туда конные подразделения. Это очень серьезный шаг навстречу выдвинутым Россией требованиям безопасности. Есть еще один довод в пользу такого решения: если бы мы, калмыки, сами защищали нашу, как выразилась императрица, «почти пустую степь», то это было бы и в наших интересах.

Присоединившийся к ним Петруша сразу же вставил свое слово:

« Мне кажется, это очень оригинальное решение проблемы! Такое могло прийти на ум только кавалеристу, человеку, который знает о преимуществах мобильных подразделений. Chapeau bas! Снимаю шляпу, Асарай!»

По приказу императрицы Асарай получил официальное назначение на должность главного берейтора конной гвардии, и по нескольку дней в неделю он занимался тем, что тренировал тщательно отобранных кавалеристов. В последствии лучшие ученики Асарая должны были стать преподавателями в других кавалерийских подразделениях, и это было частью общего плана реорганизации армии и кавалерии в том числе. Довольно скоро он начал получать удовольствие от того, что преподавал им свою науку и видел, как меняется к лучшему стиль их верховой езды.

Помимо своих прямых обязанностей, он давал уроки графу Орлову и сумел довольно хорошо узнать его. Летняя резиденция Григория Григорьевича Орлова в Гатчине время от времени превращалась в настоящий сумасшедший дом. В свой первый приезд Асарай попал туда как раз в тот момент, когда хозяин дома, в облаке пыли, возвращался домой с охоты. За сворой гончих, дико лаявших, повизгивавших и оголтело машущих хвостами, показались слуги, которые с трудом удерживали их на поводках. Другие слуги ехали на телеге, в которой лежал убитый медведь, два волка и несколько зайцев. Позади всех скакал Орлов с другом. Асарай уже собирался спешиться, когда Григорий Орлов крикнул ему:

«Оставайтесь в седле! Давайте въедем верхом по лестнице: так намного веселее!»

И в следующее мгновение все трое поднялись по ступеням лестницы, въехали в прихожую, а оттуда поднялись на еще один лестничный пролет и оказались в большом зале для приемов. С широкой улыбкой Орлов приветствовал своих гостей, потом представил Асарая своему другу Николаю Ростовцеву. Несколько рюмок, поднесенных гостям на серебрянном подносе, Ростовцев и Асарай опрокинули, оставаясь в седле. Каждого из них ждала ванна. Когда после купания они вышли к обеду, человек тридцать гостей, преимущественно весело шумевших молодых людей, уже сидели за столами. Орлов был высокого роста - выше всех сидевших за столом. Его большие живые глаза сияли от удовольствия. Он знал толк в том, как принимать гостей.

Молодому князю кочевников не составило труда проникнуться общим настроением этой беззаботной компании. До самого утра все веселились, танцевали, играли в карты.

Когда слуга разбудил его и раздернул тяжелые шелковые шторы в спальне, Асарай увидел, что в парке бьют фонтаны, мокрая после легкого ночного дождика трава ослепительно блестит под ярким летним солнцем. На умытом дождем небе не было ни облачка.

После завтрака гости отправились на верховую прогулку вдоль берега Финского залива. Григорий Григорьевич показал им драгоценную лаковую шкатулку и, неожиданно зашвырнув ее далеко в море, закричал:

«Посмотрим, кто доберется до нее первым!»

Друзья Орлова даже не успели понять, что происходит, когда он пришпорил коня и заставил его прыгнуть в глубокие воды залива. Не колеблясь ни секунды, все последовали его примеру. Сильное течение потащило их в море с пугающей скоростью. Им пришлось плыть рядом с лошадьми, причем одна из них несколько раз уходила под воду. Все они чуть не утонули. Драгоценной шкатулки нигде не было видно. Асарай про себя обругал Орлова за этот безрассудный поступок и себя самого за то, что без раздумий последовал за ним.

Пришлось приложить немало усилий, чтобы течение не унесло их в море, но удача была на их стороне: они сумели выбраться на мелководье. Отсюда всей группе удалось, хоть и с большим трудом, добраться вплавь до берега. Орлов улыбался недоброй улыбкой, обнажавшей его великолепные зубы, и - черт бы его побрал! - с торжествующим видом демонстрировал всем шкатулку в высоко поднятой руке!

Асарай часто приезжал в просторный дворец Орлова в Гатчине, чтобы учить его тонкостям верховой езды. Опытный наездник, его новый высокопоставленный ученик всё схватывал на лету. Кое-кто поговаривал, что его положение при дворе вскружило ему голову, но с Асараем он всегда держался в высшей степени дружелюбно и естественно. Несмотря на заметную разницу в возрасте, он часто приглашал его на загородные прогулки. Русские аристократы нередко бывают высокомерными и бесстрастными, но компания, собиравшаяся у Орлова, являла собой полную им противоположность. Асарай увидел в этих бесстрашных молодых людях то, что казалось ему типично русской чертой: их всех совершенно не заботило ни настоящее, ни будущее - в отличие от императрицы, которая, в конце концов, была немкой по происхождению.

Однажды, поздно вечером, оставшись наедине с Асараем после того, как было немало выпито, Григорий Григорьевич сказал нечто из ряда вон выходящее:

«Императрица пожирает людей, Асарай. Боюсь, может статься, что у нее на вас виды, так что берегитесь! Я-то сам был бы не против, но вы можете оказаться в трудной ситуации».

«Вы это серьезно?»

«Вы мне не верите? Я не шучу, понимаете? Это серьезное предупреждение и только между друзьями. Вы этого не знаете, но однажды она положила глаз на красивого молодого заложника, сына кавказского вождя, и заставила его разделить с ней ложе».

«В самом деле? И что же случилось с этим кавказским заложником потом?»

«Спустя некоторое время она бросила его, но щедро наградила: он получил небольшое поместье с крепостными, если вас интересует именно это. Но ему не было позволено вернуться на родину».

«Что ж, спасибо за предупреждение. Послушайте, граф, почему бы вам не обронить в ее присутствии случайную фразу о том, что "бедный князь Асарай страдает от ужасного кожного заболевания"? Это ведь должно вызвать в ней отвращение, верно?» Орлов имел репутацию настоящего сорвиголовы, заядлого игрока и ненасытного любовника. Его считали человеком безумной храбрости, и не без оснований: на поле боя он всегда демонстрировал презрение к смерти. Всем было известно, что в бытность свою молодым офицером он без зазрения совести завел роман с очаровательной возлюбленной своего командира. Да и теперь, будучи фаворитом императрицы, он всегда поступал только так, как хотел и считал нужным. Больше всего на свете ему нравилось рисковать. Однажды Асарай и Андрей стали свидетелями того, как за одну ночь он проиграл половину своего немалого состояния.

В дополнение к обязанностям гвардейского берейтора, молодой князь калмыков был назначен старшим в своем эскадроне на учениях по разведке и несению дозора. Ему присвоили звание ротмистра - капитана кавалерии. В линейном полку это звание приравнивалось к подполковнику. Как сильно изменилась его жизнь с тех пор, как он закончил Кадетский корпус! Асарай не просто вырвался на свободу из суровых стен этого учебного заведения. Он сразу попал в объятия Санкт-Петербурга - блестящей столицы, которая могла предложить богатому холостяку бесчисленное множество соблазнов, развлечений и удовольствий.

Молодой щеголеватый кавалерист с "экзотическим" прошлым стал весьма заметной и популярной фигурой в столице. Чуть не каждое утро Архип входил к нему со словами «Прошу прощения, мое Высочество!» и вручал ему очередное приглашение на бал или ужин. Асарай был здоров и красив: все хотели видеть его у себя. От этого молодца в форме нельзя было отвести глаз: он носил небесно-голубой мундир с красной и золотой каймой поверх алой сорочки, красные бриджи, черные верховые сапоги и отделанную золотом треуголку. Когда Асарай еще только примерял на себя этот мундир перед первым в своей жизни парадом, то расхохотался до слез. Он показался себе нелепым и безумно смешным: к работе он относился серьезно, а к себе - намного легкомысленнее.

Когда Гамбил, по заведенному обычаю, заглядывая в его комнату, спрашивал: «Вы будете ужинать дома, Ваше Высочество?», Асарай, как правило, отвечал, что не будет. Слуга в отчаянии воздевал руки и восклицал:

«Вам не нравится моя стряпня! Я вам совсем не нужен! Наверное, мне надо уехать домой».

У него было удивительно подвижное лицо: такое бывает у комедиантов, и его ужимки передавали все оттенки чувств - от печали до радости. Глядя в его грустные глаза в ореоле сотен крохотных морщинок, невозможно было не поверить в подлинность его чувств. Но нельзя было и не улыбнуться.

«Нет, Гамбил, ты должен остаться здесь, мой друг: хотя бы ради того, чтобы я не забыл свой родной язык. А это обязательно случится, если ты уедешь!»

Асарай и вправду всегда пытался найти время, чтобы поговорить с Гамбилом по-калмыцки. Он даже занимался с ним как учитель, и, бывало, они проводили целые вечера за чтением вслух эпоса о богатыре Джангаре или за изучением ламаистских молитв.

После того, как молодого калмыцкого князя приняла сама императрица, а он подружился с ее фаворитом Орловым, Асарай стал еще более знаменит. Для заложника он обладал почти невероятной свободой и начал постепенно забывать о своем истинном положении.

В их компании, помимо Андрея, изучавшего право, и Петруши, который, подобно Асараю, тоже стал кавалеристом, хоть и в другом гвардейском полку - в лейб-гвардии, был еще один общий друг - Гриша (или Григорий Григорьевич) Строганов, молодой человек блестящего ума. Он увлекался изучением самых разнообразных предметов и потому всегда имел наготове какую-нибудь интересную байку. Его семья, одна из самых богатых в России, воспитала его в строгости и скромности.

Все друзья Асарая имели, как минимум, по одному загородному дому - на одном из островов или на дороге, ведущей в Петергоф вдоль Финского залива. В некоторых поместьях были павильоны на морском берегу, где хозяева купались или просто смотрели на бледно-голубые волны, а по вечерам любовались великолепными закатами. В таком месте хорошо побыть одному и молча поразмышлять о чем-то или затеять высокую философскую дискуссию, которая была так по нраву друзьям Асарая и постепенно начинала нравиться и ему самому.

Андрей, Гриша, Петруша и Асарай сидели, развалясь, в креслах на веранде загородного особняка Петра Головина. И вдруг, не обращаясь ни к кому в частности, Гриша произнес:

«Некоторые люди полагают, что природа сильнее разума, и приводят разнообразные доводы в пользу этого тезиса. Но правы ли они? Человек всегда найдет "доказательства" того, во что он верит. Возможно, для примитивных сообществ это утверждение справедливо, но в цивилизованном обществе, подобном нашему, разум, конечно же, должен быть сильнее природы».

Ему никто не возразил, но и не поддержал. День клонился к вечеру. Закат окрасил горизонт в фантастические цвета - казалось, никакая, даже самая богатая, палитра не способна передать все оттенки чудного небосвода. Петруша ушел в дом, чтобы велеть прислуге принести напитки, а когда вернулся, нарушил воцарившуюся тишину:

«Нет, это совершенно бесполезная теория! Вот, взгляните на заходящее солнце: разве его красота и те чувства, которые она рождает в нашей душе, имеют какое-то отношение к разуму? Разве любовь, дружба или ненависть подчиняются нашему рассудку? Когда, скажите мне, разум мог торжествовать победу над природой? В политике, в искусстве управления государством? Не смешите меня! Даже там вы не сумеете найти этого! Давайте не будем обманывать самих себя, друзья: человек - существо не рациональное. Какое угодно другое, но только не рациональное».

Андрей признался, что не знает ответа на Гришин вопрос, но разве так уж это важно, коль скоро мы способны отличить добро от зла?

«Что ж, - заметил Асарай, - я тоже склонен полагать, что разуму в наши дни придают слишком большое значение. По моему скромному мнению, ни природа, ни разум не могут быть объявлены победителями. Потому что ни первое, ни второе в отдельности не способны подарить человеку абсолютную гармонию и безмятежность».

За сим последовала горячая дискуссия о том, что следует понимать под абсолютной безмятежностью. А начал ее Петруша довольно циничной ремаркой:

«Да ну тебя, Асарай, с твоими абсурдными буддийскими идеями о безмятежности! Никакой безмятежности не существует, а уж тем паче 'абсолютной'. Существует лишь такая иллюзия, да и в этом я не уверен. Мы должны поставить перед собой цель - достичь как можно большего в жизни, осуществиться как можно полнее и каждый по-своему. И, конечно же, мы не должны допустить того, чтобы нам мешала узкая мораль, изобретенная нашими школьными учителями, или же страх перед грехом, внушенный нам глупыми попами. И тогда все впечатления нашей жизни, будь то любовь, ненависть, приключения, опасность, азарт игрока, пьянство - всё это станет важным для нашего саморазвития».

Петруша сделал большой глоток из своего стакана. Размахивая руками, он воскликнул высоким голосом:

«К черту вашу безмятежность! Не могу назвать ничего более скучного, чем посвятить всю свою жизнь пустому занятию, которое ополоумевшие отшельники и монахи-созерцатели называют 'абсолютной безмятежностью'. Пусть я лучше умру, и меня зароют в землю!»

«Заткнись, дорогой Петруша, ты понятия не имеешь о том, что говоришь, - спокойно возразил ему Асарай. - Твои банальные представления о саморазвитии и самоосуществлении слишком далеки от того, что я имел в виду. Если бы ты стремился к Просветлению в буддийском смысле слова, ты сумел бы достичь гармонии и безмятежности при помощи медитации и упражнений в йоге. Хотя это и не просто. Мне лишь изредка удается прийти в это состояние, но я частенько обращаюсь к тому опыту реальной жизни, на который ты ссылался. Хотя для меня цель жизни состоит в другом».

Из далеких глубин потемневшего моря потянуло очным холодом, леденящим и враждебным. Друзья ушли с веранды и продолжили согреваться вином в доме.

«Что же сталось с теми идеалами, друзья мои, о которых мы так много с вами говорили? - сказал Гриша, переходя к политике. - Со всеми нашими порывами, с нашими мечтами о реформах, которые собиралась проводить императрица Екатерина? Во всяком случае, все были уверены, что она собирается их проводить. Из этого ничего не вышло! Вместо того чтобы отменить рабство, она лишь дала помещикам еще больше власти над крепостными. Рабство охватывает всё новые, отдаленные территории империи, которые были завоеваны совсем недавно. До последнего времени люди были свободны на этих землях. Когда дойдет очередь и до твоих соплеменников, Асарай?»

«Они никогда не подчинятся чужой воле, - ответил Асарай. - Мои люди - гордые кочевники, а не крестьяне!»

«Мы слышим много хвастливых слов о величии России, - продолжал Гриша. - Но где оно, это 'величие'? Россия крепнет как военная держава, империя всё расширяется, но вместе с тем моральный дух России падает, ее духовность чахнет».

Андрей согласился: да, нельзя исключить, что душа России может пасть жертвой показного великолепия, иностранных идей и материального богатства.

«Вот-вот! - рассмеялся Петруша. - Как же это типично для наших высоких умов - всегда и везде искать 'глубокие духовные причины' и 'высокие цели'! Равнодушные к славе своей страны, они видят во всем лишь упадок и гибель. Они с благоговением твердят о таинственной 'душе' и особой 'духовности' России. Господи, да кому она нужна, эта духовность, если мы отсталый, слабый и бедный народ? Наконец-то наша страна становится великой державой. Мы делаем огромные шаги вперед, наше хозяйство растет и крепнет: открываются новые прииски, заводы работают на полную мощность, процветает торговля. Разве ты не видишь, Гриша, что только это и важно, а все остальное - это лишь глупые мечты и фантазии?»

Гриша возразил, что без идеализма и духовного расцвета все так называемые реальные достижения ничего не стоят. Охрипнув от табака и вина, они продолжали спорить, вкладывая в свои слова всю страсть молодости, до тех пор, пока пламя свечей не потускнело в первых лучах зарождающегося дня.

Через неделю Гриша пригласил Асарая вместе с Андреем, Петрушей и другими молодыми людьми на спектакль в домашнем театре Строгановых. Когда Асарай вошел во дворец, его сразу провели из большого зала в украшенный скульптурами и позолоченной лепниной театр, где уже сидело несколько приглашенных. В их компании Гриша считался признанным и утонченным знатоком искусств, и потому он сразу начал извиняться, объясняя друзьям, что нет нужды искать в пьесе высокий смысл, что это просто маленькая комедия, un petit rien. Потом он добавил, что сегодняшний вечер должен лишь отвлечь зрителей от будничных забот и слегка позабавить их.

Гришино лицо, обычно серьезное, оживилось, когда он начал обходить гостей и перекидываться с ними приветственными словами. Его не считали красавцем, но его обаяние и завораживающий низкий певучий голос притягивали к нему людей. Андрей уже сидел в зале, но когда чуть позже туда зашел Петруша, многие обернулись, чтобы посмотреть на него. Вот уж кто был по-настоящему хорош собой! Его внешность и щегольство заслужили ему славу в свете. Как сильно он отличается от Андрея, подумал Асарай. Его лучший друг был тихим, мягким и добросердечным человеком, жизнерадостным мечтателем и оптимистом.

Размышления Асарая об Андрее были прерваны беседой с госпожой Строгановой и ее маленькой дочерью. Его словно спустили с небес на землю, напомнив о разнице между ним и русскими. Девочка спросила:

«Разве вы… калмык? Я слышала, они уродливы, а вы такой красивый!»

Ее мать смутилась и извинилась перед Асараем за бестактность дочери. Асарай был неприятно поражен, но засмеялся и сказал, что считает слова девочки комплиментом. Ему не в первый раз давали понять, что думают русские о его народе. Правда, они встречали не так уж много его соплеменников - разве что слуг-калмыков, бедных и неразвитых, выполняющих самую грязную и тяжелую работу.

Пьеса и в самом деле оказалась легкой французской комедией, да к тому же не в самом лучшем русском переводе. Но она была довольно забавна и хорошо сыграна.

«Отличные актеры! Что это за труппа?» - спросил Асарай.

Гриша удивился наивности друга: «Это же наши крепостные!»

И Петруша объяснил, что тем аристократам, которые могли позволить себе такую роскошь, как частный театр, удавалось отыскать актерские и музыкальные таланты среди своих бесчисленных крепостных. Он подмигнул Асараю и добавил:

«Самые разные таланты. В прошлом месяце, в театре Юсуповых, я видел чрезвычайно красивых крепостных актрис, которым было приказано играть в обнаженном виде».

После представления гости и хозяева погрузились в огромные быстроходные прогулочные лодки, поджидавшие их неподалеку на соседней реке Мойке. Эти удобные восемнадцативесельные суда несли пассажиров по широким водам Невы. Первая тянула на буксире шлюп, в котором разместились хор и музыканты из строгановских крепостных, одетые в яркие костюмы и шляпы с перьями.

Был чудный летний вечер, нежный и грустный. Поначалу тишину нарушали лишь легкие удары весел по воде, потом зазвучали голоса певцов, и над рекой поплыла музыка. Из лодок доносилось невыразимо прекрасное многоголосое пение - русские в нем большие мастера - под аккомпанемент задушевных рожков и гобоев. Несколько часов скользя на лодках по глади реки, напоминающей своими просторами большое спокойное озеро, гости согревались чаем и более крепкими напитками. Асарай пробовал, было, играть в карты, но потом присоединился к Андрею и Грише, молча слушавшим музыку. Он перенесся в мир, которого раньше не знал.

В такие вечера он ощущал, как близки ему стали его друзья. Правда, его немного тревожило, а чувствуют ли они то же самое или хотя бы что-то похожее, ведь их вера, их взгляды так отличались от того, что вошло в его плоть и кровь с детства. Да, рассуждал Асарай, как и в большинстве религий, православные просят у Бога простить им то, что они называют 'грехами'. Но вместо того, чтобы трудиться, как полагается истинному буддисту, чтобы обрести достоинства и достичь нового уровня саморазвития, они, по всей видимости, считают, что зажигать свечи, целовать иконы, произносить молитвы и как можно чаще распевать «Господи, помилуй, Господи, помилуй!» - это всё, что нужно, чтобы спасти свою душу. Такая вера казалась ему поверхностной и слишком простой.

Но тогда откуда же взялась та чистая радость, чувство счастья и абсолютной слитности с Богом, которые так запомнились ему по давней пасхальной службе. Асарай допрашивал себя с пристрастием:

«А что же говорить обо мне, буддисте? Сумел ли я сам достичь более высокого уровня развития? Или это просто слова, и человек не может достичь этого без божьей помощи, как говорил Андрей? И нам действительно нужен Спаситель? Иисус Христос? И правда ли, что только через него мы познаем Бога и самих себя и можем очиститься?»

Но после той звездной, наполненной музыкой ночи на Неве мысли Асарая не часто обращались к религиозным и философским проблемам. Асарай буквально купался в удовольствиях, которые могла предложить ему богатая столица и его высокое положение. Он вел легкую и приятную жизнь, во всяком случае, он считал ее таковой. У него были мимолетные 'романы', которые не задевали его сердца. Время шло, и он всё меньше скучал по дому. А когда внутренний голос или лицо Гамбила время от времени напоминали ему о его долге и обязанности оставаться истинным торгутом, он гнал эти мысли, успокаивая себя удобной формулировкой: коль скоро русские не разрешают ему вернуться домой, он должен приспосабливаться к обстоятельствам.

Но был ли у него иной выбор? Письма, которые он писал Бадме и матери, оставались без ответа, и он перестал писать. С того момента, когда Цебек-Дорджи привез ему послание из дома, он получил только одну короткую, побывавшую в руках сурового цензора, записку - от матери, сообщавшей, что у нее все хорошо. Теперь он был абсолютно убежден в том, что Бадма перестала дожидаться его возвращения. Она не писала ему, и Церен-Джал не упоминала о ней в своем письме. Сколько же раз по двенадцать месяцев прошло с тех пор: четыре или больше? Бадма наверняка вышла замуж и, скорее всего, родила своему мужу детей. Этим можно было объяснить и то, что его мать, с присущим ей тактом, не стала писать ему о ней. А может, эти строки вымарал цензор?

Эти мысли помогали ему преодолеть легкую неловкость, которую он изредка испытывал, когда внезапно осознавал, что чувствует себя в России почти как дома. Теплота и щедрость гостеприимства этого народа, его способность к подлинной дружбе, высокий идеализм, присущий этим людям, их красноречие, красота их невероятно богатого и мелодичного языка - всё это вызывало его восхищение и даже рождало любовь к ненавистным в прошлом орусам. Но он понимал и то, что никогда не сможет стать для них совершенно своим, и когда он думал об этом и о том, что сулило ему будущее, он терял спокойствие и погружался в уныние.

XII

В далекой волжской степи ойрат-калмыки готовились к празднику Урюс-сар - ежегодному торжеству в честь полного обновления природы, перехода с весенних пастбищ на летние, прироста стад. Он всегда приходился на вторую неделю первого летнего месяца по лунному календарю и служил напоминанием о зачатии Будды Шакьямуни.

В этом религиозном празднике удивительным образом сочетались серьезное духовное содержание и веселые пляски, игры и забавы. После целой недели подготовки ламы объявили о начале Урюс-сара длинными приглушенными звуками труб и раковин, звоном цимбал и барабанным боем. В большом ритуальном хуруле провели религиозную церемонию.

Как и предсказывал Юна, русское правительство утвердило Убаши преемником Хана Дондук-Даши и обладателем титула наместника калмыцкого Ханства, а Цебека -Дорджи назначило главой Совета. Убаши упивался дарованной ему властью правителя всех калмыков и их союзников - дербетов и хошутов. Впервые в жизни он почувствовал, что его принимают всерьез: он был в центре всеобщего внимания, люди жаждали услышать его мнение или добиться его расположения. Ему воздавали почести и льстили. Всё это питало его и без того ненасытное честолюбие. Если бы он мог завоевать сердце Бадмы, думал он, то его счастье было бы бесконечным и ничем не омраченным.

Но Бадма продолжала думать только об Асарае. Однако мучительно-долгое ожидание, отсутствие писем от него, неуверенность и разъедающие душу сомнения - всё это подтачивало ее изнутри. Возможно, орусы держат Асарая под замком? Пытают его? Может… может, он умер? Или же, напротив, жив-здоров и наслаждается жизнью?

Может, он давным-давно забыл ее? Почему она не получила от него ни одного письма? Только небесам известно, хранит ли он ей верность. Ведь его могла соблазнить какая-нибудь красотка с золотыми волосами и большими васильково-синими глазами. А ее юность проходит, красота увядает. Ей уже двадцать. Каждый день она склонялась перед алтарем и умоляла богов ниспослать ей знак - в подтверждение того, что Асарай жив и любит ее.

Убаши не оставил попыток завоевать ее благосклонность, и порой его настойчивость приводила к тому, что Бадма могла дрогнуть. Этот красивый молодой человек казался таким несчастным и одиноким. Он мечтал о спокойном и надежном доме. Она хорошо знала Убаши: в нем не было твердости духа и стойкости. Он нуждался в друге, который умножил бы его силы, которых ему не хватало.

И вот он снова явился к ней, верхом на своем великолепном гнедом жеребце. На этот раз Убаши, казалось, излучал радость и энергию:

«Ах, Бадма, сегодня ты еще красивее, чем обычно! С тобой не сравнится ни одна королева или принцесса. Перед таким бриллиантом бледнеют все драгоценности мира!»

«Довольно, Убаши! - произнесла Бадма, слегка зарумянившись и злясь на себя за это. - Если ты будешь и дальше говорить со мной в таком тоне, мне придется прогнать тебя! Скажи, зачем ты пришел сюда?» - спросила она, входя вместе с ним в родительскую кибитку.

«Конечно, поговорить с тобой насчет праздника Урюс-сар! Разве тебя не будоражит мысль о главных скачках года? О том, что начинается целая неделя пиров и веселья?»

Повернувшись к родителям Бадмы и поприветствовав их, он сказал:

«Я был бы счастлив, если бы Вы и Ваша дочь оказали мне честь и пришли посмотреть на праздник из даиса перед моей кибиткой. Оттуда открывается самый лучший вид. Моя мать и я были бы очень рады вам».

«Благодарим вас за любезное приглашение. Мы будем рады принять его», - ответил отец Бадмы.

Убаши не скрывал своей радости и во время чаепития объяснял, какие борцы и наездникы имели самые лучшие шансы на победу.

На следующий день после открытия праздника и религиозной церемонии состоялись состязания по борьбе, за ходом которых они следили вместе. Мать Убаши Найджитана казалась непривычно доброй и гостеприимной. Убаши был в приподнятом настроении. Ему очень шло длинное голубое одеяние из шелка, украшенное золотом и серебром. Двадцать-тридцать пар борцов вели свои схватки перед его кибиткой. Все они были мощного телосложения, но гибкие и проворные. Они разделись до пояса и закатали широкие штаны. Четверо судей, одетых в алые одежды, следили за битвой. Борцы сближались, разделенные большим белым полотном. Они становились на колени, потом вставали. Затем, когда белые полотна убирали, они оказывались лицом к лицу, и схватка начиналась.

Совершая дикие пассы, они кружили вокруг друг друга, время от времени хватая противника за руки, потом вырывались из обоюдных объятий и пытались ухватиться за голову или ноги соперника или уцепиться за его пояс. Если кто-то из них падал, то тут же вновь вскакивал на ноги. Участники схватки обливались потом, и судьям приходилось окатывать их водой. Иногда даже опытному борцу требовалось немало времени, чтобы обхватить противника и повалить его спиной на землю, что и расценивалось как победа в схватке. Другие побеждали так быстро, что даже не удавалось рассмотреть, как они это делали.

Каждому борцу в этом соревновании давался только один шанс. Возможно, поэтому они отдавал все свои силы схватке, которая за несколько секунд могла завершиться окончательной победой или полным поражением. Никто не оспаривал мнение судей: правилами это запрещалось. Желающие делали ставки, и это подогревало и без того сильное напряжение. Впечатление было очень сильным, особенно для тех, кто ставил помногу. Бадма не играла, а Убаши - изо всех сил, отчаянно, и ему везло. Он сказал, что считает это хорошим предзнаменованием, которое сулит ему счастье в будущем.

В течение всей праздничной недели продолжался непрерывный пир. Все много пили. Бадму всегда поражало огромное количество съедаемой во время праздника жареной и вареной баранины, ягнятины и говядины, запиваемых освежающим кислым кобыльим молоком - шипучим и легким, как чужеземное шампанское, которым торговали заезжие торговцы, или более крепкой, перебродившей аракой. Буддисты не должны были есть мяса и рыбы, за исключением мяса раненых или нежизнеспособных животных. Но строгой вегетарианской диете следовали только ламы.

Из ханской кибитки Убаши Бадме и ее родителям было удобно любоваться весельем, шумными играми и нарядными людьми, разгуливавшими по лагерю. Они много часов напролет наслаждались видом разноцветной толпы из мужчин, женщин и детей в праздничных одеждах. Здесь было много красивых лиц. Смех и крики ликующей толпы временами усиливались и заглушали нескончаемое монотонное пение молившихся неподалеку монахов.

Под конец праздника состоялись долгожданные скачки. Для этого события отобрали самых быстрых низкорослых монгольских лошадок-пятилеток, крепких и выносливых, с великолепными длинными гривами. Бадма видела, как их подвели к тому месту, где восседал сам наместник и его гости - Верховный лама и другие знатные люди, - двадцать великолепных лошадей с молодыми всадниками, юношами и девушками, отобранными для этого почетного соревнования. Она рассматривала их с особым интересом: ведь она сама нередко принимала участие в скачках, организованных ею самой и ее подругами.

Лошади приблизились к линии старта. Наездники стояли в стременах, неподвижные, как изваяния из бронзы. Раздался выстрел из ружья - и лошади пустились вскачь. Всадники прильнули к лошадиным шеям. Их красные и лиловые шелковые одежды развевались на ветру, а стройные тела становились невидимыми в густой конской гриве. Они мчались друг за другом на огромной скорости. Каждый раз, когда они проезжали мимо зрителей, казалось, что степь дрожала от грохота копыт. Бадма то сжимала в волнении ручки кресла, то подпрыгивала от восторга. Ее лицо раскраснелось. К ее большому смущению, Убаши все время поглядывал в ее сторону. Наконец, всадники на всем скаку миновали финишную линию и были встречены громкими радостными криками зрителей. Хан наградил трех первых пришедших к финишу, а победителя представил самому Верховному ламе.

Праздник окончился, и жизнь в Ханской ставке вернулась в нормальное русло. На следующий день Убаши повстречал в степи Бадму, объезжавшую свои стада.

«Послушай, Бадма, день такой прекрасный, а у меня с собой припасено много всякой снеди. Давай отправимся вместе на прогулку. Я знаю одно чудное местечко. Ну, прошу тебя!»

Он был таким по-детски нетерпеливым, что Бадма не сумела отказать ему. Они отправились в прекрасную балку, где она раньше никогда не останавливалась. Стоял теплый летний день. Когда они спешились и отдали должное угощениям, Убаши вдруг показался Бадме таким очаровательным и столь похожим на Асарая, что на мгновение она решила, что ее жених, наконец, вернулся к ней - в другом обличье.

Они лежали в высокой траве, веселые и довольные. Бадма никогда раньше не чувствовала себя с ним так легко. Убаши нежно погладил ее, и она оттолкнула его руку, но он снова стал ласкать ее, говоря:

«Бадма, я люблю тебя. Я полюбил тебя в тот самый миг, когда впервые увидел, и ты это знаешь. Мы оба ужасно одиноки. Разве будет плохо, разве мы причиним кому-то вред, если будем добры друг с другом? Я хочу любить тебя, Бадма, пусть всего лишь один раз! Но я так хочу этого!»

«Нет, мы не можем, Убаши. Ты мне очень нравишься, но это нехорошо», - сказала она и отодвинулась от него. Но когда его сильные руки снова коснулись ее тела, сопротивляться не осталось сил, и наружу вырвалось давно сдерживаемое желание. Убаши показалось, что он попал в рай, но тут, задохнувшись от страсти, Бадма воскликнула: «Асарай!»

Они расстались сразу же, не глядя друг на друга. Не сказав не слова, Убаши в бешенстве вскочил на коня и умчался прочь.

С этого момента Бадма стала избегать общества Убаши. Он был смертельно оскорблен, но ему удавалось сдерживать гнев и обращаться с ней холодно, но подчеркнуто корректно. И всё же его спокойствие казалось неестественным и даже зловещим.

XIII

Время от времени Асарая охватывал страх, что когда придет время, он настолько отдалится от своих соплеменников, что не сможет исполнять свой княжеский долг. Неужели он забыл о своей тайне, о священном наказе «хранить душу и самобытность своего народа»? Куда вела его дорога жизни? Изменения в его душе накапливались незаметно и рождали в нем странное чувство тяжкой раздвоенности.

Да, в Петербурге он человек заметный, но Асарай отдавал себе отчет в том, что жизнь, которую он ведет, не имеет ни цели, ни смысла. А что же его русские друзья? Был ли смысл в их жизни? Похоже, что был, и это вызывало зависть у Асарая, несмотря на то, что сами они вряд ли смогли бы сформулировать, в чем именно состоял этот смысл. Будущее вообще занимало мало места в их мыслях. К тому же Асарай знал, что никогда не станет здесь вполне своим. И это подтвердила история, произошедшая с его родственниками Дондуковыми. Они написали прошение русскому правительству с просьбой разрешить им вернуться в свой улус, где Алексей собирался жениться на дербетской девушке, в которую он влюбился. Им отказали. А ведь они были «свободны», носили титул русских князей. На что же надеяться заложнику Асараю?

Время от времени у Асарая возникало смутное подозрение, что не только посторонние, но и друзья всё ещё считают его чужестранцем. Когда он впервые предстал перед ними в мундире кавалериста, Петруша присвистнул и произнес: «Ну ты почти как настоящий!» Понятное дело, ведь сам-то он был Головиным и мог не заботиться о своей будущей роли в обществе. То же самое относилось к Грише и Андрею.

Во время их многочисленных споров Гриша беспощадно ругал и общество, и правительство. Он не боялся называть вещи своими именами, призывая зачастую чуть ли не к революции. Он с горечью говорил о человеческой несправедливости, но, как это ни парадоксально, как истинный русский (так, во всяком случае, считал Асарай), всегда заканчивал свои монологи словами, в которых сквозило отчаяние и едва брезжила надежда на духовное пробуждение его народа.

Асарай в раздумье сидел в своей комнате, уставившись взглядом в окно. Небо нахмурилось. Из тяжелых черных облаков лился дождь, и мокрые ветви акации стучали по подоконнику. Вошел Гамбил и зажег свечи.

«Ваше высочество, можно мне поговорить с вами?»

Он выглядел расстроенным. Глаза грустного клоуна были печальны. Что с ним происходило? Гамбил, человек довольно мирный, в последнее время утратил покой.

«Да, что у тебя?»

Гамбил подошел ближе, как будто собирался сообщить нечто конфиденциальное. Его длинный нос слегка подрагивал. Он произнес тихо, почти шепотом:

«Пожалуйста, простите меня, хозяин. Не сердитесь на меня».

Асарай поднял бровь.

«Говори громче, дружище! Что за беда с тобой приключилась?»

Гамбил с трудом выдавил из себя:

«Мне… мне так одиноко здесь, Ваше благородие. Это было просто невыносимо. Но потом я встретил девушку… русскую девушку. И влюбился в неё».

Дождь закончился, и солнечный луч упал на Гамбила, стоявшего на коленях, как кающийся грешник.

Асарай расхохотался:

«И это всё? Она что, ждет ребенка? Ты хочешь на ней жениться?»

Чувствовалось, что Гамбилу стало легче, и он ответил громко, почти крича:

«Да, Ваше высочество, да! Если бы можно было это устроить! Она служит посудомойкой в семье Аркадьевых. Они живут тут рядом, за углом. Она из крестьян. Ее хозяева бедны, и ей самой почти нечего есть, но она бережет каждый кусок и посылает еду родителям. В деревне сейчас голод.».

Как видно, к Гамбилу снова вернулось его красноречие.

Надо сказать, русские женщины производили на Асарая сильное впечатление своей стойкостью и силой духа. Эта девушка, конечно же, заслуживала лучшей участи. А бедный Гамбил был всего лишь изгнанником, как и сам Асарай, но лишенным тех привилегий, которыми пользовался его хозяин благодаря своему высокому положению в обществе. Разумеется, Асарай согласился помочь влюбленным.

«Так она работает на кухне? И, наверное, сможет готовить вместе с тобой? Что ж, я уверен, что найду способ посодействовать вашей женитьбе, выкупив ее у хозяев».

Слуга-торгут принялся благодарить своего благодетеля и клясться ему в вечной преданности. Потом Гамбил ушел, и мысль о том, что старый козел влюбился, заставила Асарая снова расхохотаться.

Русская подруга Гамбила оказалась большим подспорьем в хозяйстве. Слуга не чаял в ней души.

У самого же Асарая не было недостатка в любовных приключениях.

Cамый длинный из его романов, теперь, как казалось Асараю, клонился к закату. Однажды в трактире он познакомился с красивой цыганкой. В тот вечер Асарай ужинал с друзьями и всё же чувствовал себя ужасно одиноким и никому не нужным. В последнее время такие чувства не раз охватывали его душу. Весь вечер звучали цыганские скрипки, то жалобные, то пьянящие. Им вторил родственник кларнета - тарогато, издающий рвущие душу звуки, заливались балалайки, звенели бубны. И тут на сцену вышла Маша. Она тряхнула своими длинными черными волосами и запела.

Ее голос, грубоватый и резкий, напоминал ему о выжженной солнцем степи, о страдании и тяжком труде. С чувством горькой печали она пела о погибшей любви, о предательстве и забвении, об одиночестве и боли. А потом - о дикой страсти, и всё быстрее и быстрее играли скрипки, всё громче и громче, пока не достигли вершины, и Маша без сил упала на колени.

Их глаза встретились в тот момент, когда она пела своим глубоким гортанным голосом на смеси русского и цыганского: «…Я и не думала любить тебя». Асарай послал ей записку о том, что хотел бы увидеть ее после представления. Она вышла к нему в прихожую, где он уже дожидался ее, и отвела в свою комнату, находившуюся здесь же, этажом выше. Там они пили вино и болтали. Оказалось, что ее мать родом из Венгрии. Это она научила её петь и играть на скрипке. Отец был крымским цыганом.

Сначала она не хотела, чтобы он раздевал ее, и сопротивлялась изо всех сил. Когда, наконец, она предстала перед ним во всем великолепии своей наготы и ее длинные распущенные волосы окутали ее тело до самых колен, он прижал ее к себе, и она начала кусаться, царапаться и драться, как дикая кошка.

В его голове вспыхнуло воспоминание о рассказанной когда-то стариками истории. Он был еще мальчиком, когда однажды у костра ему поведали о том, как великий завоеватель (возможно, это был сам Чингис-Хан) - выиграл решающую битву, и все его враги были убиты или взяты в плен. Высокомерным взглядом, исполненным холодного презрения, хан рассматривал прекрасных жен и дочерей убитых князей и прочей знати. Обнаженные девушки и женщины, с длинными распущенными волосами, покрывавшими их плечи и спины, проходили перед ним. Были среди них и дикие, как кошки, создания, которые, как гласила легенда, бешено сопротивлялись, кусались и царапались, до тех пор, пока хан не укрощал их нрав.

Асараю казалось, что Маша боролась с ним довольно долго, и, конечно, он понимал, что это было всего лишь игрой. Наконец, он подчинил ее своей воле, и они заключили друг друга в страстные объятия. Когда они занимались любовью, она внезапно открывала глаза и смотрела на него невидящим неподвижным взглядом, который проникал в его душу.

Потом она встала, чтобы приготовить ему кофе. Он следил за ее грациозными движениями и любовался сиянием ее кожи цвета слоновой кости. Когда она принесла кофе, никто из них к нему не притронулся, потому что обоих вновь охватило желание. Когда первые утренние лучи солнца, еще холодные и неяркие, коснулись их постели, Маша начала петь тихим голосом: «Я и не думала любить тебя…»

В тот первый раз, покидая Машину квартиру, Асарай услышал за спиной чьи-то крадущиеся шаги. Оглянувшись, он увидел убегающего человека, похожего на Архипа. Неужели это он, вечно сующий нос в его дела ординарец? Вряд ли. В столь ранний час он наверняка спит и видит сны. Если его не будить, он прохрапит всё утро. Но когда дрожки примчали Асарая домой, то, проходя мимо каморки Архипа, он убедился в том, что она пуста.

Асарай принял ванну, велел Гамбилу оседлать лошадь и отправился на верховую прогулку вдоль Мойки и Фонтанки. Солнце блестело на листьях вязов, ярко освещало свежеокрашенные дворцы и особняки Петербурга: белые и желтоватые, бирюзовые, изумрудные и фисташковые, украшенные золотом, серебром и бронзой.

А потом всё вокруг словно уменьшилось в размерах по сравнению с открывшейся его взору панорамой: широко разлившаяся Нева, самая красивая и самая великая из известных ему рек , омывала острова, на которых раскинулся город. Мягкий северный свет подчеркивал нежность и какую-то невыразимую мечтательность его пастельных красок: розовой и желтой, светло-голубой и зеленой. Зеленой… Зеленые кошачьи глаза Маши пленили его и преследовали его повсюду.

Каждое время года в российской столице имело свою собственную, особую красоту, и Асарай успел почувствовать прелесть каждого из них. Сейчас стояли длинные белые ночи северного лета, наполненные таинственным сиянием. Он нередко подолгу сиживал с друзьями на террасе или в саду. Они разговаривали, курили, наслаждаясь ночной прохладой и тишиной. Иногда в сад заходила лисица или барсук. Зверьки усаживались на траве и не сводили глаз с Асарая и его друзей. Казалось, лесные гости боялись пропустить сказанное кем-то из них слово. Это были прекрасные вечера. В это время стихал шум строительных работ, и оседала пыль, поднятая грохочущими по мостовой экипажами.

В такие чудные ночи, когда закат и рассвет встречались друг с другом и вместе раскрашивали небо в фантастически-прекрасные цвета, когда день, казалось, не имел конца, любимым занятием Асарая были пешие или верховые прогулки по левому берегу Невы, по Миллионной улице, до того места у Зимнего дворца, откуда можно было увидеть огромное полотно реки, простиравшееся до Васильевского острова. В нереальном мерцающем свете, который итальянцы называют chiaroscuro, прохожие походили на призраков.

XIV

А тем временем в калмыцкой степи дела принимали плохой оборот. Ситуация, в которой оказались торгуты и их союзники, лишь ухудшилась с течением времени. За время отсутствия Асарая продвижение русских вглубь волжского региона приобрело неуклонный и неумолимый характер. На берегах Волги появилось еще несколько казацких сторожевых застав - в тех местах, где принадлежащие калмыкам стада паслись вот уже полтора века. Переселенцы занимали хорошие пастбища и распахивали их под посевы.

Когда был издан указ, закрепляющий лучшие земли на правом берегу за русскими, князь Цебек-Дорджи, возглавлявший Зарго, собрал заседание Совета. Он был человеком действия и не любил тратить время впустую.

«Уважаемые члены Совета! Мы не можем согласиться с последним императорским указом, который находится в вопиющем противоречии с существующими соглашениями между нами и правительством орусов. Если мы не воспротивимся, то погибнем. А посему я предлагаю Хану лично отправиться в Астрахань и вручить наш ультиматум губернатору Бекетову. Мы должны дать понять, что если русские не остановятся, мы будем драться и силой выдворим их с нашей территории».

Убаши был явно смущен таким предложением. Когда кто-то из членов Совета высказался в поддержку Цебек-Дорджи и ровно столько же человек, боясь конфликта, выступило против его точки зрения, Хан быстро предложил компромиссное решение: да, он поедет в Астрахань, но ультиматум туда не повезет. Будет лучше, если он изложит свой протест на словах, в более мягкой форме, и подождет результатов, прежде чем приступить к действиям. На том и порешили.

Убаши поздравил себя с удачей: ему удалось хитростью добиться изоляции Цебек-Дорджи в Зарго. Этот человек очень много о себе вообразил. Да кто он такой, думал Убаши, чтобы председательствовать в Совете и отдавать мне приказания? Ничего, пусть потеряет несколько своих пастбищ! Главное, чтобы мои личные земли не пострадали. Цебек-Дорджи думает лишь об одном - о защите своих интересов и для этого пытается спровоцировать конфликт между мной и русскими.

Вот уж чего мне совсем не надо! Когда мой отец был наместником, ему пришлось прождать долгие годы, прежде чем он получил официальный титул Хана. Я уже несколько лет просидел в наместниках, значит, меня тоже ждет повышение. Но императрица и не подумает титуловать меня, если губернатор Бекетов убедит ее не делать этого. А именно так он и поступит, если я пойду на конфликт.

Самолюбие Убаши жестоко страдало каждый раз, когда русские обращались к нему как к наместнику или исполняющему обязанности Хана. Как высоко вознесся он в своих мечтах! А ведь совсем недавно он торжествовал на церемонии, проведенной в Соляном Займище, когда отцу пожаловали титул Хана, а его самого назначили наместником. Русские большие мастера подобных помпезных церемоний. Да уж, они провели всё с большим размахом...

Был тогда один напряженный момент, когда отец, старый лис, произносил короткую благодарственную речь. Сказав, что дворец Ее Императорского Величества находится к востоку (!) от них, он упал на колени вместе с Убаши и поклонился на восток, выражая тем самым свою благодарность Императрице. Убаши боялся, что русские рассердятся, но они даже не заметили, что на самом деле Хан сделал поклон в сторону Далай Ламы. Раньше ойрат-калмыцкие ханы получали титул именно из его рук. Теперь эти права присвоила себе русская императрица.

Всё прошло гладко, праздничные мероприятия продолжались несколько дней. Им обоим вручили дорогие подарки, и Хану был пожалован великолепный штандарт с вышитым на нем русскими буквами титулом и гербами императорского двора, российского правительства и разных провинций России.

По пути в Астрахань Убаши горько сетовал о том, что этот штандарт всё ещё не передали в его руки, хотя после смерти отца прошло уже несколько лет. Его назначили официальным преемником Хана Дондук-Даши, и Убаши считал это правильным и справедливым, но титул отца к нему не перешел, а о назначении его уведомили не посланием царицы, как он ожидал, а простым письмом от губернатора.

Наконец, настало время получить титул из рук самой государыни - со всеми почестями и помпой, которые ему причитались по праву. О, это укрепило бы его авторитет в глазах калмыков, а он так стремился к этому, так жаждал! Да, ему всё меньше и меньше хотелось излагать свой протест по поводу незаконных поселений казаков. Зачем? Чтобы навсегда лишить себя возможности продвижения вверх?

В личных делах ему тоже не везло. Тот проклятый пикник заставил его понять, что он не властен над сердцем Бадмы, что она продолжает ждать Асарая и думает только о нем. У него не было ни единого шанса жениться на ней. Всё, что он мог сделать, это тайком мстить ей и Церен-Джал каждый раз, когда для этого представлялся удобный случай.

В Астрахани губернатор Бекетов принял наместника калмыцкого Ханства со всеми почестями, как самый любезный хозяин. Губернатор был красивым и утонченным господином. Убаши знал, что когда Бекетов, еще кадетом, участвовал в спектакле по пьесе Сумарокова в Кадетском корпусе, он привлек к себе внимание тогдашней императрицы Елизаветы Петровны и стал ее фаворитом. Очень скоро он начал щеголять в рубашках из тончайшего кружева, хвастаться своими бриллиантовыми пряжками и драгоценными часами. Граф Разумовский, главный псарь императрицы, очень удачно назначил этого красивого юношу своим адъютантом, приблизив его тем самым к опочивальне Ее Величества. Благодаря этому Бекетов очень быстро поднялся до чина полковника, не прослужив в армии ни дня. Однако когда он слишком сблизился кое с кем из императорского хора мальчиков, он утратил покровительство государыни. Это случилось очень давно, и теперь он занимает высокое положение губернатора здесь, в Астрахани.

Во время переговоров Бекетов продемонстрировал отличное понимание того, в какое трудное положение Совет поставил наместника, и выразил искреннее сожаление о том, что действия русских причинили калмыкам большие неудобства.

«Поверьте мне, мой дорогой Хан, - добавил он («Он сказал Хан? Да, он так сказал!»), - я всегда думаю о вашем благоденствии и пытаюсь защитить в столице ваши интересы самым наилучшим образом. Так скажите же мне, не пострадал ли ханский улус от нового указа? По имеющимся у меня сведениям, он задел лишь пастбища Цебек-Дорджи, а не ваши».

Губернатор взглянул на Убаши с видом заговорщика.

«Да, это так, Ваше Превосходительство, и всё же…» - но прежде чем Убаши смог продолжить, Бекетов перебил его:

«Несколько лет назад я встречал в Сакт-Петербурге этого Цебек-Дорджи. Очень высокомерный человек».

«Вы встречали его в Санкт-Петербурге?»

«Да, в доме княгини Веры Дондуковой, когда он приехал просить русское правительство назначить его ханом. Это было очень давно, но думаю, он не оставил надежду на это. Я подумал о том, мой дорогой Хан, что некоторое перераспределение калмыцких пастбищ могло бы пойти на пользу как лично вам, так и российскому правительству, которое, увы, вынуждено строить новые казацкие заставы для того, чтобы защитить империю от внешних врагов. Думаю, что Цебек-Дорджи вряд ли понравится этот план».

Губернатор поднялся и подошел к высокому окну, устремив свой взор вдаль, как будто заглядывая в будущее. Он продемонстрировал Убаши свой красивый профиль, потом повернулся к посетителю и улыбнулся ему лучезарной улыбкой:

«Вы, конечно, помните о том, что когда при покойной императрице Елизавете Петровне ваш отец был назначен ханом, а вы - наместником, церемонию проводил мой предшественник, губернатор Жилин. Хочу заверить Вас, что если мне придется титуловать вас Ханом всех калмыков, это будет сделано с таким блеском и размахом, что предыдущая церемония потускнеет и поблекнет в сравнении с нынешней. Наша великая императрица, Ее Императорское Величество Екатерина Вторая, знает, как вознаградить тех, кто хранит ей верность.

«У Ее Величества множество самых различных планов касательно своей империи. Одно из самых заветных желаний императрицы - добиться того, чтобы для укрепления безопасности наших границ калмыки, или, во всяком случае, их большая часть, перестали кочевать и перешли к оседлому образу жизни».

Убаши не удержался и выпалил: «Но это невоз…»

«Погодите, мой дорогой наместник!» - Бекетов поднял руку, словно останавливая собеседника. Его тон как-то неожиданно утратил свою мягкость, и в глазах появился стальной блеск:

«Было бы в высшей степени неразумно выступить против Ее Императорского Величества. Вас еще не титуловали. Не забывайте о том, что Ваш брат Асарай живет в Санкт-Петербурге и обзавелся там обширными связями. До меня доходили слухи о том, что царица может возжелать сделать Ханом именно его. Однако я на Вашей стороне и буду и впредь рекомендовать Вас Ее Величеству. И всё же не стоит осложнять мою задачу!»

«Ваше Превосходительство, я сделаю так, как вы считаете нужным, уверяю вас! Только позаботьтесь о том, чтобы Асарай и дальше оставался в Петербурге. Я не хочу, чтобы он возвращался домой!»

«Это можно устроить, - ответил Бекетов. - А теперь, мой дорогой Хан, пришло время отужинать: нас ждут наши друзья». Он обнял Убаши за плечи, и снова превратился в гостеприимного хозяина дома, воздававшего должное несомненным заслугам гостя. Вопрос о «протесте» больше не поднимался.

По возвращении из Астрахани Убаши сообщил Цебек-Дорджи и членам Зарго, что переубедить Бекетова не удалось. Это разгневало их, но, по настоянию Убаши, было решено немного подождать и ничего не предпринимать. Хотя никто и не знал, что именно можно предпринять в подобных обстоятельствах. Что могли они противопоставить могущественной воле орусов?

XV

Как ни хороша была Маша, их отношения с Асараем не могли считаться серьезными и глубокими. По временам Асарай просто не мог переносить общество этой смуглой, страстной и до смешного ревнивой цыганки. Она безбожно ругалась с ним по поводу его прочих увлечений и устраивала ему дикие сцены. Когда однажды он без церемоний сказал ей, что его жизнь - это его жизнь и он не должен отчитываться перед ней, она убежала прочь из комнаты, заронив в сердце Асарая надежду, что больше никогда не вернется. Однако они уже не раз мирились, ссорились и снова мирились, после каждой ссоры бросаясь в объятия друг друга с еще большим желанием.

Но, тем не менее, их встречи стали достаточно редкими: бесчисленные светские обязанности и мелкие любовные приключения, от которых он не мог удержаться, отнимали у Асарая много времени. Его друзья, занимавшие высокое положение в свете и любившие повеселиться и пофилософствовать, были не единственными его товарищами. Иной морализатор сказал бы, что в жизни Асарая началась темная полоса. Даже со стороны стало заметно, что он мечется, как в лихорадке. Он присоединился к небольшой группе собратьев-офицеров и проводил с ними ночи напролет за азартными играми, попойками и сомнительными приключениями. Асарай всегда знал, что азартные игры противопоказаны калмыкам, потому что были их слабым местом, и стоически сопротивлялся этому соблазну довольно долгое время.

Но были и такие русские, которые отдавались игре с еще большим безрассудством и безоглядностью, чем калмыки. Одним из самых заядлых картежников в их компании оказался лихой офицер Василий Семенович Попов. Он играл с отчаянной страстью, с безумным размахом, делал сумасшедшие ставки. Асарай в глубине души завидовал его бесшабашности. Ему казалось, что это и есть свобода. Когда капитан Попов - а для друзей просто Вася - уговорил его принять участие в игре, Асарай бросился в омут очертя голову и пропал…

Карты были опасным наркотиком, всепоглощающей страстью: он чувствовал, что не властен над собой и постоянно изменяет данным себе обещаниям. Часто, даже сразу после любовного свидания, Асарай мчался к игорному столу. Его руки еще помнили жар девичьего тела и сохраняли его запах, а он без промедления начинал игру.

О, этот восторг, который он испытывал после первой рюмки водки, приносимой на игорный стол, за которой следовали и вторая, и третья, и бокалы шампанского! О, это напряжение и волнение, вызываемое в нем картами, которые симиволизировали собой жестокую двойственность жизни: победа или проигрыш! Даже когда у него кончались деньги, он не мог не играть и скоро глубоко погряз в долгах.

Карты были не единственным развлечением в жизни Асарая и его друзей. Они нередко держали самые сумасшедшие пари. Однажды, выпив в одиночку целую бутылку водки, Вася объявил, что пройдет по канату, натянутому над улицей. Асарай иронически хмыкнул:

«Детские игры! Это может каждый!»

«Ах, вот как? Может, у тебя есть идея получше, дорогой друг?»

Асарай на мгновение задумался, а потом произнес:

«Ну-с, выпей-ка сначала еще бутылку водки, а потом проделай свой фокус, и если это получится, я заплачу тебе унцию золота».

Повисла напряженная тишина. Но Вася разрядил ее, схватив бутылку, раскупорил ее, ухмыльнулся и начал медленно пить.

«А ты-то сам, ты - чем собираешься порадовать нас, князь заморский?»

«О, мне нужно чуть больше времени, чтобы подготовиться к моему фокусу. Я сделаю это завтра вечером».

«Что именно ты сделаешь завтра вечером?»

«Только никому ни слова! Я выпью здесь, при всех, две бутылки водки, а потом заберусь в Зимний дворец».

«В Зимний дворец? Ты с ума сошел? Какого черта?»

«Друзья мои, вы что, никогда не слышали о Зимнем дворце? Ничего не знаете о даме, которая там живет, - об императрице Екатерине Второй? Вот что я сделаю: я украду из дворца картину, прямо из-под красивого носа Ее Величества, если можно так выразиться, и принесу ее вам, господа!»

Раздался дружный хохот. Кто-то от восторга хлопал руками по коленям.

«Ты пьян! Ты выжил из ума! Тебя за это повесят, а если повезет, то посадят в крепость на всю оставшуюся жизнь. Ты нас просто морочишь!»

«Вот увидите! Но не думайте, что я это сделаю задаром. Я хочу за это три унции золота, и… я верну картину во дворец, если получу еще одну унцию».

«По рукам, Асарай! Но только не говори потом, что мы тебя не предупреждали. Когда будешь гнить в тюрьме, нам тебя будет очень не хватать».

«Стоп! Подождите минуточку! - закричал Вася. - Что если этот хвастун принесет нам крохотную картинку, которую можно спрятать в наружном кармане?»

«Не стоит беспокоиться, - продолжал Асарай после большого глотка из бутылки. - Это будет картина размером сто на семьдесят сантиметров. Вообще-то я имел в виду довольно большого Вермеера, который висит в главном зале - такой картины нельзя не хватиться».

Ставки были сделаны. Натянули канат через улицу: Вася, хоть и весьма нетрезвый, сумел с завидной меткостью набросить веревку с петлей на конце на трубу дома напротив. Ночь была темная. Когда луна появлялась в просвете между облаками, она освещала город бледным светом. Вася стоял на карнизе крыши, слегка покачиваясь и держа в одной руке бутылку, из которой он сделал последний глоток, прежде чем отбросить ее в сторону. Он постоял какое-то мгновение, потом качнулся из стороны в сторону, пытаясь обрести равновесие. Наконец, он замер и осторожно встал двумя ногами на натянутый канат. От этого зрелища захватывало дух. Были мгновения, когда он опасно наклонялся в сторону, но всё же он дошел до противоположной крыши и рухнул на нее под громкие крики друзей и прохожих, в ужасе наблюдавших за этой безумной сценой.

На следующий день, при свете белого дня, Асарай на трезвую голову взвесил свои шансы на удачное завершение своей затеи и понял, что этих шансов у него нет. Он бывал в Зимнем дворце несколько раз - на парадных приемах, балах-маскарадах - и понимал, за какое безнадежное дело он так опрометчиво взялся. Конечно, он совсем потерял голову, решившись на такое безрассудство. Но пари есть пари, и, кроме того, ему нужны были деньги. И он отправился к этому огромному зданию, чтобы взглянуть на черный вход для слуг. Насколько он знал, вооруженная охрана обычно оставалась у фасада здания и лишь изредка, через равные промежутки времени, обходила его со всех сторон. Он заметил, что это делалось один раз в час.

В ту ночь он вернулся сюда вместе с Васей и Анатолием и оставил их стоять в дозоре. Ночь была темная - хоть глаз выколи. Асарай заметил маленькое окошко, которое, как ему показалось, можно было выдавить внутрь. Он собрал в кулак всю свою волю, отлично понимая, что только при полном спокойствии и уверенности в себе он сохраняет шансы на удачное завершение опасного мероприятия. Задача оказалась более сложной, чем он предполагал (Черт побери, почему эти дворцы строили как неприступные крепости?), но, в конце концов, стекло поддалось нажиму, и он сумел залезть в окно. Он пробирался в темноте на ощупь. Асарай прекрасно ориентировался во дворце, поэтому сумел без труда найти большой зал. В любой момент кто-то мог пройти мимо. Асарай мог столкнуться лицом к лицу даже с самой императрицей!

Зал был залит ярким светом. Асарай слышал голоса, доносившиеся из угловой комнаты. Надо было спешить, хватать картину и уносить ноги, прежде чем кто-либо войдет и увидит его. Он завернул полотно Вермеера в кусок ткани и бросился в неосвещенный коридор, который вел его к спасению. В темноте он споткнулся и налетел на что-то тяжелое, упавшее на пол с громким стуком.

«Кто это там?» - донесся низкий мужской голос из соседнего коридора, где загорелась газовая лампа.

Асарай замер на мгновение, потом бросился бегом к двери и осторожно закрыл ее за собой. Раздались голоса, загорелся свет. Проклятая картина оказалась даже больше, чем ему казалось со стороны. Он с огромным трудом пролез через маленькое окошко со своей драгоценной ношей. Позолоченная рама пострадала от грубого обращения, но всё-таки он выбрался. Асарай со всех ног кинулся бежать к ожидавшим его товарищам, и вскоре все они без хлопот добрались до Васиного дома.

«Подвиг» Асарая отметили пирушкой с бесконечным количеством тостов. Никогда раньше Асарай не получал такого удовольствия от возлияний. Картина восхитила всех. Потом ее от греха подальше убрали в погреб Васиного дома.

Спустя несколько дней Асарай решил, что пришло время вернуть украденную собственность ее законной владелице - императрице. Он спустился в погреб, но картины там не оказалось.

«Вася, куда ты ее положил?»

С наглой усмешкой «друг» Асарая продемонстрировал ему вполне солидного вида документ, в котором утверждалось, что князь Асарай должен капитану Василию Семеновичу Попову шесть унций золота. Подпись Асарая была, разумеется, поддельной. Асарай засмеялся: он решил, что это розыгрыш, но Вася, без всякого намека на улыбку, произнес:

«Не делай вид, что ты забыл, сколько мне должен. Я имею полное право забрать у тебя те деньги, которые наши богатенькие спорщики вручили тебе за твое преступление, и продать картину. Только тогда твой долг можно будет считать погашенным. Или, может, ты предпочел бы, чтобы я донес о твоем поступке?»

Асарай бросил на него холодный взгляд.

«Если такова твоя игра, то ты безумец, капитан Попов, и глупец к тому же. За кого ты меня принимаешь?»

Невероятно быстрым и ловким движением он вырвал фальшивку из Васиных рук и порвал ее. Вася нанес ему предательский удар между ног, и пока Асарай пытался распрямиться и обрести равновесие, достал пистолет:

«Ты подпишешь новую бумагу!»

Но его противник уже твердо стоял на ногах. Асарай издал странный воинственный клич, который поверг Васю в оцепенение, и ударом, который вполне мог лишить его жизни, выбил оружие у него из рук. Резкий удар ладонью по шее свалил предателя с ног.

«Где картина?»

Еще не вполне придя в себя, Вася пробормотал: «Пошел к черту!»

Но когда Асарай сжал его руки железной хваткой, которой он научился у торгутских борцов, Попов застонал от боли. Он с трудом выдавил из себя:

«Я спрятал ее в буфете в задней комнате».

Асарай завладел пистолетом капитана, нашел картину и покинул его дом.

После недавнего инцидента дворец усиленно охранялся. Асараю стоило невероятных усилий снова проникнуть во дворец с тяжелой картиной в руках, при этом его чуть было не поймали. Он не хотел подвергать себя дополнительному риску, возвращая картину в главный зал, и решил просто оставить ее в одном из многочисленных коридоров.

То ли Попов проболтался, то ли еще кто, но друзья «со связями» предупредили Асарая, что полиция подозревает его в краже. Положение его было весьма незавидным, ибо его могло ждать очень суровое наказание. Он решил рассказать обо всём Григорию Орлову, отлично понимая, что это небезопасно, но и рассчитывая на то, что сам Орлов человек азартный и должен понимать, что такое игра.

Когда он признался в своем поступке, Григорий Орлов расхохотался:

«Здорово! Просто великолепно! Так расскажи мне: как же ты это сделал?»

Асарай рассказал ему вкратце о своем «подвиге», скромно умолчав о том, что был пьян, когда держал пари.

«Во дворце царит переполох, начальник охраны опасается за свою жизнь. Возможно, тебе надо было оставить эту чертову картину себе. У Екатерины их и так слишком много. Нет, я шучу, конечно, ты поступил правильно. Знаешь, у тебя стальные нервы. Вернуться назад - на это не каждый способен! Молодец!»

«Спасибо за понимание. Ты снял с моей души тяжкий груз. Но что мне сказать полиции, если меня станут допрашивать?»

«Да, это дело серьезное. Слушай, скажи им, что ты был со мной в Гатчине, а я сумею подтвердить твои слова».

Асарай от души поблагодарил Орлова. Так мог поступить только настоящий друг.

В тот же день к нему явился дознаватель из полиции и подверг его допросу, но когда за него поручился могущественный Орлов, делу не дали хода. Правда, капитана Попова вскоре после этого отправили в далекий пограничный гарнизон.

Во время всего этого довольно бурного периода, когда каждую ночь Асарай проводил словно в лихорадочном сне, он, тем не менее, продолжал серьезно относиться к своей кавалерийской службе. Его высоко ценило вышестоящее военное начальство, а подчиненные - те просто боготворили и очень уважали за выдающееся мастерство и знания. Когда в полку стало известно о том, что он безрассудный игрок и прожигатель жизни, это только способствовало росту симпатии к нему среди солдат - в конце концов, они были русскими и казаками.

Однако жизнь, которую он вел в последнее время, постепенно начинала надоедать Асараю. Он чувствовал страшную усталость. Предательство Попова, за которым (он знал) стояли его «друзья»-игроки, не столько удивило его, сколько оставило после себя неприятный осадок. Орлову с трудом удалось спасти его от тюремного заключения. Асарай бросил игру.

Санкт-Петербург тоже стал вызывать в нем отвращение. Теперь он казался ему городом призраков, странным, полуреальным - городом, где человеку приходилось жить рядом с огромным количеством чужаков, спешивших мимо, не замечавших никого и не замечаемых никем. А его родная, далекая степь была совсем другой - естественной, чистой, девственной. Если кто-то видел человека в степи, даже если он был далеко-далеко, он обязательно подъезжал к нему, желал ему добра и спрашивал, откуда он и куда направляется.

Асарай почувствовал, что ему нужен отдых и перемена обстановки. Поэтому он с радостью принял предложение Андрея провести несколько недель в его загородном доме на Финском заливе. Это было самым желанным противоядием от той беспокойной жизни, которую он вел. Целый месяц ничегонеделанья, сладкой лени, чтения книг, разговоров, верховых прогулок, купания в водах залива и наслаждения соленым морским воздухом! Проведя эти дни у Андрея, Асарай почувствовал себя заново родившимся.

* * * *

Советник Куропаткин давно добивался аудиенции у своего начальника по поводу князя Асарая, за поведение которого он нес личную ответственность. Он пребывал в большом беспокойстве. По его мнению, власти упустили множество возможностей перетянуть калмыцкого заложника на сторону русских. Очень мало, а можно сказать, и совсем ничего не было сделано для того, что обратить Асарая в православие. В общем, можно было констатировать, что тайная полиция вела его дело с присущей ей бюрократической тупостью.

Канцлер явно избегал Куропаткина. И только теперь советнику удалось, наконец, получить у него аудиенцию. Канцлер Панин был известен своей ленью, особенно в делах, не представлявших лично для него большого интереса. Но даже тогда, когда на карту ставилось что-то важное, его трудно было расшевелить. Ходили слухи, что в молодости, когда он мечтал о карьере придворного, друзья устроили так, что у него появилась прекрасная возможность стать любовником императрицы Елизаветы Петровны. Но граф Панин и здесь не проявил расторопности: пока он сидел в ванной комнате Ее Величества, дожидаясь подходящего момента, чтобы явиться к ней в опочивальню, он просто-напросто уснул.

«Скажите, Александр Васильевич, о чем вы хотите поговорить со мной? Об этом калмыцком князе?»

«Да, Ваше Высокопревосходительство. Князь Асарай живет в нашей стране уже больше четырех лет, но мы почти ничего не добились с ним. Крайне огорчителен, если Вы позволите мне так выразиться, тот факт, что по отношению к этому заложнику российского правительства не проводилось никакой последовательной политики. Методы использовались самые разные, но, к сожалению, со мной никогда не советовались, несмотря на то, что именно я несу ответственность за отношения с ойрат-калмыками.

«Не буду спорить: Асарай приспособился к нашему стилю жизни значительно лучше, чем можно было ожидать, принимая во внимание его непокорное поведение в прошлом. Но - позвольте мне подчеркнуть сей факт, Ваше Высокопревосходительство, - это случилось вовсе не в результате проведенной с ним работы».

«Послушайте, господин Куропаткин, разве нам не всё равно, как удалось добиться этого результата, коль скоро с ним всё в порядке?»

«Можно только восхищаться тем, как князь Асарай исполняет свои обязанности офицера и берейтора. К сожалению, в его поведении наметились перемены. Могу ли я смиренно напомнить Вашему Высокопревосходительству о моих многократных советах устроить его брак с девушкой из приличной русской семьи? А вместо этого тайная полиция нанимает цыганку, чтобы соблазнить его! Она совсем не тот человек, с помощью которого из Асарая можно сделать православного! Мне кажется, она плохо влияет на него: он начал пить, играть и кутить в весьма скверном обществе! Могу ли я в связи с этим просить Вас, Ваше Высокопревосходительство, положить конец бессмысленным инициативам низших чинов тайной полиции?»

«Послушайте, Куропаткин, я весьма рад, что тайная полиция мне не подчиняется. Я бы не желал иметь ничего общего с этой грязью. Однако я подумаю о том, что можно будет сделать, и переговорю с князем Вяземским».

Вот так Маша исчезла из жизни Асарая - исчезла так же внезапно, как и появилась. Вернувшись после отпуска, проведенного вместе с Андреем на берегу Финского залива, он нашел короткую записку, написанную ее крупным размашистым почерком, с огромным количеством орфографических ошибок. В ней говорилось о том, что ее табор снова пускается в путь. Ее семья надеялась найти работу и пропитание в Вене или Будапеште, и возможность увидеть эти города приводила ее в восторг. Маша писала, что любит его, но им лучше расстаться навсегда, а ему надо жениться на достойной и надежной русской девушке из приличной семьи. Как странно было читать эти слова, написанные Машиной рукой!

Асарая слегка задело то, что инициатива их разрыва принадлежала не ему, а ей. Но в то же время он почувствовал облегчение. Значит, Маша уехала заграницу вместе с семьей. Какая внезапность! Он раскрыл газету, но не смог найти ее фамилии в списках отбывающих за границу, и это показалось ему странным: все желающие получить паспорт обязаны были напечатать объявление об этом в официальной газете. Это делалось для того, чтобы из страны не могли сбежать должники, не заплатив того, что с них причиталось. Но эта странность не долго занимала его ум, и он скоро забыл об этом.

XVI

Бадма всё ещё чувствовала жгучий стыд за то, что уступила Убаши, хотя и пыталась успокоить себя тем, что просто потеряла разум, истосковавшись по мужским рукам. В ее жизни, которая когда-то казалась ей такой простой и бесхитростной, всё перепуталось. Ее мучило смутное предчувствие, что в далеком городе Санкт-Петербурге Асарай стал совсем другими - не тем, кого она любила. К тому же, она опасалась, что Убаши замышляет месть. Он ни за что не простит ей и Асараю того, что они с ним сделали.

Предчувствия, мучавшие Бадму, не были беспочвенными. Убаши считал себя достойным и справедливым правителем, которому его противники постоянно пытались ставить палки в колеса. Он не мог избавиться от мысли, что темные силы всё ещё интригуют против него, несмотря на то, что Асарай давно ушел с его дороги. И почему это так получалось, что даже в эти неблагоприятные времена улусы Асарая процветали, а его собственные - еле сводили концы с концами?

Когда он уже почти поверил в то, что завоевал Бадму, она грубо отвергла его. Ее возглас «Асарай!» всё ещё звенел у него в ушах и мучил его. Как могла она предпочесть ему Асарая, даже в тот момент, когда они были близки? Он хотел отомстить брату. Самое меньшее, что он мог сделать, это упросить русских навсегда оставить Асарая в России.

В одну из таких горьких минут, когда его душа была объята смутой и жалостью к себе, к нему явилась его мать Найджитана вместе с черным шаманом. Они пришли поговорить с ним и предложить ему новый план действий. Кирин, приземистый и смуглолицый, с маленькими, бегающими глазками-бусинками, никогда не смотревшими на собеседника, начал с того, что вознес хвалу наместнику:

«С тех пор, как вы взяли бразды правления в свои руки, о Хан, вы превосходно ведете дела. Люди любят вас и восхищаются вами. Любят вас еще и за то, что вы с успехом руководите ими во времена великих бедствий и вопреки огромной несправедливости, которая была проявлена по отношению к вам».

«Что ты хочешь сказать, Кирин?»

Черный шаман погладил свою короткую лохматую бороденку и стрельнул глазами в сторону Убаши.

«Я говорю о том, что ваш отец, Хан, практически лишил вас наследства. Вместо того чтобы оставить все или почти все свои владения вам как старшему сыну, чего и следовало ожидать, он выделил половину своему младшему сыну Асараю. Поскольку по закону вы имеете право на полное наследство, ваша мать и я считаем, что волю вашего отца истолковали превратно или даже сознательно исказили. И сделал это Асарай. Более того, теперь, когда Асарай провел в Петербурге уже столько лет и не может руководить своими улусами, пришло время передать их в вашу собственность».

Давно сдерживаемые гнев и горечь вырвались наружу, и Убаши воскликнул:

«Будь проклят этот Асарай! Он покрыл меня позором! Он не только получил слишком большую долю наследства - к нему отошли лучшие, самые богатые улусы! А мне, Хану, достались худшие. Я никогда не мог понять, как это произошло. Да, ты прав, Кирин, я не сомневаюсь в этом. Меня обвели вокруг пальца, и я должен вернуть себе то, что принадлежит мне по праву. Но скажи, разве сейчас подходящий для этого момент?»

«Да, мой государь, поэтому мы и пришли к вам. Я гадал, чтобы узнать вашу судьбу, и духи сказали, что вы должны действовать быстро и решительно, иначе злые демоны помешают вам и станут помогать Асараю».

Найджитана тоже попросила сына не терять времени даром. Послушавшись их советов, он созвал своих самых близких сподвижников, чтобы разработать план внезапного нападения.

Прежде чем Церен-Джал и ее люди успели понять, что происходит, отряды наместника окружили ее стан и отрезали его от улусов Асарая, где уже вовсю хозяйничали приспешники Убаши.

Асарай так и не узнал, что у него отняли его владения, так как Убаши распорядился о том, чтобы брат продолжал, как и прежде, получать ту часть доходов улуса, которая выделялась на его содержание.

Убаши искренне полагал, что людям Асарая следует гордиться тем, что они станут служить самому Хану, а не пленнику орусов. Но его действия вызвали бурю протеста и негодования как у простых людей, так и у большей части знати, упрекавшей его в беззаконии и безнравственности.

Известие о том, что наместник присвоил себе собственность Асарая и назначил своих людей для управления его улусами, оказалось тяжелым ударом для Церен-Джал. Убаши упорно распространял слух о том, что Асарай переметнулся на сторону русских и действовал против интересов собственного народа - значит, было необходимо «спасать» его улусы от российского господства. Мало кто верил этим слухам, все возмущались действиями наместника, но ни у кого не было сил и решимости выступить против него. В глазах большинства калмыков Асарай, несмотря ни на что, оставался честным и самоотверженным человеком.

Для Церен-Джал жизнь превратилась в борьбу за выживание: теперь ей принадлежало так мало владений, что с трудом хватало на самое необходимое. Но зато она не испытывала недостатка в знаках внимания и дружбы, в верности и поддержке. Бадма негодовала. Она умоляла Убаши вернуть улусы, принадлежавшие Асараю, но он принял ее у себя крайне нелюбезно и высокомерным тоном отказал ей в просьбе. Правда, он намекнул, что мог бы пойти ей навстречу, если бы Бадма согласилась стать его женой. Но девушка не была готова заплатить столь высокую цену за то, что в действительности даже не принадлежало Убаши, и высказала ему это в очень резких выражениях.

Бадма чувствовала свою беспомощность и бессилие. Возможно, Убаши осознал, что не сможет угрозами добиться от нее взаимности, думала она, потому что постепенно он сменил гнев на милость и снова начал ухаживать за ней и осыпать ее льстивыми комплиментами. Но подобная тактика не вызывала в ней ничего, кроме отвращения. Когда давление с его стороны усиливалось, Бадма в отчаянии спрашивала себя о том, что же ждет ее в будущем? Ведь юность уходит, а возлюбленный так далеко. Вернется ли он когда-нибудь? Она больше не могла бездействовать и ждать, ждать, ждать… Ах, если бы только придумать, как добраться до Петербурга и узнать наконец, любит ли он ее по-прежнему!

Как только эта мысль поселилась у Бадмы в голове, она начала в тайне ото всех готовиться к долгому путешествию. Собрав самые необходимые вещи и кое-что из еды, она отправилась в путь в крытом экипаже вместе со своей служанкой Орбаи, милой девушкой, успевшей стать ее подругой, и верным слугой-дербетом по имени Бартан, на которого Бадма рассчитывала как на надежного спутника и защитника. Тридцатилетний Бартан уже много лет служил ее семье верой и правдой. Он был хорошо сложен и мог бы считаться красивым, если бы не большая бородавка на подбородке. Родителям и Церен-Джал Бадма оставила записку, в которой извещала их о своем плане.

Погода стояла прекрасная, и две лошадки весело и споро тянули ее экипаж. Несколько ночей им пришлось провести на почтовых станциях. Удобными их никто бы не назвал, но Бадме было всё равно. Она ехала к Асараю - это главное, а всё остальное ее не волновало. Однако в долгой поездке чувство радостного возбуждения не раз сменялось беспокойством. Бадма понятия не имела о том, что ожидало ее в российской столице. Надо ли сомневаться, что Асарай окажет ей теплый прием? А может быть (какая ужасная мысль!), он обзавелся там новой возлюбленной? Что если он женился на русской девушке, совершенно непохожей на Бадму? Но когда ее посещали такие мрачные мысли, Орбаи изо всех сил пыталась развеселить свою хозяйку.

Они приближались к берегам Дона. Уже темнело, но почтовой станции поблизости не оказалось. Однако им повстречалось маленькое казацкое поселение, в котором был постоялый двор. Или то, что здесь называлось постоялым двором. Домик был убогим, но лошади нуждались в отдыхе, а сама Бадма мечтала о постели.

Когда они вошли, Бадма испугалась: она увидела двух игравших в кости бородачей, похожих на бандитов. Тот, что выглядел постарше, смахивал на медведя. У него было заросшее волосами лицо и нечесаная темная борода. Бадме захотелось сразу повернуться и уйти, но Бартан заверил ее, что найдет для нее и Орбаи по кровати и что никто их не побеспокоит. Ему и в самом деле удалось получить относительно тихую угловую комнату, где они улеглись спать. Дорога измотала их, и все трое уснули, едва коснувшись головами подушек.

Среди ночи Бадма проснулась, разбуженная громкими пьяными криками. Она услышала голос Бартана, что-то невнятно бормотавшего на ломаном русском, и ужаснулась, поняв, что он пьянствует и играет в кости с бандитами! Она знала, что торгуты и дербеты очень падки на алкоголь. А азартные игры им просто противопоказаны! Нечего сказать - замечательный защитник получился из Бартана!

Бадма внезапно вспомнила, как несколько лет назад один казак похитил из лагеря Сорахтани, юную торгутскую девушку с большими глазами и длинными косами. Она помнила каждое слово ее страшного рассказа. Девушка вернулась домой избитая и сломленная. Похититель отвез ее в логово бандитов, где дым стоял коромыслом, и пили и играли казаки. Поскольку денег у него не было, то, не считая лошади, с которой он ни за что бы не расстался, Сорахтани была его единственной ценной «вещью».

То, что пришлось перенести бедной девушке, невозможно было передать словами. Она никогда так и не оправилась от этого кошмара. Ночи напролет она сидела на полу, забившись в угол, и вставала лишь для того, чтобы наполнить стаканы бандитам. Когда «хозяин» проиграл, выигравший потребовал девушку себе в качестве оплаты долга. Она сопротивлялась, но ее жестоко избили, и вонючий пьяница навалился на нее и надругался над ней. Один за другим они насиловали ее, пока она не потеряла сознание. Ее привели в чувство, окатив из ушата холодной водой и снова начав избивать. Бадма на всю жизнь запомнила, как выглядела бедная Сорахтани, когда вернулась домой: хромая, вся в синяках и без глаза.

Бадма гнала от себя мысли о том, что и с ними может произойти что-то подобное. Она не смогла снова заснуть, разбудила Орбаи, и когда та поняла, что происходит, ее глаза расширились от страха. Девушки лежали в темноте, замерев от ужаса. Что если эти пьяницы придут сюда за ними? Бадма поняла, что ее некому защитить, и ожидала самого худшего.

И тут она услышала слова, от которых у нее кровь застыла в жилах:

«Ты снова проиграл, Бартан. У тебя есть еще деньги?»

«Нет, я отдал вам последнюю копейку».

«Что ж, мы дадим тебе еще один шанс. Поставь на кон своих женщин. У нас так принято».

«Нет, я не могу. Это моя хозяйка и ее служанка».

Слова Бартана были встречены взрывом жестокого хохота.

«Ты с ума сошел? Видишь вот эти ножи? Или ты ставишь на кон своих баб, как тебе велено, или мы зарежем тебя, а тело бросим в Дон».

После короткой паузы раздался стук брошенных на деревянный стол костей.

«Ну вот, Бартан, так-то оно лучше. Смотри-ка, ты снова проиграл! Значит, твои вкусные булочки теперь наши».

Дрожа от страха, Бадма и Орбаи прокрались к окну и, к счастью для себя, открыли его без звука, но тут распахнулась дверь, и в комнату вошли два казака, покачиваясь на нетвердых ногах. Грубые руки схватили их за шкирку, как бессловесных тварей.

Бадма с ужасом следила за тем, как волосатый Медведь порвал платье на Орбаи и стал срывать с нее всю одежду, пока она не предстала перед ним, нагая и дрожащая.

Когда приятель Медведя, еще более пьяный, чем его товарищ, выпустил на мгновение Бадму из рук, готовясь последовать примеру собутыльника, она немедленно воспользовалась этим и с силой ударила его в пах. Пока он хватал воздух ртом и отплевывался, Бадма бросилась к окну. Она услышала, как заревел Медведь, и, оглянувшись, увидела, как маленькая Орбаи обхватила руками ноги негодяя, чтобы он не мог броситься за ее хозяйкой, и впилась зубами в его руку. Мерзавец повалил Орбаи на пол и придавил ее своим телом так, что она не могла пошевелиться. Та лишь воскликнула: «Беги, Бадма! Спасайся!»

Великан завозился на полу, и Орбаи дико закричала, пронзив сердце своей хозяйки, но сейчас Бадма не могла терять ни минуты и лишь надеялась, что Бартан спасет девушку. В то же время она понимала, что принимает желаемое за действительность. Потасовка позволила ей выиграть несколько драгоценных секунд.

Ей повезло: ее экипаж стоял в саду, совсем рядом с домом. Дрожащими руками она впрягла лошадей, стараясь делать всё как можно быстрее, и пустила их вскачь - назад, домой, на Волгу. Если они станут преследовать ее верхом, ей не уйти от них. Оставалось надеяться только на то, что все бандиты смертельно пьяны.

Бадма гнала коней, и глаза ее ослепли от слез. Это были слезы гнева и страха. Она чувствовала себя совершенно раздавленной и должна была признаться себе, что все ее надежды встретиться с Асараем в Петербурге рухнули. Проклятый Бартан! Трус, подлец! Как могла она довериться ему? Пусть горит в аду вместе с «казаками». Это ужасное место - никакой не постоялый двор, а просто притон казаков, ставших бандитами. В приграничных районах было немало таких промышлявших разбоем нерегулярных частей, не признававших никаких властей, даже официального казачьего начальства.

Бедная, бедная Орбаи! Что сейчас с ней делают эти варвары? Можно не сомневаться: бьют и насилуют, а сама Бадма едет домой в удобном экипаже. Она чувствовала, что виновата перед девушкой. Только благодаря ей Бадме удалось бежать. Неужели я принесла ее в жертву, чтоб спастись самой, думала Бадма. Но если бы она осталась в этом страшном доме вместе с Орбаи, то ей повезло бы не больше, чем бедной служанке.

Чем дальше уносили ее кони от злосчастного места, тем спокойнее она становилась. Ровное позвякивание маленьких колокольчиков на дугах заставило ее расслабиться. Лошади очень устали, но она не могла дать им передышку, опасаясь погони, и всё гнала и гнала их. Она была совсем одна, ночью, в незнакомой степи… Останавливаться на почтовых станциях она боялась, поэтому ей пришлось провести несколько холодных и голодных ночей прямо в экипаже, вознося молитвы о том, чтобы разбойники не тронули ее.

Бадма заплакала от радости и от острого чувства вины, когда, наконец, увидела вдали первые калмыцкие кибитки. Она снова была дома. Родители вздохнули с облегчением, когда она вернулась, а лишь только она пришла в себя и успокоилась, стали упрекать ее за такое опасное предприятие. После того, как она покинула их, они провели несколько ночей без сна, в смертельном страхе за жизнь дочери.

Она никак не могла забыть о пережитом ужасе. Перед глазами Бадмы всегда стояло милое лицо Орбаи, она слышала ее душераздирающий крик и представляла себе, что эти чудовища сделали с ней. И как она ни старалась прогнать от себя эти мысли и воспоминания, ей это не удавалось.

Теперь, когда ее безрассудная попытка добраться до Асарая провалилась, она утратила интерес к жизни. Никогда раньше она не чувствовала себя такой никому не нужной, и никогда в ее жизни не оставалось так мало места надежде. Она мечтала поговорить с Асараем, узнать, что он чувствует к ней, понять, есть ли у них будущее. Она хотела рассказать ему, что у него отняли улусы. Он должен знать об этом: возможно, это даже заставит его вернуться домой раньше. Но ничего этого она не сумела сделать. Ничего-то она не добилась, только потеряла близкого человека!

XVII

О внезапном отъезде Маши Асарай очень быстро забыл. Жизнь Асарая и Андрея в столице, после чудесного отдыха на берегу Финского залива, вернулась в обычное русло. Он утратил интерес к беспорядочным развлечениям ночного Петербурга, в первую очередь, к кутежам с крепко пьющими «друзьями». Асарай старался не бывать там, где шла игра, потому что успел уже слишком хорошо убедиться на собственном опыте, как легко забыть обо всем на свете за игорным столом. Теперь он отдавал предпочтение другим компаниям и другим развлечениям. Вместе с Петрушей и Андреем он превратился в театрального завсегдатая. И, кроме того, начинался сезон балов и приемов.

Граф Разумовский устроил блестящий прием в своем роскошном дворце на Фонтанке. У парадного подъезда собрались нищие и зеваки. Мажордом вышел на ступени мраморной лестницы и бросил в толпу пригоршню мелочи. Все кинулись подбирать медяки, чтобы, ухватив побольше, убежать с добычей. Кому-то отдавили руки, другим пришлось отпрыгнуть в сторону, когда кучер подъезжавшей кареты прокладывал себе дорогу, пощелкивая кнутом. Экипажи подкатывали один за другим, и казалось, им не будет конца. Из них выходили приглашенные на прием гости, и в большом вестибюле дворца слуги в ливреях принимали у них муфты, шали, меховые шапки и пальто. После того, как гости сбрасывали с себя верхнюю одежду, глазам присутствующих представали дамы в сверкающих драгоценными камнями вечерних платьях и мужчины в великолепных мундирах, украшенных орденами и прочими знаками отличия.

«Посмотри, они похожи на бабочек, вылетающих из темных коконов!» - сказал Асарай Петруше, сопровождавшему его на приеме.

«Да, - согласился с ним друг, - но боюсь, что в груди у некоторых из этих прекрасных созданий бьется черное сердце».

Они увидели хозяина бала у входа в первую гостиную. Поседевший и постаревший, но всё ещё стройный и красивый, с карими глазами с поволокой и красноватым лицом, бывший фаворит императрицы Елизаветы приветствовал их по-светски любезно, но довольно бесстрастно.

Асарай всегда испытывал душевный подъем, когда входил в театр или приезжал на бал. Поначалу, когда он был еще новичком в Петербурге, он немного тушевался и робел и почти всегда его душу точило чувство безотчетной вины, стоило ему вспомнить о том, что в то время как он развлекается, дома его ждут княжеские обязанности. Но прошло несколько лет, и атмосфера блестящей столицы не могла не сказаться на его облике и самоощущении. Теперь он входил в любой салон в приподнятом настроении, со спокойным радостным чувством, окидывал публику взором уверенного в себе человека и с удовольствием ловил на себе любопытные взгляды.

Многочисленные анфилады дворца освещались светом тысяч свечей. Огромный бальный зал с золотистыми стенами, изысканной позолоченной резьбой и вздымающимися ввысь колоннами из белого итальянского мрамора, был уже полон. В глаза бросалась ослепительная роскошь мундиров. Мелькали дамские платья темно-голубого, зеленого, красного цвета и более нежных, пастельных тонов. Сверкали бриллианты… Когда глаза Петруши и Асарая привыкли к яркому свету и блеску, они начали узнавать среди гостей своих знакомых, друзей или просто известных в свете людей.

Их окликнул Григорий Орлов, как всегда великолепный в своем алом мундире с красной муаровой лентой Ордена Святого Александра Невского. Прокладывая себе дорогу в толпе, чтобы поприветствовать его, они осторожно обходили танцующих стороной. Оба молодых человека были одеты в парадные мундиры своих полков: Асарай в небесно-голубой с алым мундир конногвардейского полка, а Петр - в белоснежный с красным мундир кавалергарда.

Орлов осмотрел обоих с головы до ног и улыбнулся:

«Вы отлично смотритесь! Вот что делает с людьми кавалерия: там знают, как надо одеваться! Вы, наверно, слышали такой стишок?»

И подмигнув, он продекламировал: Умник в артиллерии, Щеголь в кавалерии, Пьяница во флоте, Дурак в пехоте, А что погаже - То в пограничной страже!

Все рассмеялись. Асарай не мог промолчать:

«Это недалеко от истины - особенно последняя строчка! Я немного знаком с вашими казацкими пограничными стражами, заселившими берега Волги».

Орлов был в шутливом настроении и ответил Асараю так:

«Да, вы совершенно правы, мой дорогой Асарай, эти люди далеки от совершенства. Но, зная вас, я понял, что ваш народ сумеет справиться с ними, и без большого труда».

Они шли по залу, то и дело обмениваясь парой слов с кем-то из знакомых, когда увидели Андрея, и не могли не заметить лихорадочного блеска в его глазах.

«Я только что повстречал девушку, в которую был влюблен маленьким мальчиком!»

«Ты никогда нам о ней не рассказывал».

«Я почти забыл о ней. Она так изменилась, что я даже не узнал ее поначалу. Татьяна и ее мать были нашими соседями, когда мы жили в поместье, но потом мы переехали в Санкт-Петербург. Вот попробуйте только сказать мне, что она не первая красавица на этом балу! Мне кажется, я безумно влюблен в неё!»

Целая толпа молодых людей мечтала быть представленными этой дебютантке бала. И тут, наконец, друзья увидели ее. Она стояла рядом с матерью - высокая и очень молоденькая девушка поразительной красоты в очаровательном бальном платье из бледно-голубого кашемирового шелка с глубоким вырезом, шелковыми оборками и аппликациями из подобранной в тон ткани. У нее была гордо посаженная маленькая головка, а пышные золотистые волосы с медным отливом выгодно оттеняли белизну ее кожи. «Как хороша!» - подумал Асарай, и кровь застучала у него в висках. Когда он посмотрел в ее темно-голубые глаза, она, смутившись, отвела взгляд. Но потом, когда они кружились в танце, она улыбнулась, подняв к нему лицо, а он не мог скрыть своего восхищения, и, чувствуя это, она залилась краской.

Когда оркестр кончил играть, Асарай отвел девушку туда, где она сидела. Ее уже поджидало несколько молодых людей, жаждущих ангажировать ее на следующий танец. Татьяна отрицательно покачала головой и не без гордости показала им свою записную книжку: следующий танец был отдан Андрею, а три другие - Асараю. Молодой человек по фамилии Богатов, красивый, но уже начинающий раньше времени лысеть, не мог снести такого явного предпочтения. Он покраснел от гнева и выдавил из себя с ядовитой усмешкой:

«У этого трусливого чумазого калмыка в мундире, кажется, больше шансов, нежели у честного русского помещика?»

Асарай шагнул вперед и отвесил Богатову пощечину. Окружавшая их толпа затихла. Друзья удерживали рвущегося в бой Богатова. Он прорычал сквозь зубы:

«Вы мне за это заплатите!»

«Мой секундант навестит вас».

Асарай принес свои извинения Татьяне, ее матери и хозяину бала и тут же удалился. Его самого и его соплеменников оскорбили публично. Но, что хуже, это было сделано в присутствии девушки, которой он восхищался. Он прекрасно понимал, что именно из-за этого он пришел в такой гнев от слов, сказанных этим, может, и богатым, но ничтожным человеком.

Он попросил Петрушу связаться с секундантом своего обидчика и великодушно предоставил Богатову выбор оружия. Было решено, что драться будут на шпагах и что дуэль состоится на следующее утро, перед рассветом. Напряженное ожидание предстоящей схватки, гнев на обидчика и чувства, вызванные в его душе Татьяной, мешали Асараю уснуть в ту ночь.

Петруша приехал к нему затемно. Без лишних слов они отправились в одно глухое местечко на островах. Когда они пересекли Неву по понтонному мосту, над горизонтом блеснул первый луч восходящего солнца.

«Приехали, - сказал Петруша. - Пора бы уже объявиться и этой падали».

«Это мне надо позаботиться о том, чтобы он стал падалью», - невесело пошутил Асарай.

Минут через десять подъехала карета, и из нее вышли Богатов с другом. Вид у Богатова был отнюдь не безмятежный. Никто из присутствовавших не произнес ни слова.

Петруша вместе с секундантом Богатова, высоким бородатым мужчиной с кислым выражением лица, отметили на земле расстояние в десять метров. Противники стояли далеко друг от друга. Асарай смотрел в сторону, стараясь успокоить бьющееся сердце. Потом, по сигналу секундантов, они вышли на отмеченную позицию и вытащили шпаги из ножен. Асараю было любопытно, насколько опытным фехтовальщиком окажется его противник. Конечно, опытным, раз он сам выбрал это оружие. Русский напал на него, сделав выпад, нацеленный в грудь. Асарай без труда парировал удар, а затем ответил несколькими ложными выпадами и туше. Богатов едва не потерял равновесие, но отступил в сторону и контратаковал целой серией быстрых режущих ударов. Всё выдавало в нем искусного и отлично тренированного бойца. Асарай бился с удовольствием до того самого момента, когда его противник, начавший выдыхаться, выкрикнул, состроив злобную гримасу:

«Грязный вонючий калмык!»

Асарай напрягся, кровь прихлынула к его лицу. Этот паразит достоин смерти! Нет, он не станет жалеть его и убьет! Увернувшись от нескольких стремительных атак противника и парировав серию ударов, он выполнил несложный маневр, потом издал свирепый монгольский боевой клич и, сделав стремительный выпад, вонзил шпагу в грудь Богатова. Он упал, и Асарай вытащил шпагу из его тела. Присутствовавший на дуэли доктор склонился над телом Богатова, потом выпрямился и перекрестился.

Асарай оглядел сцену боя холодным взглядом: в эту минуту он не чувствовал ни малейшего сожаления о содеянном. Когда его оскорбили повторно, он снова почувствовал на своем лице грязный плевок, и вся затаенная ненависть пленника вырвалась наружу. Но сейчас он уже ничего не чувствовал.

Вскоре к нему в дом явилась полиция. Его арестовали и бросили в тюрьму, вместе с Петрушей и секундантом Богатова. Сидя в тюрьме, он ни разу не вспомнил о дуэли. Днем и ночью он думал только о Татьяне, о ее милом раскрасневшемся от смущения лице, ее голубых глазах, ее шее…

В тюрьме к ним относились хорошо, как и подобает относиться к уважаемым членам общества. Но перспектива провести взаперти ближайший год-другой страшила. Однако прошел всего лишь месяц, и еще до того, как дело передали в суд, была объявлена всеобщая амнистия. Всех троих выпустили на свободу. Они понимали, что им невероятно повезло.

Когда Асарай увидел Татьяну снова, он понял, что безумно влюблен в нее. Чем чаще они встречались, тем сильнее становилась его любовь - захватившая, потрясшая его до дрожи в руках, до озноба. Теперь всё, что он делал, исчерпывалось двумя словами: он лишь ждал и надеялся. Ждал, что увидит ее хотя бы мельком, когда случалось, что ноги сами приводили его под окна ее дома. И надеялся на счастье - каждый раз, когда видел, как она улыбается или откидывает назад свои густые золотистые волосы. Они бывали на одних и тех же приемах и балах. Он жалел Андрея: все замечали, что Татьяна проявляет больше интереса к Асараю, чем к другу своего детства. Он еще не говорил ей о своих чувствах, но подозревал, что она догадывается о них.

Татьяну с самого начала заинтриговал этот молодой, но уже зрелый человек с загадочным и экзотическим прошлым, так сильно отличавшийся ото всех, кого она знала. Она считала, что он дрался из-за нее, и дуэль сделала его героем в ее глазах. Она чувствовала в Асарае душевную силу, которая безотчетно влекла ее к нему. Мать Татьяны, сама того не зная, помогла их сближению, когда резко высказалась против их дружбы и попыталась помешать их встречам. Но Татьяна была очень независимым и сильным человеком и поступала так, как считала нужным.

Елена Павловна, мать Татьяны, заметила перемены в характере и поведении дочери. Теперь у Татьяны нередко случались нервические припадки, во время которых она испытывала страшное беспокойство. Они чередовались с приступами безудержной радости. Мать изо всех сил старалась поженить Таню и Андрея. Чего только она не предпринимала! Это было ее самым заветным желанием. Но Таня и слышать об этом не хотела. И когда Елена Павловна, наконец, поняла, что проиграла, она сдалась. Она была не менее своенравной и упрямой, чем дочь, но глупой ее никто не назвал бы. Она понимала, что должна признать свое поражение. Потому что изменилась не только ее дочь. Переменились и намерения отца Андрея, который устал от бесконечных навязчивых попыток Елены Павловны устроить этот брак и решил, что его сын достоин лучшей участи, чем женитьба на дочери бедной вдовы. В свое время он был близко знаком с ее покойным мужем, графом Дурасовым, и отлично знал, сколько долгов тот оставил в наследство своей семье.

Асарай стал частым и желанным гостем в доме Дурасовых. Но когда случилось так, что он не приходил к ним больше недели, Татьяна, которая раньше часами беспечно кружилась в счастливом танце, пела и то и дело порывисто обнимала мать, теперь дни напролет сидела у окна, бледная и замкнутая, и отказывалась от еды. Когда мать попыталась развлечь ее, она в отчаянии воскликнула:

«Мамочка, родная, что со мной? Я так несчастна!»

«Кажется, ты влюблена, моя голубка».

«Нет, мамочка, я его ненавижу! Я ненавижу его!»

Прошла еще неделя, Асарай не появлялся, и Татьяна казалась совсем больной.

«Ты очень влюблена, бедняжка моя, но ты не должна отказываться от пищи. Тебе надо выезжать в свет, а не сидеть в одиночестве дома. Вот увидишь: в конце концов, всё будет хорошо».

«Правда? Так это любовь? Я так боюсь, что случится что-то ужасное. Ах, ну почему Асарай не приходит к нам? Почему он хотя бы не пришлет мне записку?» - всхлипывала она.

Мать погладила ее по волосам и поцеловала в мокрые от слез щеки.

«Любовь может быть и блаженством, и горем, Танюша. Но главное, что у нее есть власть над людьми - такая сильная, что способна сделать людей несчастными. Но лучше скажи мне, ты не сомневаешься, что любишь его? В столице так много других замечательных молодых людей. Тебе надо выезжать в свет, завязывать знакомства».

«Я не стану делать этого, мама. Я люблю его так сильно, что не хочу ни с кем знакомиться».

«Он сделал тебе предложение?»

«Нет, мамочка, но он любит меня, я знаю, или… Или думала, что знаю. Я была в нем так уверена! Наверное, у него должны быть серьезные причины, раз он до сих пор не сказал мне об этом. Но почему он перестал приходить к нам? Почему так внезапно? Я так боюсь, мамочка, так боюсь!»

«Ты не должна переживать, моя дорогая. Он скоро придет. И всё же я считаю, что пришло время ему заявить о своих намерениях».

Асарай оказался в нелегком положении. Сначала он колебался, потому что считал, что любовь к Татьяне была предательством по отношению к Андрею, его лучшему другу. Но в действительности его удерживало нечто более важное: это не дававший ему покоя вопрос о том, имеет ли он право жениться на русской девушке. Его народ отвергнет его, если он вернется на родину с русской невестой, даже если Татьяна захочет жить среди степных кочевников (в чем Асарай имел все основания сомневаться). Готов ли он в подобном случае сжечь мосты и раз и навсегда повернуться спиной к привычному образу жизни, к своим людям, их культуре и вере? И поселиться в России? Возможно, даже приняв православную веру? Если он готов сделать всё это, Таня будет принадлежать ему, а он так страстно хотел этого!

Если бы он решился на такой шаг, можно ли было обвинить его в том, что он предал свою религию, своих соплеменников и наказ, полученный им от богов? А может, он смог бы сильнее влиять на российские власти и приносить больше пользы калмыкам, если бы остался здесь, а не вернулся домой? Нет, это заблуждение. Не стоит обманывать себя. Он напомнил себе, что есть еще Бадма и клятва верности, которую они дали друг другу. Но его воспоминания об их любви утратили яркость: ведь он давно не получал от нее ни строчки. И к тому же, она наверняка давно замужем. Асарай всё никак не мог найти ответа на свои вопросы. Но в одном он был абсолютно уверен: он не должен видеться с Татьяной до тех пор, пока не решится сделать ей предложение и просить у матери ее руки.

Прошло две невероятно трудных недели, а Асарай всё еще разрывался на части между любовью к Татьяне и верностью своему долгу. Но желание увидеть её оказалось сильнее. К тому же ему в голову пришла тревожная мысль: а что если Татьяна вовсе не любит его, и ему всё это лишь пригрезилось? Он хотел убедиться в ее чувстве к нему. И значит, прежде чем принять столь важное решение, ему нужно побывать у Дурасовых.

Нет, он не ошибся: она, словно танцуя, влетела в комнату, протянув к нему руки, и ослепительная улыбка, которая появилась у нее на устах, превратила ее в ангела. Ее волосы сверкали в золотистом потоке солнечного света, вливавшегося в комнату сквозь большое французское окно, и в ее лучистых глазах было столько радости и страстного желания, что все его страхи и опасения развеялись, как дым.

«Асарай, мой ненаглядный! Мне было так плохо без тебя! Что случилось? Я боялась, что ты заболел».

Тревожные мысли и сомнения исчезли. Он поцеловал ей обе руки.

«Если бы ты знала, как я страдал. Моя милая, я люблю тебя».

И когда он почувствовал, как задрожали при этих словах ее руки, он добавил без раздумий:

«Ты выйдешь за меня замуж?»

В ответ она лишь подалась вперед, прижалась к нему всем телом и поцеловала его в губы, потом зарделась и отвернулась, продолжая обнимать его руками за шею.

С этого дня он приходил к Дурасовым почти ежедневно. Мать дала согласие на их помолвку. Но она добилась от Асарая заверений, что он будет ходить с ними в церковь и готовиться к крещению. Он обещал не раздумывая. Асарай всё время пребывал в состоянии пьянящего восторга и был готов на всё, лишь бы находиться рядом с Татьяной. Остальное отошло на второй план. Он бессознательно гнал от себя дурные мысли и не хотел заглядывать далеко в будущее. Ужасные последствия его женитьбы на русской девушке, которые так ясно представлялись ему раньше, теперь не волновали его вовсе. Что же касается родительского благословения на его брак, то тут дела обстояли еще хуже: он боялся, что ему никогда его не получить. К тому же он сомневался, дойдет ли до родных его письмо.

Асараю не нравилось, когда его называли русским именем Алексей или нежно-уменьшительно Алешей. Но с того момента, когда он признался Тане в любви, она постоянно использовала в разговоре с ним оба имени, как будто подчеркивая, что теперь он стал частью России. Он не возражал, потому что в ее устах это звучало восхитительно. Все увеселения, которые мог предложить молодому человеку Петербург, показались ему в обществе Татьяны в два раза слаще. Андрей страдал и завидовал Асараю, но храбрился и не хотел, чтобы друг узнал о его чувствах. Хотя их дружба дала трещину.

Татьяна и Асарай были молоды и полны желания, но несмотря на то, что они очень сблизились друг с другом, Татьяна знала черту, у которой следовало остановиться. Она наотрез отказывалась отдаться ему до свадьбы. И бывали минуты, когда он приходил в ярость: он просто не мог понять, чем это вызвано. У себя дома всё казалось ему простым и легким, и даже в России он ни разу не сталкивался с подобными препятствиями. Когда желание достигло пика, а она снова отказала ему, Асарай почувствовал, что его словно ударили по лицу. Татьяна задела его мужскую гордость, и ему казалось, что его любовь никому не нужна.

Но было еще одно облачко, которое омрачало их отношения. Его раздражало, что она взяла за правило распоряжаться его временем, и когда у него были свои планы, ему приходилось придумывать благовидные предлоги, чтобы их осуществить. Таня всегда знала, чего она хочет и как ей этого добиться. Первая маленькая ссора произошла между ними, когда Орлов пригласил Асарая на охоту, но ему пришлось отказаться из-за Татьяны, у которой были свои виды на то, как провести этот день, и она отговаривала и пилила его до тех пор, пока он не сдался. Подобные маленькие ссоры стали повторяться, и ей всегда удавалось брать в них верх благодаря своим женским хитростям и уловкам, а это, в свою очередь, еще больше злило его. Но такие ссоры случались лишь время от времени, а он слишком сильно любил ее, чтобы обращать на них внимание.

Почтенный священник стал его наставником в азах православия. Он готовил его к предстоящему обращению в христианство. То, что он рассказывал своему ученику, искренне интересовало Асарая. Но вскоре он понял, что довольно часто трактует вопросы Священного писания так, как учил его любимый учитель, старый лама.

А потом наступил день, когда Татьяна преподнесла ему сюрприз.

«Угадай, что у меня тут, Алеша!» - воскликнула она, показав ему маленький кулачок, в котором было что-то зажато. Когда он не сумел дать правильного ответа, она с таинственным видом предложила ему:

«Давай пойдем погуляем, и я покажу тебе, что это. Тут близко».

Заинтригованный, он последовал за ней. Они подошли к небольшому, но симпатичному домику, который находился всего в нескольких кварталах от дома, где жила Татьяна, и она достала ключ, которым открыла входную дверь.

«Это всё наше! Мы будем жить здесь, когда поженимся, Алёшенька!» - произнесла она со счастливым видом и чуть решительнее, чем следовало.

Асарай не проронил ни слова, и она добавила:

«Помнишь, я говорила тебе про своего дядю, который недавно умер? Он оставил мне в наследство этот великолепный дом! Он довольно большой, и в нем поместимся не только мы, но и моя мама - мы отведем ей первый этаж. Пойдем, я всё покажу тебе».

Выйдя из тесной прихожей, они оказались в весьма безвкусно обставленном зале. Татьяна за руку вела его из одной комнаты в другую… Все они были довольно большими, но Асараю не хватало воздуха, его угнетало обилие казавшейся ему отвратительной мебели и чудовищных безделушек.

«Посмотри, как здесь красиво! У меня никогда не было ничего подобного. Подумать только - всё это наше, и мы будем жить здесь всегда, до скончания века!»

Она так разволновалась, что поначалу не замечала странного выражения на лице Асарая.

«Что с тобой, Алеша? Ты не рад? Мы будем жить здесь вместе, мое солнышко! - Она нежно прижалась к нему. - Разве это не чудесно? Почему ты молчишь? Ты онемел от удивления?» Асарай заставил себя улыбнуться:

«Да, Танюша, честно говоря, это сюрприз, и не самый приятный. Надеюсь, ты не обидишься, если я скажу тебе, что я мечтал о загородном доме, в котором будем жить только мы с тобой, вдвоем. Всё это слишком внезапно для меня!»

Он знал, что если Татьяна настроилась на что-то, она никогда не сдастся без боя.

«Любимый, ты скоро привыкнешь к этому дому и полюбишь его. Мы сможем принимать здесь гостей с куда большим комфортом, нежели в деревне! Разве ты другого мнения? Имея такой дом, как этот, и твои деньги, мы сможем давать балы и устраивать званые обеды для самой избранной публики! Мы будем принимать только самых знатных особ!

«Князь и княгиня Торгутские (или Дондуковы) имеют честь пригласить…- продекламировала она торжественным тоном.

«Я просто сгораю от нетерпения! Нет, не возражай, я не уступлю тебе на этот раз, моя любовь! Ты просто должен согласиться с тем, что это тот самый дом, где мы будем счастливы!»

Он в отчаянии поднял руки:

«Нам надо хорошенько подумать об этом, Танюша. Если мы выбросим отсюда всю мебель и картины, нет, всё, что здесь есть, и если мы заново отделаем этот дом, то, может быть, в нем и можно будет жить. Но я в этом совсем не уверен».

Татьяна надула губки.

«Я тебя не понимаю. Я не верю своим ушам! Здесь всё такое красивое! Но если тебе что-то не по вкусу, мы можем перенести это в мамину комнату».

Она казалась такой юной и ранимой! Ему стало жалко Татьяну, и он поцеловал ее. В этот момент он увидел на улице человека, прижавшегося носом к оконному стеклу. Асарай выбежал из дома. Он сразу узнал своего ординарца Архипа, но мерзавца и след простыл! Если раньше Асарай лишь подозревал Архипа в том, что он шпионит за ним, то теперь он был совершенно уверен в этом.

Когда Асарай вернулся к себе, он кликнул Архипа, и тот, войдя в комнату, склонился перед Асараем в более глубоком, чем обычно, поклоне.

«Слушаю вас, Мое Превосходительство. Что прикажете, Моя Светлость?»

Асарай строго спросил у него, кто приказал ему шпионить за хозяином и как он посмел делать это, и не раз. Архип раболепно съежился под градом вопросов, но имел наглость всё отрицать в присущей ему слезливой манере. Асарай, гневаясь всё больше, набросился на Архипа с хлыстом, и после нескольких ударов тот признал, что действительно следил за ним. Но на этом дело не кончилось: Асарай хлестал его до тех пор, пока Архип, уже весь в крови, не выдавил из себя, что за доносительство ему платили в Тайной Канцелярии. Но этим признанием он взбесил Асарая еще больше, и он продолжал стегать его, пока Архип не выдавил из себя со всхлипом:

«Мое Высочество, пожалуйста, простите… простите недостойного раба вашего. Ведь вы никогда… никогда не наказывали Машу. А меня за что же?»

«Маша? При чем здесь Маша, мерзавец?»

Архип запнулся, было, но, наконец, сознался, что как-то раз видел Машу в одном из кабинетов тайной канцелярии, где она получала свой ежемесячный гонорар за «работу с торгутским князем».

Асарай выгнал Архипа из дома, наказав ему никогда больше не возвращаться. Ему было душно в тесной комнате, и он вышел прогуляться по сумрачным улицам города, пройтись мимо унылых домов с тусклыми окнами и сонными привратниками.

Тьма сгущалась, зной стал невыносимым. Блеснула молния, и послышались отдаленные раскаты грома. Он прошел мимо раскрытого окна, из которого доносилась нехитрая грустная мелодия. Кто-то, то и дело ошибаясь, наигрывал ее одним пальцем на фортепьяно, и Асарай узнал в ней ту песню о безответной любви, которую ему пела Маша.

Карета с задернутыми шторами с грохотом пронеслась по вымощенной булыжником соседней улице, но после того, как она свернула в переулок, стук копыт по деревянному настилу стал тише, а потом и вовсе смолк, и улица снова погрузилась в сон.

На следующий день было воскресенье. Асарай послал Дурасовым записку о том, что не сможет пойти с ними в церковь, ссылаясь на головную боль. Через несколько дней, когда он снова пришел к ним, Татьяна заметила, что в нем произошла какая-то перемена, но он избегал разговора на эту тему. Да он и не мог ничего объяснить ей, потому что сам еще не разобрался в том, что происходило в его душе. Асарая душила мысль об ужасном доме, в котором она хотела поселиться вместе с ним. Он любил Татьяну, но она была слишком деспотичной и… слишком русской в его глазах. А сейчас в его душе снова вспыхнуло отвращение к этой стране.

За исключением нескольких человек, Асараю всегда нравилось общество собратьев-офицеров, но и с ними он чувствовал себя сейчас не в своей тарелке. Некоторые из них были прекрасными людьми. Он восхищался ими и любил их. Но мир, в котором вращались его лучшие друзья, это так называемое высшее общество Санкт-Петербурга, вдруг показалось ему невыносимо искусственным и мелким. Интересы этих людей ограничивались продвижением по службе, получением орденов и иных наград, деньгами, драгоценностями и сплетнями. Его ужасно раздражала постоянная слежка и повсеместное доносительство. Кому и зачем это нужно? Нет, что-то неладное происходит с Россией! Такая прекрасная страна, такие огромные богатства и высочайшая культура!

Он задумался над тем, почему реформы Екатерины, содержавшиеся в ее знаменитом Наказе, закончились ничем. Отчего в стране возобладал консерватизм, и за каждым человеком наблюдало всевидящее око тайной полиции?

Что же касается внешней политики, то здесь, по мнению Асарая и его друзей, успехи Екатерины были очень велики: Россия становилась одной из ведущих держав на европейской сцене. Под ее властью оказалась Польша, и до недавнего момента всем казалось, что никто не сможет и не захочет выступить против нее. Но все понимали и другое: Турция не потерпит такого усиления позиций России. Поэтому для Асарая и его друзей не стало сюрпризом то, что в октябре 1768 года Оттоманская Порта объявила войну России. Россия медленно, но верно собирала силы, готовясь дать отпор врагу. Асарай полагал, что его могут отправить на юг, на театр военных действий. Он был готов принять участие в войне. Не просто готов, но даже рад. Он рвался в бой, ему хотелось ввязаться в схватку.

Асарай сидел дома, раздумывая над сложившейся ситуацией и над тем, что она могла означать для него лично. Гамбила не было: он ушел за покупками, поэтому о приходе посетителя ему доложил новый ординарец по имени Лука, сменивший на этом посту Архипа. Лука объявил, что пришел некто Серьявин, и хотя Асараю ничего не говорило это имя, он велел впустить его.

Асарай замер, когда гость вошел в комнату. Это был высокий торгут с суровым лицом, одетый в национальные одежды - Серебджаб, один из самых знатных и уважаемых калмыков. Асарай удивился бы меньше, если бы к нему в комнату попал человек, свалившийся с луны.

Смутившись, Асарай бросился, было, к нему с рукопожатием, вместо того, чтобы, как полагается у калмыков, взять посетителя за левую руку и сказать ему «Менде!» Торгутский князь смерил его взглядом, исполненным едва скрытого презрения:

«Неужто брат Хана превратился в оруса?»

У него был величавый облик, властный взгляд и загорелое, изрезанное глубокими морщинами лицо. Он высоко держал свою полуобритую голову и был одет в длинный и широкий бишмед из камчатого полотна желтовато-коричневого цвета, подпоясанный черным поясом с прикрепленными к нему кисетом, огнивом и ножом. Его высокие черные марокканские сапоги блестели.

Асараю стало очень стыдно за себя. Он поклонился Серебджабу и извинился перед ним. В знак уважения к высокому гостю он угостил его обедом, приготовленным Гамбилом сразу после возвращения домой. Слуга пришел в восторг от земляка, который любезно побеседовал с ним в течение нескольких минут. Когда Гамбил удалился и они сели пить чай, Серебджаб заметил:

«Я рад, что вы еще помните наши обычаи. Вам, наверное, нелегко приходится в этом душном городе. К счастью для меня, я должен провести в нем всего несколько дней, поскольку у меня здесь дела. Но вы… сколько раз по двенадцать месяцев вы провели здесь?»

«Почти пять, мой господин. Время тянется очень медленно».

Асарай был счастлив снова говорить на родном языке с образованным человеком. Он понимал, что сейчас невежливо задавать вопросы о родственниках и друзьях: время для вопросов еще не настало, но их накопилось так много…

«Благоприятная ли у вас погода? Множатся ли ваши стада? Хорошо ли живется людям?»

«Погода нас порой не баловала, и снега в этом году много. Всё было бы не так уж плохо, если бы орусы не отнимали у нас наши лучшие пастбища».

«Они отнимают лучшие пастбища? Разве это возможно?»

Серебджаб был удивлен, что Асарай ничего не знал об этом.

«Вы здесь живете, словно в теплице, и понятия не имеете о том, что происходит в остальном мире! Вы и в самом деле ничего не слышали о предписании Военной коллегии орусов? Нам приказали отдать лучшие земли на правом берегу Волги под поселения казаков. Только под Енотаевском и Астраханью возникло сразу семь новых казацких колоний.

«На левом берегу русские тоже распахивают наши земли и превращают в поля те прекрасные пастбища, которые принадлежали нам в течение последних полутора веков. Даже колонисты из Германии толпами стекаются в наши края и захватывают нашу землю».

«И никто не осмелился выступить против такой политики?» - спросил Асарай, не веря своим ушам.

«Ваш брат Убаши ездил в Астрахань, чтобы пожаловаться губернатору на подобное обращение, но боюсь, он был не слишком настойчив. Губернатор Бекетов отправил Хана домой вместе с отрицательным ответом на его прошение. Он даже цинично предложил калмыкам «перераспределить», как он выразился, свои пастбища и сменить кочевой образ жизни на оседлый!»

Асарай был всерьез напуган. Он знал о далеко идущих планах императрицы Екатерины в отношении калмыков - собственно, она сама изложила их Асараю, и до него доходили слухи о том, что ее намерения уже начали претворяться в жизнь, но до конца поверить в это он не мог. Теперь он из первых рук получил подтверждение того, что осуществление этих планов шло полным ходом.

Орусы отнимали у них пастбища. Стада калмыков скоро начнут уменьшаться из-за нехватки корма. И что же делает князь Асарай, когда на его земле творятся такие беззакония? Ему удобно живется в своей «теплице», как выразился Серебджаб, в этом фальшивом и иллюзорном мире. Он ездит с одного бала на другой, обедает то в одном доме, то в другом, раскланивается направо и налево, делает комплименты врагам калмыков, танцует с их женами, целует им руки и влюбляется в их дочерей. Россия чем дальше, тем больше очаровывает его, делая своим рабом, а его соплеменники тем временем оказываются под ярмом у русских.

Снаружи зазвонили колокола. Но их звон заглушали звучавшие в его сердце хриплые звуки раковин и труб, печальные песнопения монахов и лам. Перед ним, в его комнате, сидел Серебджаб, один из лучших людей его народа, и казалось, он уже почти перестал надеяться на что-то хорошее. Да разве один человек способен изменить ход истории? Асарай остро почувствовал, что хочет быть рядом со своими соплеменниками.

«Вот если бы я мог вернуться домой и что-то сделать для своих людей!»

Повисло молчание, прервать которое Серебджаб и не пытался. Он как-то странно смотрел на Асарая. Наконец, он произнес:

«Думаю, вы слышали о том, что ваша мать в беде?»

Асарай наклонился к нему, весь превратившись в слух: «Нет, я ничего не знал. Что с ней? Она больна?»

«К счастью, Церен-Джал пребывает в добром здравии. Она очень отважная женщина. Но в последнее время она живет в довольно стесненных условиях. Неужели вы ничего не слышали о том, что Хан завладел вашими улусами?»

«Что? Он украл то, что принадлежит мне? - взорвался Асарай. - Этого не может быть!»

Серебджаб молчал, и Асарай добавил:

«Да как он посмел? Ему придется всё вернуть, иначе я убью его за это! Пусть он Хан, но он не имеет права так поступать со мной!»

«Прав он или не прав, но он это сделал, - медленно проговорил Серебджаб. - Более того, он не собирается возвращать украденное. Его мать плохо влияет на него. Она сказала ему, что последнюю волю Дондук-Даши извратили, что якобы он никогда и не думал оставлять половину своих владений младшему сыну. Но даже если бы он и имел такие намерения, то закон ему этого не позволил бы».

«Но это же наглая ложь! - воскликнул Асарай. - Мой отец объявил о своей воле задолго до того, как закончилось его земное существование, и все мы присутствовали при этом».

«Уверен, что вы правы, князь Асарай. Я сказал Убаши, что его поступки постыдны, но он не пожелал выслушать меня. Он всегда завидовал вам. Более того, он выдвинул новое обоснование своих прав на ваше имущество: вы живете вдали от нас, вами управляют русские, следовательно, вы утратили все права, которыми обладали некогда как свободный торгут. Что и говорить: ваше отсутствие оказалось очень выгодным для него».

«Понятно, - сказал Асарай. - Другими словами, меня следует наказать за то, что меня сделали заложником русского правительства, чтобы мой отец, а после него и сам Убаши, смогли получить титул Хана».

Снова воцарилось молчание, и Серебджаб раскурил погасшую, было, трубку. Посасывая мундштук и покашливая, старик продолжал:

«Послушайте, Асарай, позорному поведению Убаши нет никаких оправданий. Но вы должны знать, что для его зависти существует и глубоко личная причина. Он уже много лет ухаживает за Бадмой, добиваясь от нее взаимности, но она продолжает отказывать ему и не хочет становиться его женой».

«Она так и не вышла замуж?» - прошептал Асарай.

На лице старика появилось что-то похожее на улыбку.

«Да, она не вышла замуж, - подтвердил он. - Я скажу вам одно: чем раньше вы вернетесь, тем будет лучше для вас».

Асарая глубоко тронули эти слова. Неужели Бадма продолжает ждать его? Или же отвращение к Убаши и желание сохранить свою независимость заставили ее воздержаться от вступления в брак? Серебджаб намекал на то, что если его отсутствие продлится, Бадма может выбрать кого-то другого.

Он рассказал своему гостю, что ни разу не получил ответа из дома, и попросил подождать, пока он напишет письмо для Бадмы и матери. Он упомянул в нем, что после посланий, привезенных Цебек-Дорджи, и одной короткой записки, ему ничего не приходило от них. От Серебджаба он узнал о том, что творится дома, и хотел бы как можно скорее вернуться на родину. Асарай написал и о своей берейторской службе, о том, что относятся к нему хорошо, но постоянно следят за всеми его действиями и передвижениями, и, наконец, о том, что он не может приехать домой без официального разрешения - но в подобной просьбе ему до сих пор всё время отказывали.

Ему было трудно писать это письмо, потому что поведение Татьяны и приезд Серебджаба спутали все его мысли. Но всё равно Асарай не мог отпустить гостя, не передав ему послание для родных.

После ухода Серебджаба Асарай не спал всю ночь, долго думал о том, что ему поведал сородич, и мысленно с пристрастием допрашивал себя. Когда на рассвете холодный утренний свет просочился сквозь оконное стекло в комнату, он с необыкновенной ясностью осознал, что чему бы он ни научился в России за долгие годы, чем бы он здесь ни занимался, он остался торгутом, буддистом и степным кочевником. И навсегда останется им. Появление Серебджаба лишь помогло ему убедиться в этом.

Его происхождение, его корни, его неразрывная духовная связь с его народом оказались самым важным и значительным в его жизни. И на этом фундаменте он построил здесь, в России, всего на всего временное и непрочное сооружение. Теперь он понимал, что всё, что он приобрел здесь за долгие годы, не смогло задеть его сердца: некоторый жизненный опыт, хорошие манеры, придворный лоск и умение вести светскую ничего не значащую беседу. Да, может быть, еще и некоторое знание того, чего можно ждать от России и русских. Он сумеет остаться верным себе и своей судьбе, если как можно скорее покинет Россию и возвратится домой.

Его любовные приключения, романы, пьянство и игра, вся эта натужная веселость русской столицы - разве не было это попыткой спрятать от самого себя то, что он глубоко несчастен и тоскует по родине? Теперь его пугала мысль о том, как близко он подошел к черте, за которой он должен был предать собственную душу. Он чуть было не стал «русским» и «православным», не являясь на деле ни тем, ни другим, - частью того общества, которое, несмотря на всю свою поверхностную цивилизованность и утонченность, подпитывалось тщеславием и лестью. Где у него были честные, верные друзья, а где и не мало граждан шпионили и доносили друг на друга, где правители часто действовали в противоречии с декларируемыми ими принципами. Он ясно видел пропасть между этими принципами и действительностью, еще более страшную и вопиющую, чем где бы то ни было еще. При этом идеология служила лишь одной цели - оправдать угнетение человека человеком.

Но больше всего его встревожило то, что он чуть было не женился на русской девушке, как бы ни добрая, что означало бы для него полный разрыв с прошлым. Он вспомнил слова одетого в церемониальные одежды Лобсанг-Норбу, его торжественный тон, когда он поведал ему о наказе богов о сохранении души и самобытности его народа. А он-то, он-то чуть было не утратил собственную душу… Вот так князь! Как мог он забыть о своем высоком предназначении?

Асарай твердо решил как можно скорее уехать из России, несмотря на любые препятствия. После всех этих прожитых впустую лет он горел желанием действовать. Как устроить этот побег, он пока не знал. Но для начала ему придется объяснить Татьяне, почему его планы на будущее так сильно изменились. И это будет непросто. Он чувствовал свою вину перед ней и хотел побыстрее покончить с этим.

Когда он рассказал Татьяне о визите Серебджаба и своем решении вернуться домой, она воскликнула:

«А когда же ты приедешь назад? Ведь мы должны скоро пожениться! Ты не можешь уехать от меня сейчас!»

«Моя ненаглядная, боюсь, что ты не понимаешь. Это сильнее меня, важнее моей любви к тебе. Приезд Серебджаба пробудил меня ото сна. Теперь я точно знаю, что я плоть от плоти и кровь от крови своего народа. Здесь я чужой. А это означает, что мы не можем пожениться. Нам надо расторгнуть помолвку. Теперь ты понимаешь? Мне очень, очень жаль, но у меня нет выбора: я уезжаю навсегда».

Таня чуть было не потеряла сознание и заплакала безудержными слезами:

«Я заметила, как ты изменился с того дня, когда я показала тебе дом, в котором хотела жить с тобой. Что случилось? Ты больше не любишь меня?»

Его раздражало, что она даже не пытается понять его. Довольно резким тоном он заметил, что его долг состоит в том, чтобы разделить судьбу своего народа. Таня вытерла слезы и задумалась. Потом спросила с надеждой в голосе:

«Разве ты не сможешь лучше служить своим людям, оставшись здесь и используя для этого всё свое влияние?»

«Нет, Таня, это не так. Я сам надеялся на это, но ничего не получится. Это означало бы просто обманывать самого себя. Другого выхода нет, поверь мне».

Таня прижалась к нему, погладила его по лицу, потом покрыла его поцелуями и прошептала:

«Мой милый, ты нужен мне, я так сильно люблю тебя, и ты дал мне клятву, что женишься на мне!

«Сегодня, любимый, я приду к тебе, и ты будешь любить меня. Я отдаю себя тебе. Только скажи мне, что ты останешься и никогда не покинешь меня. Я продам дядин дом, и мы переедем в деревню. Ведь ты хотел этого. Я готова на всё ради тебя!»

Ее попытка обольстить его кружила ему голову, но он заставил себя подавить свои чувства и мягко отстранил ее от себя.

«Нет, Таня, ты очень хорошая, но ничего не выйдет. Я должен уехать. И я никогда не вернусь».

Когда до нее дошел окончательный смысл его слов, она впала в ярость. Ее лицо исказилось, и она закричала:

«Как я тебя ненавижу! Убирайся, уезжай к своим кочевникам, в свою проклятую степь, к своим кибиткам, вонючим коровам и овцам! Ты не сдержал слова, нарушил нашу торжественную клятву, разорвал помолвку! Ты никогда не любил меня! Если бы любил, то не поступил бы так со мной! Уходи! Уходи навсегда!»

Она впала в буйство, рвала на себе свои чудные рыжевато-золотистые волосы, ее тело сотрясалось от рыданий, а слезы струились по раскрасневшемуся от гнева лицу. В приступе ярости она казалась еще желаннее, и ее бурная реакция разозлила, но и заворожила Асарая. Его душу разрывали на части два противоположных чувства. Ему хотелось ударить ее по лицу и сказать ей, как он ненавидит ее. Или же обнять, подхватить на руки, целовать и остаться с ней. Он не сделал ни того, ни другого. Невероятным усилием воли он взял себя в руки, извинился и ушел.

Ее намерение отдаться ему подействовало на Асарая сильнее, чем он ожидал, и какое-то время после разрыва он пребывал в угнетенном состоянии духа. Он понял, что привязался к ней сильнее, чем полагал, и его решимость уехать из России была поколеблена. Его мучило, что он не может больше видеться с ней. Асарай нередко проходил мимо ее дома, надеясь, что в окне мелькнет ее силуэт, но ему не везло.

От чего он, собственно говоря, отказывался - причем, в обмен на весьма неопределенное будущее? От Тани, от своих многочисленных друзей, от комфорта и утонченности блестящей европейской столицы. Когда он пребывал в подобном настроении, мучимый сомнениями и мыслями о том, какой прием ему окажут в родной волжской степи, Санкт-Петербург переставал казаться ему непривлекательным и враждебным городом. Но такое состояние длились недолго.

В глубине души он понимал, что в ту памятную бессонную ночь, когда он подверг себя самому пристрастному допросу и решил вернуться к своим соплеменникам, к которым пришла беда, он избрал для себя путь, которому посвятит теперь все свои помыслы. И этот путь был единственно правильным.

XVIII

Бадма постоянно вспоминала Орбаи и не переставала винить себя в том, что ее постигла столь печальная участь. Она понимала: ей самой удалось избежать надругательства только благодаря помощи служанки. Бедная девушка так никогда и не вернулась домой. Если она и осталась в живых, то не было никаких сомнений, что бандиты забрали ее с собой. И где она сейчас, знают только небеса.

У Бадмы не осталось сил жить: она могла лишь наблюдать за тем, как один день приходит на смену другому, принося с собой еще больше печали, чем день предыдущий. Возможность увидеть Асарая утрачена, как ей казалось, навсегда. Он не прислал ей ни одного письма в ответ на ее страстные послания, в которых она клялась ему в любви и верности. Ни строчки, ни буквы, ни даже простого подтверждения того, что он всё ещё жив. Как будто его просто не существовало.

И тут она узнает, что из Санкт-Петербурга вернулся Серебджаб. Он виделся там с Асараем! Из записки, которую он привез с собой, родные узнали, что у него всё хорошо, и это несказанно обрадовало всех. Но Бадма была горько разочарована, не найдя среди строк ни единого слова о том, что он всё ещё любит ее. Может, он всё-таки влюбился на чужбине, и случилось то, чего она так опасалась? Из письма следовало, что он не надеется получить разрешение вернуться на родину. А может, он этого и не хочет? Хуже всего была грызущая душу неуверенность, сомнения, которых не развеяло это послание.

Убаши снова начал осаждать ее своими ухаживаниями, посылая ей письмо за письмом. Иногда он дарил ей подарки, которые она всегда возвращала. Она боялась его, но еще больше ее страшило то, что она может снова влюбиться в него. Конечно, это будет не та любовь, которая была у нее с Асараем, но всё же любовь. Прислали новый подарок - бусы из прекрасного янтаря, и она уже собиралась, было, вернуть их, как всегда, но тут в дело вмешался отец:

«Нет, Бадма, ты не должна возвращать ему его подарки. Это будет выглядеть как неуважение. Ведь Убаши так добр к тебе».

После горячей перепалки с родителями она сдалась и приняла от него дорогой подарок, и Убаши почувствовал себя обнадеженным и удвоил свои усилия. В отношении родителей к ее помолвке тоже произошли перемены. То и дело с их уст слетали такие фразы: «Асарая нет с нами уже так давно! Твое обещание больше не должно связывать тебя! Да и вернется ли он когда-нибудь? Мы начинаем сомневаться в этом».

Эти слова причиняли ей острую боль, но она жила теперь, как во сне, и слишком устала, чтобы продолжать спорить с отцом и матерью. Она любила их, а они всегда сочувствовали ее положению и надеялись на возвращение Асарая, потому что уважали его и восхищались им. Отец, решительный человек со строгими глазами, но добрым сердцем, всегда относился к дочери с нежностью. А мать, маленькая и грациозная, была милой, но при этом и очень практичной женщиной. И что бы они ни говорили ей, Бадма понимала, что они хотят ей только добра.

Бадма утратила интерес к успехам своего улуса. Ведение хозяйства стало для нее тяжелой ношей. Она по привычке продолжала вместе с друзьями участвовать в скачках и соревнованиях по стрельбе, но без большой охоты. Делами школы, которую они открыли вместе с Церен-Джал, возлагая на нее большие надежды, она занималась спустя рукава.

Тяжелее всего ей становилось в вечерние часы. Раньше ей всегда нравилось заниматься рукоделием, но теперь ее пальцы, казалось, утратили ловкость. Родители в своих беседах с ней всё реже упоминали имя Асарая и всё чаще говорили про Убаши. Да, у него есть недостатки, но вообще-то он очень приятный человек, внушали ей, и к тому же он Хан калмыков и всех приволжских ойрат-калмыков. В интересах ее народа, дербетов, поддерживать с ним дружеские отношения и не противоречить ему открыто. Сейчас уже ясно, что Асарай не вернется. Бадме давно пришло время выйти замуж, а тут ее руки уже много лет добивается не кто иной, как сам Хан. Он любит ее и любит горячо. Не станет же она спорить с тем, что очевидно для всех?

Родители продолжали настаивать на своем, но Бадма пропускала их слова мимо ушей и ничего не говорила в ответ. Убаши часто заезжал к ним. Поначалу она пряталась от него, но отец корил ее за это:

«Наш народ славен своим гостеприимством. По традиции мы всегда тепло принимаем гостей и оказываем им почет и уважение. Теперь ты всегда будешь встречать Хана лично».

По случаю его приезда она надевала свои худшие платья и не удостаивала его даже взглядом. Но оказанный ему холодный прием, казалось, лишь подогревал его и без того пылкие чувства. Так или иначе, но с течением времени ей пришлось признать, что он принимает ее выходки без обиды, приятен в обхождении и с ним можно беседовать без скуки. Как-то совершенно незаметно для нее они начинали всё лучше ладить друг с другом.

Церен-Джал не могла не заметить, что Бадма впала в апатию, и почувствовала к ней глубокую жалость. Возможно, пройдут годы, прежде чем Асарай вернется домой, и никакая здоровая, нормальная девушка не способна вынести столь долгого отсутствия возлюбленного, не заболев или не повредившись в рассудке. То, что Бадма сумела прождать Асарая так долго, само по себе было почти невероятно.

«Ты знаешь, что я люблю тебя и давно считаю своей дочерью. И я бы очень огорчилась, если бы вы с Асараем не поженились. Но ты ждала его очень долго, а его будущее всё ещё весьма неопределенно. Если честно, Бадма, я считаю, что для тебя было бы лучше, если бы ты перестала дожидаться его возвращения. И если ты выйдешь замуж за Убаши, я не буду держать на тебя зла. Убаши так сильно любит тебя! Я бы даже порадовалась за тебя, если бы ты смогла жить нормальной жизнью. В твоем возрасте девушка должна быть замужем и иметь детей».

Бадма ужаснулась: мать Асарая сама советует ей принять ухаживания Убаши!

«Убаши способен понравиться девушке, - признала она. - Но он такой изменчивый! И разве не ужасно, что он отнял у Асарая его улусы? Я никогда не прощу ему этого».

«Он сделал это по наущению своей матери и этого отвратительного шамана, и потом, он еще может передумать. Что же касается его неуверенности в себе, или, как ты говоришь, изменчивости - если бы рядом с ним была ты, он мог бы измениться в лучшую сторону. Мне кажется, именно на это он и надеется. Он ждет, что ты привнесешь в его жизнь надежность, которой ему не хватает».

«Вы и вправду так думаете?»

«Я уверена в этом».

Почему-то Бадме никогда не хотелось увидеть ситуацию в таком свете. Она могла бы стать ему поддержкой и помочь ему лучше управлять своим народом? Так вот чего от нее ждут! Спору нет, Убаши очень изменился, как будто она уже сумела повлиять на него. В последнее время они вели длинные и интересные беседы, в которых не было места пустым комплиментам и наигранным жестам, вызванным неуверенностью в себе. Она заметила, что когда она рядом, он становится спокойнее и кажется почти довольным. Может, это означает, что она и вправду играет важную роль в его жизни? Она чувствовала, что и сама стала более естественной и свободной в отношениях с ним.

Однажды, придя к ней, Убаши заявил, что должен сделать признание:

«Я сожалею, что отнял у Асарая его улусы. Но я постарался сделать так, чтобы он ни в чем не чувствовал себя ущемленным и его положение ничуть не ухудшилось. И всё-таки это был дурной поступок, и я хочу исправить свою ошибку. Если ты станешь моей женой, я тут же верну ему всё. Но еще лучше, если мы будем вместе управлять его улусами до его возвращения. Ты знаешь, как я люблю тебя: моё восхищение тобой не знает границ. Когда ты выйдешь за меня, ты станешь моей первой помощницей во всем. С тобой я стану исполнять свои обязанности намного лучше, чем сейчас. Я чувствую, что начну новую жизнь, которая будет несравнима со старой. Ты сделаешь меня таким счастливым! Ты согласна стать моей женой?»

Бадма была растрогана. Она знала, чего стоило Убаши такое признание.

«Мой дорогой Убаши, ты знаешь, что я не люблю тебя, но я готова подумать над твоим предложением. Дай мне время. Я рада, что ты изменил свое мнение по поводу отнятых у Асарая улусов. Но почему бы тебе не вернуть их сейчас, чтобы Церен-Джал снова стала вести хозяйство? Ты причинил ей много горя!»

«Я бы с удовольствием послушался твоего совета, но это означало бы, что я потеряю лицо. А я не могу позволить себе этого как Хан. Мой авторитет и так упал. Но сделать это будет намного проще, если все будут считать это проявлением ханской милости по случаю нашей свадьбы или возвращения Асарая».

Спустя неделю она приняла решение. Пусть она не любит Убаши, но он ей нравится. В ее жизни нет никакого смысла. Ведь если она будет его помощницей, то снова почувствует себя нужной. Кто знает? Если он останется таким же спокойным и уверенным в себе, как сейчас, то, может быть, она сумеет полюбить его.

Когда она дала ему свое согласие, он был на вершине блаженства. Найджитана не выглядела такой же счастливой, как он, но старалась не показывать этого. Им предстояло много приятных хлопот, потому что свадьба должна была стать грандиозным событием. Убаши хотел, чтобы церемония прошла как можно скорее, но Бадма, при поддержке родителей, не соглашалась на это: чтобы как следует подготовиться, им понадобится не меньше двух-трех месяцев, говорила она. Лучшие портные и швеи будут трудиться над ее приданым. Многие ткани придется купить за границей. Для жениха и невесты следует сшить великолепные одеяния. Лучшие золотых и серебряных дел мастера создадут для них прекрасные украшения, среди которых будет и драгоценный кинжал с насечкой для Убаши. Чтобы устроить настоящее праздничное гулянье в честь свадьбы столь важных персон, надо организовать скачки, состязания по борьбе и другие соревнования и развлечения.

XIX

Для чужестранцев Россия была загадкой. Запрещалось путешествовать по стране без официального разрешения! Что же тогда говорить о поездке за границу? Без высочайшего соизволения это было просто невозможным предприятием. Асарай понимал, что ему придется бежать в тайне ото всех. Но как это сделать? Ему никогда не удастся устроить побег в одиночку. И он решил обратиться к Андрею и рассказать ему всё. Андрей ужасно огорчился, когда Татьяна влюбилась в Асарая, и всё же остался ему верным другом, хотя и несколько отдалился от него, потому что продолжал любить эту юную красавицу. Он был потрясен, узнав, что их помолвка расторгнута, и не находил слов от возмущения:

«Как ты мог совершить столь постыдный поступок? Уезжай, раз этого требует от тебя твоя совесть, но возвращайся потом! Ты дал ей слово чести и должен сдержать его».

«Мне очень тяжело думать о том, как я обошелся с Татьяной. Ты считаешь, что я поступил, как хам и негодяй, и ты прав. Но у меня нет выбора. Разве я могу предать свою страну, когда в нее пришла беда?»

Андрей резко возразил, сказав, что надо было думать об этом раньше, и между ними произошла дикая ссора. В конце концов, Андрей заявил Асараю, что не знает, чем ему помочь. Он предупредил его о том, что побег будет делом крайне опасным и трудным: теперь, когда Россия находится в состоянии войны с Турцией, он пойдет под трибунал за дезертирство из императорской армии, если его поймают. Ему не простят и того, что он, заложник Российской империи, уехал без согласия императрицы. В общем, у него нет никаких шансов на успех.

Но дело приняло неожиданный оборот. Асарая пригласили на аудиенцию с императрицей. Ему доводилось несколько раз видеть ее на официальных церемониях и даже разговаривать с ней, но он не встречался с ней лично с того памятного дня, когда она открыто изложила ему принципы своей политики по отношению к ойрат-калмыкам. Что ей нужно от него? Если она хочет послать его на фронт воевать с турками, то для этого не стоило вызывать его во дворец - не по чину. Может, она рассчитывает, что калмыки примут участие в войне? Если это так, то почему надо беседовать об этом именно с ним?

Ему сразу бросилось в глаза, что со времени первой встречи императрица стала еще более величественной и властной. Она излучала такую силу, что Асарай понял: любые, даже самые фантастические и невероятные, истории о ее самовластии и многочисленных любовниках - это не выдумка. После того, как он засвидетельствовал ей свое почтение, Екатерина произнесла:

«Я попросила вас встретиться со мной, мой дорогой князь, потому что хочу отправить с вами важное послание вашему брату, наместнику калмыцкого Ханства. Вы прекрасно послужили мне как берейтор и офицер, и я очень признательна вам за это. Я целиком и полностью доверяю вам и надеюсь, что вы сумеете убедить Убаши и других высокопоставленных калмыков сделать то, о чем я прошу.

«Мы очень высокого мнения о вашей кавалерии, которая так высоко зарекомендовала себя во времена Семилетней войны. Сейчас, когда Россия воюет с Турцией, нам снова нужна помощь ойрат-калмыцких союзников.

«А посему я желаю, чтобы Хан Убаши, во-первых, отправил двадцать тысяч своих лучших всадников на помощь Второй армии генерала Румянцева, находящейся на берегах Днепра. Во-вторых, я хочу, чтобы он послал оставшуюся часть своей армии, по меньшей мере, еще двадцать тысяч человек, на Кубанский фронт - воевать против татар и горных народов, являющихся подданными турецкого Султана.

«Как я уже сказала, войсками, стоящими на Днепре, командует генерал Румянцев. Кубанскую кампанию будет вести генерал де Медем, которому я посылаю все необходимые инструкции. Разумеется, он будет обращаться с вашим Ханом со всем уважением, подобающим главе нации.

«Такова ваша миссия, князь. Я желала бы, чтобы вы отправились в путь как можно скорее. У вас есть вопросы ко мне?»

Асарай почувствовал огромное облегчение от того, что проблема поездки домой разрешилась сама собой столь непредвиденным образом. Он ожидал, что императрице рано или поздно понадобится военная помощь ойрат-калмыков, но не в таких количествах. Для него стало полнейшей неожиданностью то, что его избрали в качестве посредника для переговоров с Убаши. Его сердце колотилось от радости, но он не хотел ничем выдать своих чувств. Момент показался ему подходящим для того, чтобы привлечь внимание императрицы к трагическим последствиям тех мер, которые предпринимались российскими властями по отношению к его народу.

«Поручение Вашего Императорского Величества и Ваше доверие - высокая честь для меня. Разумеется, я употреблю во благо Вашего Императорского Величества дар убеждения, который Вы считаете присущим мне. Но позвольте мне хотя бы намекнуть Вашему Величеству, что численность войск, которых калмыки должны предоставить России, значительно превосходит всё, что Россия требовала от нас в прошлом.

«Я могу добавить, что эта просьба исходит от Вашего правительства в тот момент, когда мой народ находится в ужасном положении, явившемся следствием русской политики колонизации, проводимой на волжских землях. Если бы я мог сообщить своим соплеменникам о том, что в этой политике в ближайшем будущем наметятся изменения к лучшему, они бы с большей готовностью откликнулись на просьбу России о помощи.

«Разумеется, мы понимаем, что Ваше Величество руководит огромной империей и, значит, имеет огромные обязательства перед нею. Но как бы мал ни был мой народ, у нас тоже есть свой круг обязанностей. Я был бы неискренен с Вами, если бы не попросил Ваше Императорское Величество рассмотреть вопрос о том, не заслуживают ли калмыки лучшего отношения со стороны русского правительства».

Произнеся эту речь после того, как ему было предложено всего лишь задавать вопросы, Асарай ожидал сурового выговора или, что еще хуже, отмены только что высказанного приказа отправиться на родину. Сказанное им не могло понравиться императрице, но он был рад, что открыто заявил о том, что думал. Последовало короткое, но зловещее молчание. Потом Екатерина ответила - неожиданно мягко для Асарая:

«Мне известно о возникших трудностях, князь, и я рада, что вы подняли этот вопрос в разговоре со мной. Что касается численности войск, я хочу, чтобы вы объяснили Хану, что на начальной стадии войны мы испытываем нехватку в военной силе в южных краях и посему нуждаемся в довольно значительной помощи с вашей стороны. Однако мы ожидаем в скором времени укрепить наши позиции, и тогда многие калмыцкие всадники смогут вернуться домой, на родные пастбища.

«Что же касается второй части вашей речи, по окончанию войны мы намереваемся пересмотреть нашу колонизационную политику в свете новых обстоятельств, которые сложатся на тот момент. Это всё, что я могу сейчас обещать вам, и я надеюсь, что к тому времени вы лично сможете помочь нам найти справедливое решение этого вопроса. А теперь вам следует встретиться с советником Куропаткиным, который вручит вам мое письмо Хану и сделает все необходимые приготовления к вашему отъезду. Желаю вам успешной поездки».

На ее лице появилась очаровательная улыбка, она подала ему руку для поцелуя и удалилась.

Куропаткин принял его очень радушно, сияя улыбкой и потирая руки:

«Хорошие новости, князь. Хорошие для вас. Вы давно желали отправиться домой, и теперь у вас появилась такая возможность. Мы рассчитываем на вас, князь Асарай, как на верного друга России. Если вы пожелаете присоединиться к торгутской кавалерии в этой кампании, вам будет предоставлен отпуск из вашего полка на неопределенно долгий срок. Если нет, то вам следует вернуться в Санкт-Петербург после исполнения высочайшей воли Ее Величества».

Он передал Асараю письмо императрицы. Когда они стали обсуждать его поездку, Асарай с удивлением узнал, что все необходимые приготовления к ней уже сделаны (вещь для России неслыханная!).

«Ты поедешь со мной, Гамбил?» - спросил Асарай, когда вернулся из дворца к себе.

«Премного благодарен вам, Ваше высочество, но моя жена не хочет уезжать из России, а я обрел здесь счастье вместе с ней. Пожалуйста, простите меня, Ваше Благородие, и тысячу раз благодарю вас за всё, что вы сделали для меня. Я буду молиться за ваше благополучное возвращение домой».

Они распрощались друг с другом с чувством сожаления.

На вечеринке, которую Петруша, Гриша и Андрей устроили в честь отъезда Асарая и на которой было немало выпито, никто из друзей ни разу не упомянул о Татьяне, если не считать того, что Петруша, оставшись наедине с Асараем, произнес, подмигнув:

«Я всегда считал, что Татьяна вкупе с русской православной церковью - это слишком много для тебя».

Асарай отправился в путь ранним утром следующего дня. Он был растроган, когда увидел, что в этот призрачный предрассветный час друзья пришли проводить его и по обычаю привели с собой русского православного священника, чтобы благословить его перед дорогой.

Было самое начало зимы, и Асарай отправился в путь на санях. Так как при нем имелись документы на имя императорского курьера, Асарай без проблем менял лошадей на каждой станции. Санный путь оказался удобным. Снег перестал идти, воздух был неподвижен. Кучер, пощелкивая кнутом, погонял свою тройку. Лошади бежали, выгнув шеи. Их гривы развевались, и казалось, им тоже нравится снег и его свежий аромат. Сани бесшумно скользили по припорошенной земле. Тишину нарушал лишь приглушенный стук копыт, звон колокольчиков и изредка раздававшийся щелчок кнута. И больше ничего - ни голосов, ни пустой болтовни, ни оживленного красноречия. Даже разговорчивый Петруша - и тот онемел бы в этой всеохватывающей, таинственной тишине.

В такие мгновения Россия бывает прекраснее всего, думал Асарай. Зрелище бесконечного белого пространства, чуть подернутого голубизной в этот ранний час, просторов, на фоне которых тройка казалась такой маленькой, наполняло его душу невыразимым счастьем. В утренней дымке над горизонтом поднялось солнце, но только через час оно засияло с ослепительной силой, отражаясь от мириадов серебристых ледяных кристаллов. Бока у лошадей дымились. Асарай ехал домой!

Но он старательно гнал от себя мысли о том, что ждет его в будущем, как его встретит Убаши и удастся ли ему вернуть себе свои улусы. Пусть это будет окутано тайной до поры до времени. А пока перед его внутренним взором проносилась череда картин из недавнего прошлого: его жизнь в Петербурге, работа, друзья, возлюбленные… Он понимал, что будет скучать по России: по ее идеалистам, по страстным спорам, по русскому гостеприимству, не знающему границ, по беззаботной и радостной жизни, по друзьям. И больше всего ему будет не хватать Татьяны и Андрея. Но эта часть его жизни закончилась навсегда.

Он слишком долго плыл по течению, отдаваясь всем соблазнам, которые встречались на его пути. За исключением двух-трех друзей, таких, как Андрей, все эти годы русские не считали его своим. Но он слишком близко подошел к той опасной черте, перейдя которую он растворился бы в их массе, прельстившись их лучшими душевными качествами.

День за днем сани скользили по белым равнинам и замерзшим рекам. Постепенно Асарай обратился мыслью к стоявшим пред ним задачам. Наконец-то пришло время действовать и приносить пользу своему народу. Им овладел дух приключений: начиналась новая страница его жизни, и он рвался в бой. Если Убаши вместе с другими знатными калмыками согласится помочь России войсками в войне против Турции, у него появятся некоторые полномочия для ведения переговоров. Не исключено, что это станет поворотным моментом в отношениях калмыков с русским Медведем. Поворотным моментом? Стоит ли надеяться на это? Императрица проводит жесткую линию в политике, а Убаши наверняка окажется несговорчивым.

Чем дольше длилось его путешествие и чем больше он раздумывал о будущем, тем больше сомневался. Что увидит он на родине после долгих лет жизни на чужбине? Прошло много времени. Жизнь не стояла на месте - как в России, так и в приволжских степях. Какими они стали - Бадма, его мать?… Внезапно перед его мысленным взором предстала Бадма - та, какой она осталась в его памяти в момент прощанья. Свободна ли она? Он надеялся, что она не сильно изменилась и сохранила ему верность. Но разве мог он требовать от нее этого? Он сам чуть было не женился на русской девушке, живой, непосредственной и красивой, но поверхностной и эгоистичной. Конечно, Бадма совсем другая: изящная, добросердечная и мудрая. Ее родиной была степь. Она разделяла с ним все мечты о будущем его народа. Теперь оно стало и его будущим. Станет ли оно общим для них обоих?

Спустя две недели, проведенные в пути, Асарай увидел вокруг себя родные края. Волнение всё нарастало. Его праздничное настроение усилилось, когда на следующей станции в его сани впрягли трех прекрасных светло-серых кобылиц. Наконец-то он смог сбросить с себя русский мундир и переодеться в широкую и свободную национальную одежду. Солнце клонилось к горизонту, сани скользили по темнеющей равнине, и только фонари, прикрепленные к карете, отбрасывали на снег два желтых размытых пятна. Бледная луна отражалась в замерзших водах Волги. Вдали показались знакомые башни Сарепты.

Он обогнул холм, и его сердце остановилось: на потемневшем небе четко выделялись силуэты белых кибиток небольшого лагеря кочевников. Он слышал, как люди переговаривались между собой на его родном языке. Как он сразу догадался, этот лагерь не был ни Ханской ставкой, ни стоянкой какого-то другого князя. Эти люди были так называемой «черной костью». Часовых было мало. Когда он обратился к одному из них и назвал свое имя, человек поклонился ему и произнес исполненным почтения тоном:

«Это большая честь для нас, князь Асарай! Значит, вы наконец-то вернулись домой! Какая радость для всех! Я немедленно отведу вас к нашему зайсангу¹⁰».

Невысокий человек с добрыми глазами на круглом загорелом лице и длинными усами встретил его широкой улыбкой:

«Менде, князь Асарай! Вот это сюрприз!»

Его усадили на почетное место у очага.

«Вас здесь не забыли, господин мой. Даже наши дети узнают в школе о том, что вы спасли нас от войны, принеся себя в жертву орусам. Вы знаете, что о вас слагают песни?»

Асарай засмеялся. Приятно было получить такой теплый прием, но, наверное, этот зайсанг слегка преувеличивал, чтобы сделать ему приятное.

«Ну что вы! Я уверен, что большинство людей просто забыли обо мне».

Пока улыбчивая хозяйка готовила чай, муж позвал свою дочку, девочку лет десяти с двумя черными косичками, красивым овальным личиком и темными выразительными глазами, похожими на материнские:

«Послушай, Джамцал, этот господин приехал издалека и никогда не слышал песню про князя Асарая. Ты споешь ему?»

Не колеблясь ни минуты, девочка запела чистым детским голоском: Черные кони умчали карету Прекрасного князя Асарая. Плакали торгуты, когда он уехал В далекую страну орусов. Знойным летом уехал от нас Благородный тайджи Асарай. Спасая мир, спасая народ, Покидал он родную степь. Белые кони примчат его домой, Когда так решит Шакьямуни. И на радостях все мы сойдемся на пир В честь прекрасного тайджи Асарая.

Асарай с трудом удержался от слез, погладил Джамцал по голове и поцеловал ее в лоб.

«А ты узнаешь князя Асарая, когда он вернется?»

Она бросила на него лукавый взгляд и указала на него пальчиком:

«Это вы и есть! Я видела у кибитки трех белых лошадей и ваши сани».

«Ты умница, Джамцал. Ты должна прийти с родителями на пир, который мы устроим, когда я вернусь домой».

Хозяева рассказали ему, что стада Хана, как обычно, откочевали далеко на юг, в Кумскую долину, и пригласили его провести ночь в их лагере. Асарай был счастлив: он снова будет спать в настоящей кибитке!

Хозяева зарезали барана и поджарили мясо на вертеле. К ужину подали хлеб с сыром, кислое кобылье молоко - сума чиген и араку. Он наслаждался чудесным полузабытым вкусом и ароматом. Поджаренный на углях ягненок показался ему вкуснее русской говядины, фазанов и черной икры, а заморские вина и русская водка проигрывали в сравнении с восхитительным чигенем и аракой. Ему понравилось угощение и уютная атмосфера, царившая в кибитке. Он словно вернулся, наконец, домой. Но принимавшие его кочевники, простые и добрые люди, были в то же время довольно грубыми и примитивными. Когда муж впился зубами в кусок жареного мяса на кости, а потом передал его жене, чтобы та доела за ним, Асарай подумал о том, что хорошие манеры, которым он научился в ссылке, окажутся совсем не нужными дома.

Асарай задал им сотни вопросов и с удовольствием отметил, что, несмотря на невзгоды, они оставались всё теми же жизнерадостными и трудолюбивыми людьми, которых он знал раньше. Его соплеменники не привыкли жаловаться. Еще он увидел, что эти калмыки не имели ни малейшего представления о том, что такое Россия. Вопросы, которые они задавали ему, были нелепыми. Он попытался объяснить им, какую жизнь он вел в далекой стране. Иногда, если он не мог подобрать точного выражения, он запинался и искал другие слова, чтобы они смогли понять его.

По дороге на юг он миновал много стоянок калмыков и дербетов, и везде ему оказывали очень теплый прием. Поначалу он чувствовал себя немного не в своей тарелке, не знал, что сказать, как вести себя. Внутри простых кибиток, в которых он останавливался на ночь, было уютно и тепло, но сами они показались ему грязнее, чем по воспоминаниям, и пахло в них хуже. Иной раз он не мог есть еду, при виде которой у него чуть не выворачивало желудок, но были и вкусные блюда, которые он узнавал с радостью. Музыка родного языка, улыбки и теплое гостеприимство соплеменников, запах лошадей, овец и верблюдов будили в нем мысли о счастливой юности. На одном из кочевий он получил прекрасных ездовых лошадей для продолжения путешествия и отпустил русского кучера назад в Санкт-Петербург вместе с санями.

Приближаясь к Ханской ставке и увидев ханскую кибитку, над которой развевался штандарт, и стоявшую вокруг нее стражу с воткнутыми в землю копьями, он с мукой осознал, что там его ждет не отец, а Убаши. Спешившись перед кибиткой и попросив стражника объявить о своем приезде, он вынужден был прождать необычно долго, что очень отличалось от оказываемого ему до сих пор гостеприимства. Но на что еще он должен рассчитывать? Убаши настроен враждебно. Он нанес ему предательский удар исподтишка, и при мысли об этом давно сдерживаемый гнев вспыхнул в душе Асарая с новой силой. Но он взял себя в руки и решил встретить старшего брата вежливо и дружелюбно.

Хану не удалось скрыть своего потрясения, вызванного этим внезапным приездом. Странное дело: Асарай увидел в глазах Убаши не только тревогу и враждебность, но и страх. Убаши никак не мог подобрать нужных слов, как будто ему явился призрак давно умершего врага.

Наконец, он выдавил из себя сухие слова приветствия, и Асарай, сдерживая гнев и обиду, ответил ему:

«Я счастлив, что ты здоров, Убаши. Я понимаю, мое внезапное появление должно было удивить тебя. Я очень хотел вернуться домой, но орусы не отпускали меня. Потом мне повезло. Русская императрица попросила меня привезти тебе официальное письмо в связи с войной между Турцией и Россией».

Убаши нахмурился и после короткой паузы мрачно спросил:

«Почему Цаган-Хан¹¹ не отправила письмо по своим полицейским каналам, через своего представителя в калмыцком Ханстве? Зачем было посылать тебя? Я нахожу это очень странным и подозрительным. Ты офицер армии орусов, как мне сообщили, и значит, служишь Белой Императрице. Может, русские собираются назначить тебя на мое место? Разве не к этому ты стремился всю жизнь?»

«Ты, вероятно, сошел с ума? Кто сказал тебе такую ерунду? Я никогда не давал клятву верности императрице. И, разумеется, я не хочу занять твое место. Всё, чего я хочу, это получить назад свои улусы. Но давай не будем ссориться, Убаши, - ведь мы всё-таки братья. Вот письмо императрицы. Тебе следует познакомиться с ним».

Он вручил Убаши документ, который тот прочел и продолжал держать в руках. Хмурое выражение не исчезло с лица Убаши.

«Значит, Цаган-Хан хочет, чтобы мы приняли участие в ее войне, и посылает нам тебя со своим посланием. Что бы ты ни говорил, мне всё это кажется подозрительным».

Рука Убаши, в которой было зажато письмо, дрожала мелкой дрожью. Пожалуй, он и вправду верил в то, что говорил!

«Что же касается твоих улусов, - продолжал Убаши, - которые вовсе и не принадлежат тебе на самом деле, ты получишь их назад сразу после моей свадьбы. Бадма выходит за меня замуж».

Асарай на мгновение утратил дар речи, но потом переспросил у Убаши:

«Бадма? За тебя? Этого не может быть, ведь мы официально помолвлены!»

«Вы были помолвлены. Ты приехал слишком поздно, мой дорогой брат. Она будет моей женой». - Он рассмеялся с плохо скрытым чувством превосходства.

«Что ж, увидим!» - С этими словами Асарай резко повернулся и вышел, проигнорировав правила протокола. Он с трудом справился с гневом.

Когда Асарай отправился повидаться с матерью, ему сразу бросилась в глаза бедность ее кибитки и отсутствие былого блеска и удобств. Церен-Джал бросилась в объятья сына, глаза ее увлажнились. Ее сын, единственный сын, вернулся к ней после пяти долгих лет разлуки! Она не могла оторвать от него глаз. Он тоже вглядывался в ее лицо с нежностью и любовью. Душа Асарая была переполнена. Теперь он понимал, как сильно скучал по теплу домашнего очага и материнской нежности. Что- то внутри него надломилось, словно треснул лед. Часть его души за долгие годы на чужбине очерствела и замерзла. Эта черствость, возможно, была результатом его собственных попыток изгнать из души мысли о доме, но только так ему удалось выжить и не сойти с ума в чужой стране. Теперь его душа отогрелась и растаяла.

Мать сильно постарела - это бросалось в глаза, но у нее и сейчас была фигура молодой девушки. Она сохранила живость ума, ее улыбка была всё так же ослепительна, а нежные карие глаза излучали всё тот же знакомый свет.

«Мама, скажи, как случилось, что ты так живешь? Неужели этот мерзавец Убаши отнял у тебя твою прекрасную ханскую кибитку?»

«Когда он присвоил себе твои улусы, я тоже потеряла многое из того, что мне принадлежало. Я ничего не могла с этим поделать. Это было ужасно, Асарай! И в этом не было ни малейшей необходимости. Его подговорила моя сестра Найджитана и ее злобный советник Кирин. Убаши воистину достоин жалости, потому что они вертят им как хотят».

«Жалости? Он совершил позорный поступок, и я заставлю его заплатить за это!»

«Всему свое время, сынок. Сначала расскажи мне, как тебе жилось в России».

Рассказать предстояло так много, что Асарай не знал, с чего начать. Он решил быть откровенным с матерью и не пытаться представить свое поведение в лучшем свете. Слушая его, мать иногда казалась ему потрясенной, но в целом она приняла его историю довольно спокойно. Когда она узнала, что к нему относились хорошо (а она очень страшилась обратного) и он многого достиг в учебе и на службе, она была очень счастлива. Ее щеки раскраснелись от удовольствия, и он снова увидел в ней веселую молодую девушку, которой она всегда была в его глазах раньше.

Наконец, пришел черед вопросу, который его так и подмывало задать:

«Что случилось с Бадмой? Это правда, что она выходит замуж за Убаши?»

«Да, мой сын, это правда», - но прежде чем она успела что-либо добавить, Асарай взорвался:

«Но это ужасно! Как же это случилось? Я еще могу понять, что она не смогла дождаться меня после всех этих долгих лет, хотя мы и дали обещание друг другу. Но как могла она выбрать этого недостойного человека, этого подлеца? Мне становится плохо при одной мысли об этом!»

«Нет, Асарай, ты ошибаешься. Он не подлец». - И она рассказала ему о том, что в последнее время Убаши изменился в лучшую сторону. И о том, что Бадма предприняла попытку самостоятельно добраться до Петербурга, и о том, как она была несчастна, когда ей пришлось вернуться домой ни с чем, и стала еще несчастнее, когда Серебджаб привез от Асарая письмо, показавшееся ей холодным и равнодушным.

«Почему ты написал такое письмо? Ты был неуверен в своих чувствах к Бадме?»

Он вынужден был признать это и рассказал ей про Татьяну.

«В таком случае, ты не имеешь права обвинять ее. Всё, что ты можешь сделать, это пойти к Бадме. Мне кажется, вам надо откровенно поговорить друг с другом. Мы с ней иногда ссорились, но она умница и очень поддерживала меня всё это время. Ты не должен ни в чем упрекать ее».

«Мы обязательно должны встретиться. В России я больше всего страдал от того, что не мог поговорить ни с кем из родных. Наши письма никогда не доходили до получателя, но у меня сохранилось одно, которое привез с собой Цебек-Дорджи - о смерти отца. Расскажи мне об этом. Почему он решил пожертвовать мной?»

Разговаривая с Асараем, Церен-Джал приготовила ему чай. Она угощала его прекрасным сыром, хлебом и китайским имбирем. Теперь она бедна, с горечью подумал он, и ей, наверное, придется голодать целую неделю, чтобы расплатиться за эти деликатесы. Ее простая кибитка оказалась уютнее любого ханского шатра. Асараю было здесь очень удобно, хотя новости, рассказанные матерью, оказались далеко не радостными.

«Он был храбрым человеком и выступал против орусов каждый раз, когда того требовали интересы калмыков. Много лет назад, когда у него еще не было детей, он вынужден был пообещать им отдать своего сына в заложники. Потом ему несколько раз удавалось отсрочить это печальное событие. Но в тот момент, когда императрица потребовала передать тебя в руки российского правительства, наша военная мощь была ничтожной, наше хозяйство испытывало большие трудности. Твоему отцу очень не хотелось терять тебя, но он считал несправедливым вести дело к открытому противостоянию и рисковать жизнями многих молодых калмыков ради свободы собственного сына. Той же точки зрения придерживался и Зарго. Но, конечно же, он надеялся, что ты не долго пробудешь в плену».

«Как жаль, что он не объяснил мне этого в ту ночь, когда за мной пришли русские! Почему он не рассказал мне раньше о той участи, которая была мне уготована?»

«Может быть, ему следовало подготовить тебя к этому… Но, понимаешь, твой отец всегда был оптимистом и считал, что способен расстроить все хитроумные планы русских. Но потом, когда не осталось иного выхода, кроме как отдать тебя в заложники, ему стало стыдно и он не смог ничего объяснить тебе. К тому же, ты проявил такое мужество и спокойствие духа… Ведь ты просил его об одном - дать тебе его отцовский наказ».

«Я все время чувствовал себя обиженным и преданным. Но теперь всё закончилось, хвала небесам!»

Она налила ему еще чаю, добавив в него щедрую порцию жареного проса и сметаны.

Разговор снова вернулся к Убаши и улусам, которые он отнял у Асарая.

«Он сказал Бадме, что сожалеет о том, что сделал, и вернет тебе твои улусы, когда они поженятся».

«Это подарок? Кусок с его свадебного стола? Я бы никогда не принял такой подачки!»

Асарай выпрямил спину и задрал подбородок кверху. «У него всегда такой петушиный вид, - подумала мать, - когда он решает во что бы то ни стало добиваться своей цели».

«Он не может отдать или не отдать мне мои улусы: я получил их в наследство от отца, - добавил он. - Я верну их себе силой, если в этом будет необходимость».

«Ты прав. Он должен вернуть тебе всё, и немедленно. Но лучше подожди немного, прежде чем что-то предпринимать. Может, появится какое-то новое решение».

Вошла служанка. Она принесла вкусный ужин, к которому они приступили с большим удовольствием. Церен-Джал налила ему особой домашней араки, от которой по всему его телу разлилось приятное тепло.

«Я всё ещё не спросила тебя, как тебе удалось бежать из России. Что это за «особая миссия», с которой ты приехал сюда?»

Когда он объяснил, она с тревогой спросила его:

«Значит, начнется военная кампания? Ты же не уедешь от нас опять, правда, Асарай? Ты ведь только что вернулся ко мне!»

«Нет, мама, пока нет. Сначала я должен уладить свои дела здесь. А потом уж мы решим, как быть дальше».

Они проговорили до глубокой ночи, и всё-таки он не успел ответить на все вопросы матери. Асарай был счастлив, что он снова дома. Он заснул крепким спокойным сном и, поднявшись на рассвете, почувствовал себя совершенно отдохнувшим.

Асарай получил послание от князя Цебек-Дорджи, Главы Совета, в котором тот просил его прийти на заседание, посвященное просьбе Белой Императрицы об оказании военной помощи России. Члены Совета приняли Асарая очень тепло и с огромным уважением. И только Убаши приветствовал его более чем сдержанно.

Когда Хан сообщил собравшимся о послании Екатерины Второй, Глава Совета спросил у князя Асарая, не хочет ли он что-то добавить. Быть может, ему известна численность войск генерала Румянцева и где они будут развернуты?

«В Санкт-Петербурге мне сказали, что двадцать тысяч калмыцких всадников составят примерно одну треть армии генерала Румянцева, - ответил Асарай. -Некоторые его части будут стоять на правом берегу Днепра и следить за передвижениями врага в районе Бендер и Очакова, а основные силы калмыков предполагается развернуть рядом с Азовским морем, чтобы предотвратить продвижение крымских татар. Таким образом, наши полки окажутся западнее тех мест, где нам приходилось воевать раньше».

После продолжительного обсуждения решили, что вместо того, чтобы посылать двадцать тысяч всадников на далекий Днепр в помощь армии Румянцева, эти войска следует использовать для защиты от живущих неподалеку кубанских татар, причем, в самое ближайшее время - как только позволит погода. Цебек-Дорджи попросил Асарая передать это сообщение полковнику Кишенкову, занимающемуся делами калмыков.

Русский чиновник был весьма недоволен таким решением:

«Это намного меньше того, что потребовала Ее Величество императрица. Генералу Румянцеву крайне необходимы ваши войска, и вам это известно. Ваша кавалерия воевала вместе с русскими в Финляндии, Ливонии и Пруссии. Отчего же Днепр кажется вам таким далеким?»

«Но тогда численность наших войск была намного меньше. И гораздо важнее то, что в те времена вы не захватывали нашу территорию!»

«Ах, вот в чем истинная причина!»

«Да, это так. Я был бы вам очень признателен, если бы вы известили об этом Ее Величество, когда будете передавать ей послание Хана».

«Не думаю, что мое правительство согласится принять условия, навязанные вашим Ханом, но я обещаю подробно известить обо всем императрицу».

Потом Кишенков спросил Асарая о том, как идут его дела. Он ответил, что долгая жизнь на чужбине дорого обошлась ему, потому что за время отсутствия он потерял большую часть своих владений. Он никогда не понимал, почему российское правительство постоянно отказывало ему в его просьбах о возвращении домой.

«Думаю, вам известно о том, что наше правительство ничего не имело против того, чтобы отпустить вас на родину после смерти вашего отца. Но Хан Убаши настоятельно советовал оставить вас в Санкт-Петербурге».

Асарай похолодел, когда услышал эту страшную новость. Это сделал его собственный брат! Какая низость!

Ему припомнилась его последняя встреча с Серебджабом. «Ваше отсутствие очень удобно для него», - сказал он тогда.

Кишенков заметил, как изменилось лицо Асарая.

«Я понимаю ваши чувства, князь. Вы почти что один из нас. Мы понимаем вас и сочувствуем вам. Не стоит ли мне попросить губернатора Бекетова издать приказ о возвращении вам вашей собственности? У него есть для этого все полномочия, и я уверен, что он согласится».

Асарай натянуто улыбнулся:

«Мой дорогой полковник, я остался торгутом - таким же, каким был и тогда, когда приехал в Россию, а может, даже и большим. Давайте поставим все точки над i. Вы очень любезны, но каковы бы ни были ваши намерения, я бы не принял помощи от России, ибо считаю это вмешательством в сугубо внутренние дела калмыков. Я улажу эти дела сам, без посредников».

Меньше всего на свете Асараю хотелось быть хоть чем-то обязанным русским. Но теперь он еще сильнее, чем раньше, стремился поквитаться с Убаши и вернуть себе права на собственные улусы.

А что же Бадма? Ее образ снова потускнел в его душе. Но он не мог забыть ту ночь, когда приехал к ней, преследуемый русскими. Он помнил те слова, что она сказала ему при расставании, когда подарила ему на память статуэтку Шакьямуни. И хотя это было не просто, он решил не откладывать встречу с ней. Он знал, что больше всего ему идут одежды для верховой езды, и потому выбирал костюм с большой тщательностью.

Он ехал к Бадме с тяжелым сердцем. Ее родители оказали ему теплый прием. Чувствовалось, что они очень рады видеть его в добром здравии и хорошей форме. Пока подавали чай и хозяева обменивались с гостем учтивыми фразами, он в глубине души надеялся, что Бадма уехала куда-то и он встретится с ней потом, в другом месте и в другое время. Он боялся, что оба они могли так измениться, что им будет невозможно восстановить былые отношения. Ужасно, если между ними не осталось и намека на прежнее чувство.

Когда она вошла, то выглядела слегка смущенной, сдержанной и серьезной. Ее глаза были опущены. Она показалась ему незнакомкой, как будто он никогда и не знал ее раньше. Странно, но он тоже оробел и почувствовал какую-то отстраненность - как будто между ними возникла пелена, развеять которую не мог ни один из них. Но когда их глаза встретились, почти случайно, он на какое-то мгновение снова погрузился в излучаемое ею тепло, в котором растаяли все его опасения. Она словно коснулась глубины его существа.

Она надела бледно-зеленое шелковое платье, а из украшений - только бусы из мелких жемчужин и зеленовато-желтого жадеита, который очень шел ее золотистой коже. Она была такой же чарующе прекрасной, какой запомнилась ему при расставании. Они сказали друг другу мало слов и говорили, обращаясь, в основном, к родителям Бадмы, как будто каждый из них боялся произнести что-то непоправимое.

Асарай довольно скоро уехал. Всё здесь было так непохоже на то, к чему он успел привыкнуть в России. Он понимал, что понадобится немало времени, чтобы снова приспособиться к обычаям и ритуалам своей родины. Находясь среди своих соплеменников, он чувствовал, что утратил уверенность в себе, и это смущало его. В самом деле, его выручали только ставшие на протяжении веков почти ритуальными правила общения с людьми - они помогали ему скрыть от посторонних глаз эту неуверенность в себе. Он полагал, что все эти навыки вернутся к нему - стоит лишь оказаться дома. Но он ошибался. Жизнь преподала ему еще один горький урок: он понял, что, живя среди орусов, изменился сильнее, чем полагал.

Но главное, он не знал, как вести себя с калмыцкой девушкой, которую он не видел много лет? Бадма была такой красивой и в то же время такой недоступной. Если за эти годы изменился он, значит, изменилась и она, но ему вовсе не хотелось верить в это. Неужели жизнь так жестоко отомстила ему за то, что он не отрекся от своего народа и служил ему, живя в чужой стране?

На следующий день он собрался с духом и снова отправился к ней, надеясь найти верные слова и сделать то, что должен - то, чего так жаждало его сердце. Бадма была удивлена его приезду, но и обрадована. Со всей подобающей случаю учтивостью он спросил у нее, не хочет ли она составить ему компанию и отправиться вместе с ним на верховую прогулку. Асарай боялся услышать вежливый отказ. Однако после недолгого колебания она кивнула в знак согласия и ушла переодеться в одежду для верховой езды. Он посмотрел ей вслед и снова отметил про себя, как изящны и в то же время просты ее жесты, как тихо и спокойно она двигалась, без лишней спешки, совершенно естественно.

Былое чувство всколыхнулось в душе Асарая, и он ощутил, как, дожидаясь ответа на свое приглашение, весь покрылся холодным потом. Но вместе с тем он понимал: он не должен рассчитывать на то, что ее чувства к нему вспыхнут с прежней силой или вспыхнут вообще. Всё это раздражало и злило его, но он обуздал свою тревогу и заставил себя успокоиться.

Когда она села в седло, то была совсем непохожа на ту девушку, с которой он беседовал накануне в кибитке ее родителей. Она вызвала его на соревнование и с легкостью обогнала. Стоял прохладный день, и оба тепло оделись, и всё же, пока лошади отдыхали, они укрылись от пронзительного ветра в маленькой одиноко стоявшей хижине.

«Ты победила, Бадма, но это было не так уж трудно. Что нас равнять? Ты на своем чистокровном жеребце - и я на моей кобыле: оба старые, усталые и побитые жизнью».

Услышав это, она расхохоталась, и лицо ее осветилось внутренним светом и стало таким, каким он его помнил:

«Ну уж нет, вовсе ты и не старый, усталый и побитый!»

Их разговор продолжался в том же легкомысленном духе, пока Асарай не отважился спросить у нее:

«Это правда, что ты выходишь замуж за Убаши?»

Даже в полутьме хижины он увидел, как она побледнела:

«Да», - ответила она коротко.

Асарай обреченно вздохнул.

«Все те годы, что я провел в России, я боялся того, что это случится, но когда Серебджаб рассказал мне, что ты всё это время ждала меня, я начал надеяться… Что заставило тебя передумать - и так незадолго до моего возвращения? Я не хочу упрекать тебя. Я знаю, что не мог рассчитывать на то, что ты будешь дожидаться моего возвращения. Ты должна знать, Бадма, что теперь, когда я снова вижу тебя рядом и могу дотронуться до тебя, моя любовь снова вспыхнула, стала сильнее, чем прежде, как будто мы ни капли не изменились и наши отношения тоже».

Было заметно, что она растрогана. И всё же она ничего не сказала.

«Бадма, милая моя, я знаю, что это нечестно по отношению к тебе, но я мечтаю обнять тебя и ласкать, как раньше. Разве ты больше ничего не чувствуешь ко мне? Если ты еще не поставила крест на нашей любви, пожалуйста, отложи свою свадьбу с Убаши, умоляю тебя! Кто знает, может, ты еще передумаешь. Возможно, ты захочешь вернуться ко мне!»

При этих словах Асарая лицо Бадма стало серьезным и печальным. Она ответила ему не сразу:

«Эти годы ожидания и неопределенности были очень трудными для меня, Асарай, - тяжелее, чем ты можешь себе представить. И вот приезжаешь ты, из далекого прошлого, и объявляешь о своей любви, как будто ничего не случилось. На протяжении многих лет я не получала от тебя никаких вестей. Но приходит письмо, и в нем нет ни слова о любви и нежности. Разве удивительно, что я отчаялась? По всем признакам, твои чувства ко мне умерли, и ты полюбил другую женщину».

«Мне горько слышать это, Бадма. В том письме я не хотел быть нечестным с тобой. Признаюсь тебе, что в то время я искренне считал, что люблю русскую девушку. Мы даже собирались пожениться. Но я понял, что совершаю большую ошибку - самую большую ошибку в своей жизни. Мы не были по-настоящему близки, и мне пришлось бы отказаться от всего, что мне дорого, чтобы остаться с ней в России. Когда я писал то письмо, которое привез Сербедажаб, я этого еще не понимал. Я запутался. Вскоре после этого я разорвал помолвку с Татьяной. Я вернулся сюда свободным человеком. Но я уже утратил свободу, потому что снова нахожусь в твоей власти».

«Если бы всё было так просто, Асарай! После всей боли и страдания, что я пережила за эти мрачные годы одиночества, это письмо, в котором не было ни слова о любви, оказалось последней каплей. И вот теперь ты весело сообщаешь мне, что не только любил русскую девушку, но и собирался жениться на ней! Как будто от этого ты можешь стать мне ближе! С тех пор ты снова переменился, и теперь ты влюблен в меня, как раньше. Надолго ли? Какой вывод, по-твоему, я должна сделать из твоих бойких речей? Ты и дальше будешь столь же переменчив?»

«Пожалуйста, верь мне, Бадма, я люблю тебя и только тебя. Это помрачение, которое случилось со мной в России, никогда не было чем-то настоящим. Мне тоже было одиноко. Я был вдали от дома. Но всё это кончилось, я клянусь тебе. В противном случае, я не разорвал бы помолвку и не уехал бы из России, правда?»

«Откуда мне знать это, Асарай?»

«Я понимаю твои чувства… да, я совершил ошибку, но разве ты сама… Ты никогда не ошибалась?»

Она искоса взглянула на него, мучаясь, не стоит ли признаться ему в собственной неверности, но решила промолчать. Есть вещи, которые мужчины и женщины воспринимают по-разному.

«Я буду откровенна с тобой, Асарай, как, надеюсь, ты был откровенен со мной. Даже когда я согласилась выйти замуж за Убаши, я знала, что никогда не полюблю его так, как любила тебя. Но я подумала, что могу сыграть важную роль в его жизни, помогать ему в самых разных делах. Я надеялась, что мы поладим друг с другом - не только ради меня самой, но скорее, ради наших соплеменников. Я перестала надеяться на твое возвращение, и ты понимаешь, что на меня давила необходимость рано или поздно выйти замуж и родить детей - ведь время берет своё.

«Теперь всё изменилось. Всё встало с ног на голову, и я больше не уверена в своих чувствах ни к одному из вас. О боги, что же мне делать?»

Он взял ее руки в свои. Ее глаза наполнились слезами.

«Ах, Асарай, что нам делать? Я уже ничего не понимаю. Могу ли я доверять тебе? Можешь ли ты доверять мне? И как мне снова порвать с Убаши? Разве я могу так поступить с ним?»

«Моя милая, я не знаю, значат ли для тебя что-то мои слова, но обещаю, что ты можешь положиться на меня и целиком и полностью доверять мне. Ты и представить себе не можешь, как это чудесно, что я снова обрел тебя и что ты дала мне надежду. Да, любимая, тебе будет не просто отказать Убаши, я это понимаю. Я понимаю и то, что это очень сложная ситуация и что тебе нужно время, чтобы всё обдумать. Но ответь себе на вопрос: почему ты настояла на том, чтобы между его предложением и вашей свадьбой прошло так много времени?»

«Может, ты и прав, Асарай».

«Я совершенно уверен, что ты любишь меня, а не Убаши, и поэтому ты не торопишься со свадьбой. Ты не можешь выйти за него замуж. И почему он должен выиграть от своей подковёрной борьбы?»

«Что ты хочешь сказать?»

«Я узнал о том, что когда орусы захотели отпустить меня домой после смерти отца, Убаши уговорил их оставить меня в Санкт-Петербурге. Ты и в самом деле смогла бы выйти замуж за человека, из-за которого мы жили в разлуке все эти годы?»

Бадма не верила своим ушам:

«Ты уверен, что это правда?»

Асарай кивнул.

«Да как он мог?!»

Когда на следующий день они встретились в том же месте, Бадма бросилась в объятия Асарая и чуть не сбила его с ног.

«Я так глупо вела себя! Конечно, я люблю тебя, только тебя и никого другого. Я порву с Убаши и скажу ему всё, что думаю о его кознях».

После долгого обсуждения они решили, что Бадма посоветуется с родителями, прежде чем дать отставку Убаши.

Однажды вечером к Асараю пришел его старый друг, товарищ по детским играм. Ухур был «черной костью», потому что родился в одной из самых бедных торгутских семей. Когда он тяжело заболел и был при смерти, его исцелил лама Лобсанг-Норбу, и с тех пор он стал одним из самых близких друзей Асарая. Его темное, худое и очень живое лицо осветила широкая улыбка, когда Асарай вскочил, чтобы встретить друга. Ухур почти сразу перешел к делу:

«Ты не должен оставаться здесь, Асарай. Жители твоих улусов хотят, чтобы ты вернулся, и чем скорее, тем лучше! Убаши держит там своих соглядатаев и кое-какую военную силу. За всеми знатными людьми, которые поддерживают тебя, ведется тайное наблюдение. Но я мог бы стать твоим посланником. На мои передвижения никто не обращает внимания, потому что я простой человек. Я мог бы поговорить кое с кем, чтобы подготовить восстание».

Асарай с готовностью принял это предложение, а Ухур не ударил в грязь лицом и оказался надежным союзником. Он подготовил почву для внезапного нападения, и когда пришел назначенный день и Асарай въехал в родной улус, его поразила теплота, с которой его встретили. Ухур и его люди окружили сторонников Убаши. Увидев, что огромное большинство жителей улусов Асарая приветствует его возвращение, те поняли, что бессильны изменить что бы то ни было силой. После небольших стычек, потеряв в них несколько человек убитыми и ранеными, Асарай вернул себе управление своими улусами и с огромным удовольствием восстановил в правах Церен-Джал, создав для нее достойные условия жизни.

Этот переворот вызвал ропот в ханской ставке. Кое-кто из друзей и подхалимов Убаши советовал ему предпринять решительные меры против Асарая, а Найджитана в истерике требовала от него наказать брата-изменника. Не зная, что предпринять, Убаши пригласил к себе Цебек-Дорджи и других членов Совета, чтобы спланировать общую стратегию.

«Поведение Асарая подтверждает мои наихудшие подозрения: он хочет выступить против меня и занять мое место, став ханом. Мы должны послать ему ультиматум, и если он не сдастся, сокрушить его. А теперь скажите мне, сколько человек готово поддержать нас в нашем желании поставить его на колени?»

Цебек-Дорджи, коль скоро сам не мог стать Ханом, всегда предпочитал слабого правителя, такого, как Убаши, сильному. Полная победа Убаши над Асараем, если и была возможна, в чем он сильно сомневался, вряд ли способствовала бы достижению его целей. И напротив, длительный антагонизм между двумя братьями мог оказаться очень полезным ему.

«Позвольте заметить вам, Хан Убаши, Асарая здесь очень любят. Его считают героем. Я очень сомневаюсь, что вы сумеете найти достаточное количество сторонников среди знати, готовых присоединиться к вашему походу. Тем более что многие из них всегда ставили под сомнение ваши права на его имущество».

Другие члены Совета высказались с той же осторожностью. Убаши видел, что власть утекает, как песок, сквозь пальцы. В нем проснулась ярость, но вместе с тем ему стало старшно. Он обратился к Совету с требованием, напоминавшим, скорее, мольбу, не предавать его: ведь если Асараю сойдет с рук это преступление, его авторитет как Хана всех калмыков будет подорван. Но Главу Совета эти слова не тронули.

«А вам не приходило в голову, Хан, что орусы могут прийти на помощь Асараю, если вы нападете на него? Возможно, он уже договорился с ними обо всем? В конце концов, он так хорошо знает их обычаи, что они с большой охотой пойдут на то, чтобы спровоцировать кризис и посадить его на ваше место. А это будет означать ваш конец».

Убаши мог только сжимать кулаки в бессильной ярости и отчаянии, но он взял себя в руки и вернулся в свою кибитку, не проронив ни слова. Его силы были на исходе, и он приказал принести себе самой крепкой араки, но и она не принесла ему облегчения. Все отвернулись от Убаши, и демоны решили уничтожить его. Надеяться было не на что.

Всё, что у него оставалось, это Бадма. Его единственная победа над Асараем.

XX

Хотя Бадма выбрала Асарая, она не решалась сказать Убаши, что не выйдет за него замуж. Родителей эта новая ситуация тоже не обрадовала. Ее мать продолжала настаивать на том, что Бадма должна быть верной своему слову. Подумать только - отказать самому Хану, когда до свадьбы оставалось совсем чуть-чуть! В душе у Бадмы, обычно спокойной и от природы уравновешенной, теперь бушевали самые противоречивые чувства.

Дома много говорили на эту деликатную тему, но от этих разговоров Бадма только еще больше нервничала. Она не сомневалась в том, что любит Асарая, но могла ли она дать волю своим чувствам или же должна была пожертвовать ими ради человека, которого не любила? Замужество стало бы для нее пыткой. Наконец, отец пошел навстречу дочери и предложил ей вместе отправиться к Убаши.

Момент для разговора был избран неподходящий, хотя для такого дела подходящий момент найти трудно. Убаши еще не успел оправиться от удара, нанесенного Асараем, вернувшим себе свои улусы, и вот к нему явилась Бадма вместе с отцом, чтобы сказать ему, что она выйдет замуж не за него, а за Асарая. Он впал в ярость: рвал на себе волосы, выкрикивал оскорбления и так закатывал глаза, что гости решили, что в него вселился демон. Дальше разговаривать с ним было бесполезно, поэтому они ушли. Бадма была потрясена. Она чувствовала себя виноватой в том, что Убаши так несчастен, но отец заявил, что никогда не подозревал, что Хан мог оказаться таким неуравновешенным и безумным человеком. Пожалуй, это даже хорошо, что его дочь не стала женой Убаши, подумал он.

После ухода посетителей Убаши еще продолжал кипеть от злости и негодования. Они зашли слишком далеко! Он им этого не спустит! Если Асарай думает, что ему это сойдет с рук, то он ошибается! Убаши поклялся, что Асарай заплатит ему за всё. Для начала Убаши не оставит камня на камне от его безумной затеи со школой и сделает из нее посмешище, но следующий шаг будет направлен лично против Асарая. С этим человеком надо покончить - раз и навсегда!

Прошло время, и отец Бадмы снова пришел поговорить с Убаши. Он предложил ему объявить во всеуслышанье, что великодушный Хан возвращает Бадме свободу, потому что первое слово она дала Асараю. Так он не только не потеряет лицо, а напротив, выказав уважение к обычаям, великодушие и любовь к правде, лишь приумножит свой авторитет. Однако лишь только гость ушел, Хан снова разбушевался. Нет, он никогда не сможет простить эту парочку!

Теперь Бадма и Асарай стали встречаться часто. Они поняли, что их юношеская любовь выжила, несмотря на долгие годы разлуки, и переросла в более зрелое чувство, глубокое и постоянное. Асараю очень нравилось в Бадме то, что хотя ее никто не назвал бы слабой и нерешительной, она никогда не пыталась навязать ему свою волю. В свою очередь, ему самому всегда было просто идти ей навстречу ради исполнения ее, часто даже не высказанных, желаний. Никогда раньше он не жил в такой гармонии и покое.

Да, Татьяна совсем не походила на Бадму, как, впрочем, и все иные женщины, которых он узнал в России. С ними он почти всегда был неспокоен и напряжен, в нем что-то играло и звало его куда-то, как будто он всё время боялся пропустить что-то важное.

Однажды вечером они с Бадмой встретились в небольшой низине неподалеку от кочевья. Белые облака медленно проплывали по бледно-голубому небу. День был безветренным, но холодным, и они развели костер, чтобы согреться. Неожиданно Асарай повернулся и сказал:

«Смотри, три волка направляются вон к тому стаду!»

Он свистнул и закричал: «Идите сюда!»

К огромному удивлению Бадмы, они изменили направление и побежали к ним. Она испугалась, но волки остановились в сотне шагов от костра. Асарай взглянул на них долгим внимательным взглядом и тихо приказал:

«А теперь идите домой».

Звери повернулись и побежали в ту сторону, откуда явились.

«Вот это да! - ахнула Бадма. - Я слыхала, что ты на такое способен, но не верила!»

«Я сделал это не для того, чтобы удивить тебя или порисоваться перед тобой. Ты же видела: эти волки точно собирались напасть на стадо. Знаешь, пока я жил в России, я разучился разговаривать с животными. Не знаю, почему это произошло. То ли большой город на меня так повлиял, то ли беспутная жизнь, которую я там вел… Не знаю… А теперь, странное дело, я снова слышу их голоса, а они понимают меня».

Они пили чай, который захватили с собой. Бадма, слегка нахмурившись, спросила:

«Представь себе, что русские не взяли тебя в заложники и не отправили в Россию. Скажи, если бы этого не случилось, ты бы женился на мне или предпочел бы стать ламой? Ведь у тебя были такие мысли, правда? Твой учитель, Лобсанг-Норбу - замечательный человек. Он когда-нибудь предлагал тебе стать ученым монахом? Я часто представляла себе, как ты сидишь целый день, скрестив ноги, изучаешь священные книги и произносишь молитвы - готовишься к Нирване. И я спрашивала себя: наступит ли день, когда ты выберешь этот путь?

Он улыбнулся: «Я уверен, что смотрел бы на тебя таким любящим взглядом, каким лама не должен смотреть на женщину. Разве ты не знаешь, что женская красота - это моя слабость?»

А потом серьезно добавил: «Нет, Лобсанг-Норбу никогда не призывал меня облачиться в желтые одежды. Еще до того, как я встретил тебя, я иногда мечтал о том, чтобы пойти по стопам одного из наших знаменитых князей-монахов. Но не думаю, что я сумел бы вести созерцательную жизнь отшельника. В лучшем случае, я нашел бы для себя работу ламы-учителя или, к примеру, врача.

«Понимаешь, Бадма, дело в том, что загробная жизнь интересует меня не так сильно, как наша жизнь в этом мире, здесь и сейчас. И потом, я часто спрашивал себя: ну вот, я посвящу себя созерцанию, просветлению, самосовершенствованию… Всё я, я, я!… А что я дам другим людям?»

«Нет, это не правильно, - откликнулась Бадма. - Если человек пытается стать лучше и чище, разве это не влияет положительно и на других людей тоже?»

«Пожалуй, да - если человек излучает добро и чистоту, если делится этим добром с другими. И нет - если он держит всё при себе, как случается слишком часто.

«Разве наш мир не стал бы намного лучше, - продолжал Асарай, - если бы нас меньше заботило, будем ли мы счастливы в будущем, и сосредоточили все свои усилия на том, чтобы сделать этот мир более пригодным для жизни - для нас самих и наших сестер и братьев? Жить достойно нелегко, как нелегко сочувствовать ближним и быть самоотверженным человеком. Закрыть глаза, отгородиться от мира и жить мыслями о загробной жизни - всё это может служить лишь оправданием собственного равнодушия».

Бадма кивнула: «Я тоже так думаю и чувствую, просто ты выражаешь эти мысли намного лучше меня».

Асарай взглянул на нее. Ее иссиня-черные волосы, блестевшие, как отполированное черное дерево, были заплетены в длинную косу, лежавшую поверх дубленого полушубка, покрытого темно-синим атласом. Наклон ее головы, медленные грациозные движения, лучистые глаза, в которых светилась любовь - всё вызывало в нем восторг и пронзительную нежность.

* * * *

На свадьбу, которую праздновали в традиционном для ойрат-калмыков духе, собралось огромное количество гостей. За исключением Убаши и его матери, сославшейся на нездоровье, пришли практически все.

Асарай был взволнован намного сильнее, чем ожидал. Вместе с друзьями он перевез новую, девственно-белую кибитку, в которой ему предстояло жить с Бадмой, в улус своей невесты. Кибитку установили за пределами стана, после чего ее освятил лама. Родители Бадмы накрыли праздничный стол для родственников жениха и своей родни, а в это время Асарай с друзьями ждал в другой кибитке того великого момента, который, казалось, всё никак не настанет.

Вибрирующие низкие голоса лам, пульсирующий грохот барабанов, оглушительный рев раковин и труб - всё это означало начало свадебной церемонии. Невесту соединили с женихом, но до поры до времени им не разрешалось смотреть друг на друга. Глядя на восток, они встали на колени на специальный коврик у порога их нового дома.

Толпа аплодировала жениху, такому ладному в национальном костюме глубокого красновато-коричневого цвета, и очаровательной Бадме, при виде которой на лице у каждого гостя появлялась улыбка. Ее природную миловидность подчеркивали богатые украшения и пышный наряд, подобающий монгольской княжне. Свадебное платье невесты сшили из золотой парчи и собольего меха и украсили золотистым цветочным орнаментом на красно-коричневом фоне. Ее серьги, ожерелье и изысканные подвески были изготовлены из золота и серебра и отделаны кораллами, бирюзой, малахитом и жемчугом. Головку Бадмы украшала великолепная тюбетейка из сиреневого атласа с полосками алой и серой шелковой парчи и большим коричневым бантом на верху. Этот изысканный головной убор держался при помощи лент из светло-голубого атласа, завязывавшихся под подбородком.

Торжественный обряд растрогал гостей: они хорошо знали и любили Бадму, и в их глазах она была идеальной невестой. Их волновала романтическая история двух влюбленных, разлученных силой, но соединившихся после многолетнего ожидания.

Асарай и Бадма коснулись друг друга локтями, и он ощутил, что она дрожит. Всё, что она чувствовала в этот момент, передалось ему через это прикосновение. Когда лама спросил их, по доброй ли воле они вступают в сей союз, каждый из них ответил звонким голосом:

«Да, по доброй воле».

Лама призвал жениха быть терпеливым и понимающим мужем, а невесту - во всем ему подчиняться. После чего был исполнен старинный свадебный ритуал кочевников: перед женихом и невестой поставили чашу с мясным бульоном, и каждому из них в правую руку вложили баранью лопатку и кость от бараньей ноги. Лама продолжал произносить молитвы, а в это время двое молодых мужчин подошли к Асараю и Бадме и заставили их трижды прижаться лбами к земле в знак преданности своему народу и своим стадам. После чего их провозгласили мужем и женой. Они обменялись взглядами, в которых только они двое могли прочитать любовь. Выражать свои чувства открыто было непозволительно.

Но пока еще не настал тот миг, когда жених мог увести невесту в свою кибитку. Прежде, по обычаю, следовало преодолеть еще несколько препятствий. Только после того, как жених с невестой и все их родственники несколько раз обошли вокруг чаши с мясным бульоном, родители Бадмы получили право отдать дочь жениху. Но когда они попытались сделать это, им помешала группа девушек, которые пришли, чтобы «защитить» невесту.

Потом появилась новая группа, на этот раз из замужних женщин. Они попытались схватить Бадму и отбить ее у подружек. Последовала шуточная баталия. Невеста кричала и стенала. Когда «жены» победили, они заплели волосы невесты в две косы и надели на нее наряд замужней женщины. Ее волосы украсили серебряными украшениями с филигранью и мелкими жемчужинами, а на голову водрузили разноцветную шляпу с завернутыми вверх полями из черного бархата, тульей из коричневого атласа и бантом, богато украшенным кораллами, бирюзой, жемчугом и серебром.

В тот вечер кибитку молодоженов отодвинули еще чуть дальше от лагеря. «Плачущую и бурно сопротивлявшуюся» Бадму муж отвел в их новое жилище. Оказавшись внутри новенькой чисто пахнущей кибитки, они бросились в объятия друг другу. Асарай почувствовал облегчение от того, что все обряды наконец-то закончились. Он заметил, что Бадму, значительно более простодушную, чем он сам, растрогали эти ритуалы, но очень скоро оба уже хохотали, вспоминая шуточную баталию:

«Ты великолепная актриса, Бадма!»

«А ты что-то поник, когда увидел, как я сопротивляюсь замужним женщинам…»

Они чувствовали себя счастливыми, хотя понимали: их брак будет совсем не таким, о каком они мечтали, когда были совсем юными. Они стали старше, опытней, сильней, умней. Им предстоит долгий путь, наверное, непростой, может быть, даже опасный и тяжелый, но они любят, так любят друг друга…

* * * *

На протяжении всей зимы калмыки оставались в Кумской долине и северных предгорьях Кавказа, наслаждаясь мягким климатом этих мест. Удивительно, но новостей от русской императрицы больше не поступало. Они перестали думать о войне с Оттоманской империей и вели совершенно беззаботную жизнь. Асарай показывал своей молодой жене всё, что успел полюбить еще мальчишкой, и они вместе объезжали верхом речные долины и подножья кавказских гор.

Потом пришла весна, невероятно красивая в этих краях. Однажды утром они проснулись и увидели вокруг себя огромные поля, покрытые цветами, которые распустились за одну ночь. А вдали на страже зеленых равнин стояли высокие фиолетовые горы-великаны с серебристыми вершинами.

«Это самая прекрасная страна на свете! Новорожденные ягнята и жеребята так же счастливы здесь, как и мы!» - воскликнула Бадма.

«Да, место действительно очень красивое», - согласился Асарай.

Он тоже был глубоко взволнован. Весной всё вокруг выглядело новым и свежим, и сил было хоть отбавляй.

Но здесь, на юге, теплело очень быстро, и трава высыхала. Пришло время уходить назад, на Волгу. Однажды рано утром, после того, как Верховный лама вознес свои молитвы, калмыки тронулись в обратный путь.

На север потянулись бесконечные вереницы всадников и всадниц: это были молодые, красиво подкрашенные по обычаям степняков женщины, мужчины с загорелыми лицами, изборожденными морщинами, в меховых или кожаных куртках и шапках. Были и те, кто ехал с непокрытой выбритой до гола головой, увенчанной длинной прядью волос, свисавшей с макушки.

Стадам, казалось, не будет конца и края. Сначала шли табуны низкорослых монгольских лошадок в сопровождении проворных и умелых молодых погонщиков, держащих в руках длинные шесты с арканом на конце. Потом - стада коров и быков. Волы тянули повозки, в которых лежали палатки и другая поклажа, а также младенцы в люльках и блеющие новорожденные ягнята.

За ними шли караваны верблюдов, нагруженные еще больше, чем быки. На их горбах лежали свернутые кибитки и тяжелый багаж. Это были настоящие «корабли пустыни», которые, казалось, даже не замечали своей тяжелой ноши. Шествие возглавляли ханские верблюды. Они «плыли», ритмично раскачиваясь, по открытым просторам степи. На каждом верблюде была синяя с красным попона, длинная бахрома которой закрывала его хвост. На одних верблюдах ехали богатые калмыки, на других лежали их кибитки и домашняя утварь. Великолепные белые бухарские дромадеры тащили за собой повозки, нагруженные статуями богов и священными книгами. А рядом с ними шагали погонщики верблюдов с длинными разноцветными шерстяными уздечками в руках.

Процессию замыкали бесчисленные стада овец и баранов, которых погоняли мальчики и девочки на лошадях.

Асарай и Бадма ездили взад-вперед, проверяя, всё ли в порядке со стадами, и эти хлопоты доставляли им огромное удовольствие. Им хотелось, чтобы переход никогда не кончался. В душе Асарая, долго жившего на чужбине, путешествие вызвало в памяти счастливые воспоминания о детстве.

После двух-трех недель пути, проходя ежедневно примерно по тридцать километров, они вышли к огромной реке Эчиль, или Волге, как ее называли орусы. Перед ними лежали сочные зеленые пастбища. Он вспомнил, как каждый год, приходя после зимовки в Кумской долине на это место, он чувствовал, что вернулся домой, и в то же время ощущал волнение от того, что его ждет нечто новое и неизвестное. В этих безопасных на вид степях мог неожиданно появиться казах или другой смертный враг калмыков, и надо было быть наготове.

Ему нравилось смотреть на реку, наблюдать за тем, как по ней скользят суда. Он видел большие корабли с огромными квадратными парусами, хлопавшими на ветру по высоким черным мачтам. Видел, как команда продвигалась размеренным шагом по берегу и тащила бечевой лодку поменьше. Видел, как, словно танцуя, мимо проплывала бойкая маленькая лодочка, а следом за ней медленно и неуклюже двигался тяжелый барк.

В районе города Сарепты, в одном из самых узких мест реки, их уже поджидали местные казаки. Каждый год, примерно в одно и то же время они отдавали калмыкам все имеющиеся у них лодки и баржи, неплохо зарабатывая на этом. Переправа занимала три дня и всегда проходила по одному и тому же плану. На судах перевозили только женщин и маленьких детей, кибитки и разную поклажу, а также верблюдов и овец. Лошадям и коровам приходилось перебираться на другую сторону Волги вплавь. Они плыли большими группами, что помогало противостоять сильному течению. Мужчины плыли рядом со скотом, иной раз держась за хвост своего коня. Асараю пришло на ум, что здесь, как и в пустыне, жизнь человека и его лошади теснейшим образом связаны друг с другом. Расстояние между берегами было немалым, но в середине стремительного водного потока находился остров, где можно было передохнуть.

Так в течение нескольких дней огромная река бурлила и, казалось, выходила из берегов, переполненная плывущими лошадьми, мужчинами и лодками. Все старались как можно скорее почувствовать под ногами твердую почву.

Чтобы заранее, до окончания переправы, осмотреть земли к востоку от Волги, вперед высылались разведывательные отряды. Как только все караваны оказывались на другом берегу, они объединялись в новые группы: теперь им предстояло пересечь длинную полосу сухих дюн, а после этого они попадали в долгожданный рай. Светло-голубые небеса и сладко пахнущий травами и цветами воздух говорили им о том, что начиналось новое прекрасное время года. Асараю и Бадме повезло: для них это была уже вторая весна в этом году.

Бесконечная степь, зеленая и цветущая, наполнилась гомоном тысяч голосов. Вернулись и перелетные птицы. Асарай и Бадма даже поспорили, кто из них узнает больше птиц. Песни жаворонков и пересмешников звенели в воздухе. Цапли ловили рыбу в маленьких речках, озерах и болотах. Где-то терпеливо дожидался своей очереди пеликан. Высоко в небе кружили бекасы: они следовали за караванами и внезапно, издав торжествующую трель, камнем бросались вниз и прятались в кустах. Стоявшие на задних лапках сурки, проснувшиеся после зимней спячки, посвистывали, словно хотели обратить на себя внимание людей.

Калмыки вернулись на свои зеленые пастбища на берегах Волги.

* * * *

С того момента, как Бадма отказала Убаши и вышла замуж за Асарая, которого он ненавидел и боялся, Убаши погрузился в глубокое уныние. Он впал в это состояние так надолго, что его мать серьезно забеспокоилась и решила найти ему жену. Под сильным давлением со стороны Найджитаны Убаши, в конце концов, согласился взять в жены Мандере - милую и симпатичную девушку из знатной хошутской семьи.

По настоянию Убаши, свадьба была довольно скромной. Теперь у него появился человек, на которого он мог направить свой гнев и досаду, с которым мог разделить и горе, и страх. А она и не возражала и с любовью заботилась о нем. Ей часто удавалось успокоить его лаской и нежностью.

* * * *

Асарай знал, что конница калмыков нуждается в реформировании и реорганизации. Он сумел уговорить большинство знатных калмыков, в том числе и самого Хана, помочь ему в осуществлении его плана. Вместе с Цебек-Дорджи и другими помощниками он с головой погрузился в исполнение своей задачи. Им удалось кое-что сделать, прежде чем пришли новости, которые заставили их действовать быстро и решительно.

Из Санкт-Петербурга было доставлено официальное послание: российское правительство настаивало на том, чтобы требование императрицы касательно участия калмыцких войск в войне было выполнено полностью. Полковник Кишенков довел до сведения правительства критику, которой Асарай подверг колонизационную политику России. Императрица поручила ему дать Хану устные заверения в том, что после войны принципы этой политики будут пересмотрены после проведения консультаций с калмыцкими союзниками. Эти слова повлияли на решение Зарго, членом которого по настоянию Цебек-Дорджи стал и Асарай. Совет согласился с требованиями русских. Однако прежде чем отправить войска на фронт, нужно было провести большую организационную работу и хорошо подготовить конницу.

Князь Асарай возглавил подразделение торгутской кавалерии, которому предстояло воевать с кубанскими татарами под началом Хана, после чего калмыцкие войска должны были присоединиться к войскам генерала де Медема, укрепившимся в этом районе. Ту часть торгутского войска, которой предписывалось усилить Вторую армию генерала Румянцева, стоявшую на Днепре, - численностью примерно двадцать тысяч человек - должен был возглавить князь Цебек-Дорджи.

Асарай понимал, что торгуты и их союзники дербеты и хошуты ни в коей степени не походили на воинственных и агрессивных монголов времен Чингис-Хана. Ламаизм смягчил их воинственный дух, но если им бросали вызов, они по-прежнему представляли собой грозную силу. Кубанские татары, подобно казахам, были их главными врагами. Они часто совершали набеги на их стоянки. Кроме того, калмыки начали понимать, что им нужно было многому научиться и закалиться в бою, если они хотели в будущем противостоять давлению со стороны России.

К концу апреля 1769 года, после серьезной учебной подготовки, калмыцкая кавалерия численностью двадцать тысяч всадников выступила в поход к берегам Днепра. Вскоре после этого еще двадцать тысяч человек во главе с Убаши и Асараем отправились на Кубань.

Перед отъездом Асарай в последний раз проверил свои войска. Его душа переполнилась чувством гордости, когда он проезжал мимо выстроенных в ряд всадников - его соплеменников. В простой домотканой одежде, так непохожей на роскошные мундиры русской конной гвардии, эти воины, может, и казались грубыми, но были крепкими и смертельно опасными для врага - куда более опасными, чем русские кавалеристы. Они родились кочевниками и, значит, привыкли к жизни в палатках. С молниеносной быстротой они могли разбить лагерь. Они умели обходиться малым: им не нужны были ни обозы, ни поставки провианта, ни продолжительный отдых.

XXI

По дороге на Кубань, на запад от реки Кумы, калмыки поначалу следовали знакомым путем на юг, но потом повернули на запад и двигались по местности, пересекаемой лощинами и глубокими оврагами. Вдали за облаками прятались вершины пятиглавого Бештау. За первыми раскатами грома (калмыки считали его голосом дракона) последовали зловещие вспышки молний (стрелы, пускаемые злым богом, сидящим верхом на драконе). Они успели разбить лагерь, прежде чем гроза, сопровождаемая ливнем, настигла их и всю ночь держала в плену сильнейшего дождевого потока, похожего на водопад.

На следующий день во время разведывательной вылазки, затрудненной потоками грязи, Бамбар со своими людьми захватил в плен татарского дезертира, который сообщил им важную военную информацию. Он признался, что шеститысячное отборное войско под предводительством Арслан-Гирея и Мокрут-Гирея, султанов крымских татар, стоит лагерем всего в одном марш-броске от лагеря калмыков, и указал его точное местоположение.

На утро калмыцкая армия продолжила свой поход и к вечеру вышла к вражескому стану по всей протяженности фронта. Был созван военный совет, на котором решили предпринять на рассвете массированную атаку, чтобы глубоко вклиниться в расположение противника по центру, после чего попытаться разбить разобщенные вражеские части по отдельности. Ночью в полнейшей тишине осуществили все необходимые приготовления, и после короткого отдыха в назначенный час полки пошли в атаку.

Большую часть татарского войска застигли врасплох, но, тем не менее, татары оказали ожесточенное сопротивление. Однако в течение дня превосходящим силам калмыков удалось осуществить прорыв. За разбитым и опрокинутым противником организовали погоню. Она продолжалась даже при свете бледной луны, которая время от времени выскальзывала из-за бегущих облаков. На рассвете следующего дня вражеские силы были уничтожены практически целиком.

После этой успешной кампании ойрат-калмыки присоединились к корпусу генерала де Медема, в котором насчитывалось всего несколько тысяч солдат и казаков. Русский генерал открыл встречу с калмыцкими военачальниками и коротко охарактеризовал обстановку. После чего де Медем высокомерно уставился на Хана и ойрат-калмыцкую знать своими холодными голубыми глазами и, к их большому удивлению, подверг их действия жестокой критике:

«С вашей стороны было весьма глупо и против правил ввязываться в схватку, не дождавшись моих приказаний. Совместными усилиями и под моим руководством мы бы достигли куда лучших результатов. Уверен, что вследствие ваших неумелых действий большей части врага удалось спастись. Отсюда следует, что я не намерен впредь терпеть вашей независимости. Надеюсь, это вам понятно? Не забывайте, что здесь командую я!»

Калмыки были в ярости. Асарай, хорошо знавший русский и потому получивший право говорить от имени своих соплеменников, ответил генералу так:

«Кажется, вы забываете, генерал, что обращаетесь к Убаши, Хану суверенного народа, вашего союзника, и ко всем его вождям. Ваша критика не только не вежлива - для нее нет никаких оснований. В то время как вы с вашим маленьким отрядом отдыхали в удобной долине, мы вели бой на очень трудной местности, и вели его хорошо. Большая часть вражеских сил, с которой мы столкнулись в бою, была уничтожена нами. Я должен предостеречь вас, генерал, что если вы не измените свое отношение к нам, мы откажемся воевать под вашим руководством».

Русский генерал впал в бешенство при этом, как он выразился, возмутительном неповиновении. В результате калмыки покинули собрание, не прибавив ни слова. Один из адъютантов генерала, знакомый Асарая, поведал ему по секрету, что императрица ранее самолично написала де Медему, предусмотрительно указав ему на то, что во главе ойратского войска, идущего на соединение с его частями, будет стоять сам Отец нации. Она призывала его «пощадить чувствительность Хана и воздержаться от приказов, которые вызвали бы недовольство его самого и его людей». Хорошо зная генерала, высокомерного балтийского барона, его помощник заявил, что и не рассчитывал, что тот примет во внимание совет императрицы.

Калмыцким военачальникам очень понравилось, как Асарай разговаривал с русским генералом. Даже сам Убаши нехотя похвалил его. И хотя де Медем не извинился, он стал более приветлив, и союзнические отношения, хоть и непростые, были восстановлены.

В мае и июне калмыцкие и русские войска участвовали в нескольких больших сражениях и стычках с кубанскими татарами и их союзниками-кабардинцами. Враги сражались с дьявольским ожесточением, но по ним были нанесены удары такой силы, что многие командиры вынуждены были сдаться. В результате отпала необходимость держать в этих краях столь крупное воинское подразделение, и калмыцкая конница вернулась домой, на родные пастбища.

С генералом де Медемом договорились о том, что весной следующего года калмыки снова выступят против татар.

На этот раз Асарай вернулся домой по-настоящему. Бадма, его любимая, его радость, приготовила ему необыкновенный сюрприз: она ждала ребенка. Обоих это очень радовало. Бадма словно светилась от счастья. Асарай не сомневался, что родится мальчик.

Круг его друзей пополнился новыми товарищами - теми, с кем он привык делить невзгоды и опасности на войне. Они часто встречались и подолгу сиживали вместе. Экспансия России и такие вопросы, как права и обязанности членов военного союза, были самой часто обсуждаемой темой их разговоров.

* * * *

В январе 1770 года Бадма родила здорового сына. После того, как она благополучно разрешилась от бремени, мать и дитя отдыхали в своей кибитке. И только тогда Асараю сообщили: «У вас родился сын!»

Он взглянул на смешное морщинистое личико младенца с темно-карими, всё ещё полузакрытыми, слегка раскосыми глазами. Асарай был счастлив. «Ты умница, Бадма!» - сказал он ей.

Ей принесли крепкий мясной бульон, и она выпила его с жадностью.

«А ты помнишь нашу свадьбу и тот мясной бульон? Помнишь, какие забавные вещи творили с ним гости?» - спросил Асарай.

Она взглянула на него, подняв голову от чаши с бульоном, и засмеялась:

«Нет, не помню! Когда это было? Давным-давно? Разве у нас была свадьба?»

Малыш издал необычно громкий для столь крохотного существа крик и продолжал кричать до тех пор, пока Бадма не покормила его. Асарай обнял ее за плечи, и они долго не могли отвести глаз от довольного личика младенца.

«Как мы его назовем?» - спросил Асарай.

«Давай назовем его Батуром - «сильный и смелый», - предложила она.

«Согласен, хорошее имя».

Поначалу, после возвращения из Петербурга, Асарай не чувствовал себя здесь, как дома. Теперь, когда он стал мужем и отцом, он стал намного ближе к своим людям, чем раньше. Когда весной праздновали Цаган-Сар, буддистский Новый Год, и люди обменивались подарками, пировали и вели долгие беседы, Асарай окончательно убедился в том, что его место здесь и только здесь. Он не боялся того, что его заставят вернуться в Санкт-Петербург, но если бы оттуда пришел вызов, он знал, что нашел бы способ и средства избежать этого.

Но иногда он с тревогой размышлял о том, какие действия предпримет императрица Екатерина, когда ей доложат о скандале с русским генералом, а в том, что это обязательно произойдет, он не сомневался.

«Наверное, ты часто вспоминаешь о своей жизни в России?» - спросила как-то раз Бадма.

«Естественно. Я еще не успел забыть эту страну и своих близких друзей. А время от времени мне снова хочется увидеть их».

«Если бы мне удалось добраться до Санкт-Петербурга, я бы познакомилась со всеми с ними. А теперь у меня такое чувство, будто я пропустила какую-то важную часть твоей жизни. Однажды ты рассказывал мне о русском празднике Пасхи. Ты говорил о нем с таким восторгом!»

«Я думаю, что всеобщее ликование и счастье, которое испытывали все прихожане, да и сам я, на Пасху, останутся со мной навсегда. И, наверное, я не смогу и не захочу вовсе отказаться от христианской веры, которая стала частью меня. Но ты не должна беспокоиться, Бадма. Моя душа больше не разрывается между двумя мирами. Я нашел свое место здесь и могу теперь смотреть на Россию издалека».

* * * *

Асарай и Убаши изо всех сил избегали общества друг друга, и открытых конфликтов между ними больше не случалось. Когда Асарай в резких выражениях довел до сведения русского военачальника, что тот говорит не с кем иным, как с Отцом нации, Ханом всех калмыков, Убаши остался очень доволен. Этот поступок Асарая слегка притушил ненависть, испытываемую Убаши к брату, с которым, как он прекрасно понимал, ему предстояло жить один Бог знает как долго.

Но сердце Хана смягчилось ещё и под действием его жены Мандере, которой удавалось удерживать его от безумных вспышек ярости своей любовью, мягкостью и нежностью.

Вскоре после того, как Найджитана устроила этот брак, она умерла от воспаления легких, и еще до ее похорон Кирин куда-то исчез, не сказав никому на прощанье ни слова. Убаши понимал, что его уход снял тяжкое бремя с его души.

Похожие чувства испытывал и Асарай, который винил черного шамана во многих скандалах и бедах, выпавших на долю его семьи. Он спросил у Верховного Ламы, знает ли он, почему исчез Кирин.

«Конечно, знаю, - ответил священнослужитель. - Как вам хорошо известно, у нас есть немало честных, добросовестных шаманов, с которыми мы иногда советуемся в случае некоторых болезней. Но этот человек был обманщиком, настоящим мошенником. Мало того, он плохо влиял на Найджитану, как вам, очевидно, известно, надеясь управлять ею и Убаши и таким образом прибрать всю власть над народом к своим рукам. Мы, ламы, уже давно наблюдали за ним, и однажды я велел взять его под стражу, но Найджитана настояла на том, чтобы его отпустили. Теперь, когда она приняла облик Будды - да покоится она с миром! - мы сделали так, как сочли нужным, и отвезли Кирина туда, откуда он никогда не вернется».

Верховный Лама раскрутил молитвенный барабан и погрузился в глубокую медитацию.

* * * *

В мае того же года калмыки начали готовиться к новой кубанской кампании, и в июне-июле, чтобы защитить свои территории, а также выполнить свои обязательства перед союзником, отправили на Кубань разведывательные подразделения. Вскоре за ними пустились в путь и более крупные части. Асараю снова предстояло стать во главе кавалерии.

Однажды, когда на душе у Бадмы было грустно (что случалось с ней очень редко), она запела песню, которую полюбила петь в те годы, когда Асарай жил в Петербурге. Это была песня о герое, который умчался из дома верхом на коне и не вернулся к своей возлюбленной, и теперь она надеется повстречать его в другом мире: Сбруя из старинного серебра, Тяжелая уздечка его коня Сверкнули в последний раз В тот далекий вечер. Пора, пора вернуться тебе, Тури! Его шелковые поводья развевались на ветру, И он ушел пешком По равнине, белой от инея, В тот далекий вечер. Пора, пора вернуться тебе, Тури! Звезды загораются на небе и гаснут. Те, кто уходят, Не возвращаются назад. Пора, пора и мне уйти, Уйти к тебе, мой Тури, Тури Бенди».

На Кубани калмыки одержали победу в нескольких небольших битвах. Какие-то победы были громче, другие - скромнее. В одном из таких сражений Асарая ранили, и его левая рука повисла, как плеть. Но благодаря лечению лам-врачевателей, он быстро поправился и, как только снова смог пользоваться рукой, вернулся в седло и повел свои войска в глубь территории, подчиненной татарам. Татары понесли большие потери, однако их главные силы еще не участвовали в военных действиях.

В августе генерал де Медем, еще более высокомерный, чем раньше, прибыл на поле боя и сообщил калмыцким вождям о своем плане долгой и амбициозной кампании, в результате которой калмыки должны внедриться в глубь Кавказа и Крыма. Князь Асарай снова выступил в роли переговорщика от имени калмыков.

«Интересный план, - заметил Асарай. - Но какие войска будут в вашем распоряжении для ведения этой кампании?»

«Сильные и хорошо подготовленные подразделения численностью от восьми до десяти тысяч человек. Остальных должны будете поставить вы».

«И сколько именно, как вы полагаете?»

«Мы ожидаем, что с вашей стороны будет, как минимум, тридцать тысяч человек, и когда я говорю «ожидаем», вы должны понять, что речь идет не о просьбе, а об императорском приказе».

Асарай посовещался с Убаши и другими военными. Они понимали, что калмыки не только должны будут принять на себя главный удар неприятеля в этой весьма рискованной кампании, но и ничего не получат взамен. Этот суровый приказ императрицы пришел в тот момент, когда из степи начали приходить сообщения о продолжающихся вторжениях русских на территорию калмыков. Все ойрат-калмыцкие военачальники были едины в том, что высказанные столь безапелляционным тоном требования де Медема неприемлемы, но было принято решение до поры до времени не оказывать ему открытого неповиновения. Уклончивые ответы калмыков привели педантичного и любящего четкость командующего в бешенство. Он начал изрыгать оскорбления и угрозы.

Но Асарай от лица военных руководителей своего народа спокойно объяснил ему, что калмыкам в любом случае нужно усилить свои части и пополнить провиант. С этой целью они должны на короткое время вернуться домой. Наконец, было решено, что русско-калмыцкие переговоры будут возобновлены в устье реки Подкумок, притока Кумы, в конце октября - в самое подходящее время для ведения военных операций в этой местности.

Капмыки отправились в путь и вернулись на Волгу. То же самое сделали и калмыцкие войска, стоявшие на Днепре и с успехом участвовавшие в военной кампании. Они вели действия на левом фланге Второй армии, когда генерал Румянцев нанес сокрушительное поражение туркам и татарам на Днестре. Все были в праздничном настроении, нарушаемом лишь похоронными церемониями в честь павших.

Когда пришла осень, генерал де Медем приехал в назначенное время на берега Подкумка, но калмыки так и не появились. Де Медем продолжал ждать, но они не приехали и позднее. Это привело его в ярость, и он отправил сообщение о случившемся Главнокомандующему.

В конце концов, Убаши написал послание де Медему. Он оправдывал свою неявку на переговоры враждебными действиями, начатыми против калмыков соседями-казахами. Потом русские убедились, что это было просто отговоркой, как, впрочем, они и полагали с самого начала.

Генерал де Медем явно перестарался, и разрыв с калмыками стал окончательным. Никто не мог предсказать, какова будет реакция русских, но, вернувшись домой, кочевники продолжали обучать свои войска, чтобы оказаться во всеоружии в случае любых неожиданных действий со стороны России. Однако русское правительство молчало. От генерала де Медема тоже не было никаких сообщений. Но впереди ойрат-калмыков ждали другие беды.

XXII

Пока Асарай жил в Санкт-Петербурге, он лелеял тайную надежду на то, что однажды, в будущем, его знание России и обретенные здесь связи помогут ему добиться от русских более выгодных для калмыков соглашений, включающих и договор о границе, который должен был сдерживать вторжение русских. Но эта надежда давно развеялась как дым. Русские переселенцы, выдворяемые ойратами из одного места, появлялись в другом, да в еще большем количестве. А теперь они начали еще и выжигать принадлежащие кочевникам пастбища.

Казаки, при явном попустительстве властей, становились всё смелее и наглее. Раньше на левом берегу Волги они возводили только легкие временные жилища, а теперь привезли с собой кирпичи и тяжелые бревна и начали строить из них постоянные поселения, защищаемые войсками и артиллерией, - как будто эта территория принадлежала им. Не было сомнений в том, что всё это происходило с благословения самой императрицы Екатерины II.

Земли вокруг этих поселений менялись на глазах: дикая степь уступала место пшеничным полям; там, где когда-то паслись лошади и коровы, теперь появились амбары и нивы. Когда ойрат-калмыкам необходимо было проехать по своим собственным территориям, их часто останавливали русские военные патрули и отправляли их восвояси. Эти незаконные вторжения на их исконные земли и беспардонное поведение захватчиков, сопровождавшее эти вторжения, рождали в душах кочевников ожесточение и враждебность.

События уходящего 1770 года окончательно убедили Асарая в том, что его народ не выживет рядом с Россией. Наказ богов всё сильнее жег его сердце. Сохранить самобытность ойратов, чудесную душу народа - вот его истинное назначение, от которого больше нельзя уклоняться. Пришло время действовать: все вместе они покинут Россию, уйдут в те края, где станут свободными.

Он поделился своими мыслями с друзьями - Кирепом и Асараху. Киреп тоже считал, что у них нет иного выбора. А вот Асараху поначалу даже вспылил:

«Как ты себе это представляешь? Весь наш народ - мужчины, женщины и дети, со всеми стадами, уйдут из этих плодородных земель в какую-то далекую страну, намного беднее нашей, и к тому же населенную враждебными нам племенами? Можем ли мы рисковать жизнями стольких людей? Не стоит ли нам попытаться как-то иначе заставить орусов изменить свою политику?»

«Возможно, нам надо еще раз попробовать сделать это, но как? Что-то подсказывает мне, что нас опять постигнет неудача. Сомневаюсь, что нам это удастся. Покажи мне, кто сможет ввести в какие-то рамки экспансионистские устремления русских? Я такой силы не вижу. Нам надо готовиться ко всему, в том числе, и к уходу».

«Но куда нам уйти - ты об этом подумал?» - спросил Асараху с сомнением.

«Само собой разумеется, что такое решение должно быть тщательно продумано и храниться в строжайшей тайне. Я вижу здесь две возможности. Во-первых, мы могли бы заставить казахов «Малой Орды» уйти дальше на восток. А мы, в свою очередь, откочуем в их нынешние земли, пусть даже они менее плодородны, чем волжские. Но зато мы останемся свободными кочевниками, а не чьими-то вассалами.

«Ну, а вторая возможность состоит в том, что при необходимости это могло бы стать началом более длинного путешествия, возможно, даже возвращения на нашу историческую родину в Центральной Азии, в Джунгарию».

«Да, - заметил Асараху, - народ поддержал бы такую идею. Легенда о золотой обетованной земле Джунгарии и об Алтае никогда не переставала волновать людей».

Асарай еще раз подчеркнул, что всё сказанное надо держать в тайне: если орусы узнают, что мы хотим избавиться от их влияния, они просто удержат нас силой. Поделиться этим планом можно только с избранными торгутскими вождями. Верховному Ламе, человеку умному и дальновидному, несомненно, придется по душе эта идея, сказал он, потому что в случае успеха он заслужит высочайшие похвалы от самого Далай-ламы.

«Знаешь, кто почти наверняка станет нашим союзником? - заметил Киреп. - Цебек-Дорджи! Он всё еще мечтает о титуле Хана, а русские не исполнили его желания. И он им этого не простил».

«Верно, - согласился Асарай. - К тому же, он прирожденный интриган. Он не упускает ни одной возможности настроить Убаши против России. Знаете, что он сделал, когда Хан вернулся из Астрахани, где его протестам не внял губернатор Бекетов? Цебек-Дорджи только подогрел его гнев (он сам мне об этом рассказывал), передав ему приписываемую полковнику Кишенкову фразу:

'Пусть Наместник рычит, если ему хочется. В конце концов, он всего-навсего медведь, сидящий на цепи'.

«И c тех пор Убаши отказывается разговаривать с Главным приставом».

Глаза Асараху сверкнули гневом: «И не удивительно! Это страшное оскорбление!»

«Да, конечно, это так, но именно этого и добивался Цебек. Это часть его игры. Сам-то он установил с Убаши дружеские отношения».

«Значит, самое умное - сделать так, чтобы Цебек-Дорджи уговорил Хана принять наш план, - предложил Киреп. - Если ты сам расскажешь Убаши о своей идее, он, вероятно, отвергнет ее, не дослушав до конца».

Асарай согласился, и уже на следующий день имел долгую приватную беседу с Цебек-Дорджи.

* * * *

Убаши пребывал в грустном расположении духа. У него ничего не ладилось. Даже после того, как он одержал убедительную победу над кубанскими татарами, его не удостоили никакими почестями. Русская Императрица не прислала ему ни слова в знак благодарности, и его имя не упоминалось ни в одном из приказов. Высокую награду, которую он, без всякого сомнения, заслужил, ему не вручили. Русские до сих пор продолжали именовать его Наместником, и это оскорбляло его и унижало, как он считал, в глазах народа.

Ему доложили о посетителе: пришел князь Цебек-Дорджи. Убаши раньше не доверял ему, но теперь Цебек стал относиться к нему с превеликим уважением. Убаши ценил поддержку князя, считая, что на него можно опереться в противостоянии с ненавидимым им Асараем.

Гость и хозяин раскурили трубки. Тут же подали чай. Цебек-Дорджи заговорил о том, какому унижению подвергаются ойрат-калмыки от орусов, продолжающих несмотря ни на что строить всё новые поселения на приволжских землях. Если их не остановить, сказал Цебек, то некогда процветавшее хозяйство торгутов и дербетов придет в упадок, они обеднеют и окажутся в подчинении у русских, а потом и просто перестанут существовать как народ.

«Да, Цебек, я с вами целиком и полностью согласен. Но что мы можем сделать, чтобы воспротивиться этому? Мирными средствами мы ничего не добьемся. Вы знаете о том, как высокомерно обращался с нами генерал де Медем во время кубанской кампании - в то время как вы сражались на Днепре под командованием Румянцева. Мы не получили ни слова благодарности от Белой Императрицы за наши героические действия. Нет, дипломатические усилия нам не помогут. Но если использовать силу, мы всё равно не сможем противостоять продвижению орусов на нашу территорию. Но, возможно, вы полагаете, что война с Турцией связала русских по рукам и ногам, и это дает нам шанс?»

«Боюсь, что об этом не может быть и речи. Изначально генерал Румянцев сильно нуждался в нашей помощи, но сейчас он получил такое серьезное подкрепление, что мог бы при необходимости начать военные действия и против нас. Что же касается регулярных казацких частей на Волге и Дону, то их тоже не стоит сбрасывать со счетов.

«А не стоит ли нам, дорогой Хан, уйти отсюда и занять земли, принадлежащие казахам «Малой Орды»? Оказавшись там, мы смогли бы начать приготовления к значительно более долгому и трудному переходу в страну наших предков. Только представьте себе, что торгутский Хан ойрат-калмыков сумеет привести свой народ назад в Джунгарию! Император Китая и Далай-лама воздали бы ему самые высокие почести! Невероятно высокие! Вас бы осыпали золотом! Что вы думаете об этом, Хан Убаши?»

Убаши сиял. Он мечтал о такой возможности с детства, но никогда не верил, что эта мечта сбудется. И вот теперь умный и влиятельный Цебек-Дорджи сделал ему такое предложение!

«Я сам об этом думал, и мне очень приятно, что и вам такие мысли тоже приходят в голову. Как вы считаете, получит ли этот план поддержку нашей знати?»

Цебек-Дорджи ответил с уверенностью:

«Я полагаю, что сейчас самый подходящий момент для нашего ухода. Но орусы ни в коем случае не должны пронюхать об этом. Значит, нам надо соблюдать строжайшую секретность. Поэтому я предлагаю пригласить для дальнейших консультаций, помимо меня самого, только Верховного Ламу, преподобного Лобсанг-Джалцана. Асараю и прочим пока ничего не надо говорить. И только потом результаты этих тайных переговоров можно будет довести до всех членов Зарго».

«Прекрасная идея!»

Как и следовало ожидать, Верховный Лама высказался в пользу этого плана, и вскоре было созвано заседание Совета. Большинство членов Зарго согласились с предложением Убаши, но были и те, кто призывал к осторожности. В частности, Асарай предупреждал против поспешных и опрометчивых действий. Его предложение о тайной закупке оружия и об отправке разведчиков по предполагаемому маршруту было принято единогласно. В улусе Асарая были два человека, которые когда-то жили вместе с казахами, умели говорить на их языке и внешне легко могли сойти за них. Их-то и отправили в казахские земли, чтобы проложить наиболее безопасный маршрут. Кроме того, разведчиков выбрали из числа беженцев, сумевших спастись вместе с Ширенгом от манчжурско-китайской резни лет пятнадцать назад: они знали дорогу до Джунгарии и тамошние диалекты. Впереди их поджидали многочисленные опасности и невзгоды, но это были отважные люди, и они отправились в путь без колебаний.

Едва успели предпринять эти меры, как Цебек-Дорджи принес Асараю тревожные вести:

«Я еще раз побеседовал с Убаши о нашем тайном плане. И знаете, что он мне сказал? Хорошенько подумав, он не согласился с вашим мнением о том, что следует избегать поспешных и опрометчивых шагов. Если ждать слишком долго, русские обо всем пронюхают, сказал он. Может, это истинный мотив скорого ухода, а может, просто отговорка… В любом случае, видно, что он горит желанием покрыть себя славой на века.

«Возможно, пытаясь убедить его принять наш план, я несколько преувеличил ту славу, которая ждет его в Джунгарии. Потому что, знаете, что он сделал? Он попросил Верховного Ламу назначить нам дату ухода как можно скорее, может быть, даже в ближайшие две недели! Этот святой человек, не уступающий Убаши в рвении и честолюбии, заверил его, что скоро нами будет получено пророчество от самого почитаемого нами оракула - самого Далай-ламы.

«Это безумие! - воскликнул Асарай. - Если Убаши и Верховный Лама хотят организовать наш уход отсюда еще до того, как вернутся с донесениями наши разведчики, будет куплено оружие и сделаны все прочие необходимые приготовления, то они просто сошли с ума. Убаши должен сам понимать: орусы не дураки! Или он считает, что если зажмуриться и сильно захотеть чего-то, то он изгонит их, как изгоняют духов, и так решит все наши проблемы? Мне кажется, Цебек, вы должны приложить все усилия, чтобы отговорить его от этих безумных шагов. Пусть Серебджаб и Бамбар тоже поговорят с ним. Мы не можем допустить этого».

«Я уже пытался, хотя и безуспешно. Но я согласен с вами: сдаваться нельзя. Слишком поспешный, неподготовленный уход породит множество великих бед и испытаний для нашего народа - испытаний, которых можно было бы избежать. Надо заставить его понять это».

Прошло время, и Цебек-Дорджи, а также все прочие, кто пытался поговорить с Убаши на эту тему, сообщили Асараю, что Убаши остался непреклонен.

«Нет, это надо было видеть! - восклицал в негодовании Серебджаб. - Понимаете, он искренне верит, что войдет в историю, как один самых великих монгольских ханов, и он ждет не дождется, когда сможет это всем доказать. Если сам Далай-лама назначит дату, считает он, то дорога будет безопасной. Очень трудно спорить с людьми, которые, отринув все сомнения, уверились в собственной правоте. Я не вижу способа остановить его. Остается надеяться только на то, что пройдут месяцы, прежде чем мы получим ответ от Далай-ламы».

Казалось, что и у самого Цебек-Дорджи поубавилось возражений против быстрого ухода. Неужели и у него амбиции взяли верх над здравым смыслом? Совет дал свое согласие только на уход от границ России, но вовсе не в такие сжатые сроки. Впрочем, с Зарго даже не посоветовались по поводу плана Убаши. Хан твердо решил поступить по-своему.

Асарай вспомнил одну знаменитую триаду: Обречен жеребенок, если нет молока у матери, Лама обречен, если он веру утратил, Обречен народ, если им правит тщеславный хан.

К Асараю пришел один лама. Он был другом Асарая:

«Часть священнослужителей распространяют слухи о том, что орусы хотят насильно обратить в православие всех торгутов, дербетов и хошутов, - рассказал ему он. - Я попытался проверить подлинность этих слухов и понял, что они совершенно беспочвенны. Меня беспокоит, что в людях разжигают злобу, которая и так поселилась в душах многих из нас!»

Но слухи этим не ограничивались.

«Ты слышал, Асарай? - спросил как-то Бамбар. - Говорят, что русский двор требует прислать в Санкт-Петербург сотни молодых калмыков. Кто придумывает такую очевидную бессмыслицу? Может, сам тщеславный Хан?»

Кроме того, стало известно, что посланникам Верховного Ламы, пытавшимся добраться до Тибета, губернатор отказал в просьбе проехать по территории Западной Сибири. Было что-то зловещее в этих передававшихся из уст в уста и звучавших всё громче историях, которые явно выдумывались и которым, тем не менее, верило всё больше и больше людей. Антирусские настроения, дремавшие до поры до времени, становились всё сильнее.

В то же время шло много разговоров о древней родине ойрат-калмыков Джунгарии и плодородной долине реки Или, протекающей между Алтаем и Божественными горами. Суровая красота этих мест не переставала тревожить соплеменников Асарая. Они никогда не переставали мечтать об этих краях и воспевали их в бесчисленных легендах и сказаниях.

«Центр Вселенной находится там, где на вершинах покрытых снегом гор, сверкающих в лучах восходящего солнца, живут десятки тысяч Будд. Если обратить свой взор в сторону священного Тибета, то на фоне черных грозовых облаков возникают шесть тысяч сияющих золотом храмов с многоярусными крышами. В окружении ослепительно белых вершин, в зеленой долине Шикурлюк на берегах моря Бамба, вознесся к небу огромный золотой шатер божественного богатыря Джангара…»

Несмотря на обилие мрачных слухов и не самые благоприятные условия жизни, ойраты продолжали вести себя спокойно, не осознавая, что им угрожает опасность и грядут большие перемены. Из-за войны с кубанскими татарами они не отправились в этом году в Кумскую долину, а остались зимовать на Волге.

И даже в конце декабря 1770 года никому и в голову не могло прийти, что в ближайшие две недели они восстанут против российского владычества и отправятся в ужасающе трудное путешествие, которое будет длиться семь месяцев, и за эти семь месяцев они пройдут почти три тысячи километров сквозь ледяную пургу и жар пустыни. В тот момент никто не мог знать, что за время этого перехода погибнет более трети народа и две трети стад.

Казалось, невозможно сняться целым народом и покинуть волжские земли, на которых хозяйничали русские, - и при этом сделать так, чтобы русские ни о чем не догадались и не сумели помешать этим планам. Астраханскому губернатору Бекетову несколько раз доносили о намерениях калмыков, о чем он немедленно извещал правительство. Но полковник Кишенков, презиравший Бекетова, полагал, что раз он живет среди ойрат-калмыков, то лучше информирован, чем губернатор, все опасения необоснованны и их не стоит принимать всерьез. Канцлеру Панину надоели предостережения Бекетова: он называл их французским словом 'fatigants' - "утомительные".

Ранним зимним утром посланцы Хана разъехались во всех направлениях на своих быстрых, дымящихся паром лошадях. Они должны были предупредить князей и прочих знатных калмыков о мобилизации всех военных частей по приказу Хана. Самим же князьям было предписано немедленно собраться вместе с их лучшими воинами в назначенном месте, которое держалось в тайне от простых кочевников и их семей. Посланцы казались встревоженными, как будто судьбе их народа угрожала опасность, но отказывались разъяснять цель предстоящей операции.

«Военная машина» ойрат-калмыков начинала разворачиваться с удивительной быстротой и точностью. Назначенное место встречи находилось за двести километров от стоянки, но всего через три дня туда явилось восемьдесят тысяч всадников в полном вооружении. Не пришли только те, кого задержал на правом берегу Волги дрейфующий лед - в основном, дербеты. Только несколько человек, посвященных во все подробности тайного плана, знали, зачем они здесь. Прочие предполагали, что ожидается серьезное наступление казахов и башкир. Атмосфера была напряженной.

Когда все собрались, Хан поднялся в седле и голосом, срывающимся от волнения, обратился к присутствующим:

«Воины торгутов, дербетов и хошутов! Мы здесь для того, чтобы принять важное решение, от которого зависит жизнь всего нашего народа! Мы слишком долго страдали от жестокого угнетения орусов, которые занимают наши пастбища и рано или поздно оставят нам лишь песок и камни. Те орусы, что окружают нас кольцом своих укреплений и сторожевых башен, приказали нам мобилизовать еще больше воинов, чтобы помочь им в их войне. Они оскорбляют и унижают нас. Они даже задумали заставить нас предать нашу веру, стать купцами и возделывать землю, поселившись в деревнях и городах».

Поднялся грозный ропот, но князь Цебек-Дорджи властным жестом усмирил негодующую толпу.

«Если мы не хотим расстаться с нашей верой, - продолжил Хан, - отказавшись от привычного нам кочевого образа жизни, от наших обычаев и законов и даже от свободы, то я вижу только один выход. Мы должны уйти отсюда, освободиться от угнетения орусов и переселиться туда, где мы снова будем счастливы и независимы: в земли наших предков, славных ойратов, в вечнозеленую страну пастбищ Джунгарию».

Изумленная толпа затихла, в безмолвии раздавалось лишь чье-то тяжелое дыхание. Кто-то крикнул: «В Джунгарию!»

Довольный произведенным впечатлением, Убаши продолжал:

«Храбрые воины торгутов, дербетов и хошутов, я обращаюсь к вам! Ответьте мне: вы останетесь здесь, чтобы жить в бедности, под русским сапогом, и каждый день наблюдать за тем, как ваши дети превращаются в рабов? Или вы пойдете за мной?»

Последовало мертвое молчание, потом по толпе пробежала дрожь. И тут, словно гром, загремел многотысячный хор собравшихся воинов, до глубины души взволнованных страстной речью Хана:

«В Джунгарию!»

Потом держал речь Цебек-Дорджи, и стало ясно, что теперь он целиком и полностью на стороне Хана. Он говорил так горячо, так пламенно, что слушающим казалось, что его слова обжигают душу. Он объявил, что дата ухода назначена самим Далай-ламой!

«Его Святейшество, - объявил он, - сделал пророческое предсказание: самым подходящим моментом для нашего великого предприятия будет год Тигра или год Зайца.

«Если мы пустимся в путь в промежуток времени между этими двумя годами, то у нас будет сила тигра и быстрота зайца. Наши ламы обратились к звездам, и на основе пророчества Далай-ламы установили точную дату нашего ухода. Свободный народ ойратов, услышь, что предписали нам боги:

«Этот день настанет … завтра!»

Эта речь вызвала всеобщее волнение: все словно сошли с ума! Асарай содрогнулся. Наверное, ему всё это снится. Кое-что из того, что сказал Убаши, было правдой, но значительно большая часть - абсолютной ложью. И всё же его слова достигли цели. Но самое худшее из всего, что он услышал, это дата ухода! Страшная новость! Хуже беды и не придумаешь! Уйти на следующий день, безо всякой подготовки, всем народом… - а это больше четырехсот тысяч мужчин, женщин и детей и в три-четыре раза больше скота!

Ему было совершенно ясно, что Убаши и Цебек-Дорджи, ослепленные честолюбием, которое привело их к этой безумной спешке, использовали авторитет Далай-ламы, чтобы обеспечить себе стопроцентную поддержку народа. И никто не обратил внимания на такую странность: после того, как русские, по утверждению Убаши, перекрыли дорогу на Тибет, Далай-лама каким-то образом всё-таки успел прислать свое 'пророчество', хотя даже волшебный конь богатыря Джангара не смог бы покрыть такое огромное расстояние за столь короткое время.

Асарай был потрясен, но не мог не восхищаться великолепной речью Убаши. В ней отразилось его неуемное честолюбие, но было в ней и подлинное негодование и истинный патриотизм. Убаши говорил от сердца и правильно угадал то, что хотел услышать от него каждый торгут: нам необходимо покинуть Россию и отправиться навстречу свободе. Несмотря на все убедительные доводы против поспешного ухода, Асарай поддался всеобщему порыву энтузиазма и религиозного рвения. В его душе бушевали те же чувства, что и у каждого в толпе. И всё же он страшился того, что может случиться с дербетами и хошутами, находившимися на правом берегу: они оставались там на милость орусов и их союзников. Среди них было немало родственников Бадмы.

* * * *

Все получили приказ без промедления готовиться к великому походу на восток. Когда военачальники вернулись домой, они объявили своим улусам и аймакам поразившие всех новости о неминуемом переселении. Некоторые простые калмыки не могли в это поверить и находились в замешательстве. Многие женщины высказались против столь внезапного ухода в самый разгар зимы. Никто бы не посмел назвать их трусливыми, просто они крепко держались за свои пастбища и дома, боялись потерять своих детей и имущество. Но когда их князья и зайсанги продолжали настаивать, у них не осталось другого выхода. При этом пророчество Далай-ламы, его авторитет и их вера сыграли решающую роль.

Времени на раздумья не оставалось. Огромные земли к востоку от Волги забурлили: началась лихорадочная подготовка. Стада верблюдов, лошадей, крупного рогатого скота и овец согнали вместе. Мужчины, женщины и дети паковали ценные вещи, золотые и серебряные украшения, одеяла, одежду из хлопка, шерсти и парчи, священные книги и картины и, наконец, всю самую необходимую утварь и предметы домашнего обихода. Всё это складывали в деревянные сундуки, обитые кожей.

Всю поклажу грузили на запряженные быками татарские повозки с крышами из соломы и одеял. К ним крепко-накрепко привязывали сундуки. Тяжелые тюки взваливали на спины верблюдов. Всё делалось, как всегда, аккуратно и ловко: сворачивать лагерь кочевникам не впервой. Только на этот раз работа шла с большим чувством: все знали, что путешествие будет дальним, в незнакомые земли, и этот переход войдет в историю. Как это ни удивительно, после того как решение уйти из России уже приняли, мало кто казался встревоженным и мало кому приходило на ум, что потери от перехода могут оказаться значительнее, чем приобретения: так сильна была вера людей.

XXIII

5 января 1771 года рассвет выдался необычно холодным. За ночь земля промерзла, как камень. Бледное солнце робко поднималось над степью, покрытой белым инеем. Кочевников разбудили сигналы рожков: великое путешествие должно было вот-вот начаться! Кибитки быстро собрали и уложили вместе с оставшейся утварью в багажные повозки и на спины верблюдов, которым, помимо невероятно тяжелой поклажи, суждено было везти еще и маленьких детей и ягнят в корзинах.

С интервалами в полчаса уходили группы примерно по двадцать тысяч женщин и детей. Они забирались в большие повозки и сани и отправлялись в путь в сопровождении хорошо вооруженных всадников. Так начинался исторический переход ойрат-калмыков с Волги в далекую Джунгарию через сибирскую степь, где их ждало столько испытаний и бедствий. Позади остались зеленые пастбища, на которых целые полтора столетия паслись их стада. Сюда они больше не вернутся. Никогда.

x x x

Но тем, кто не смог перебраться на другой берег Волги и присоединиться к уходящим, вряд ли повезло. Да, они не прошли через испытания труднейшего перехода, однако, в полной мере ощутили на себе жестокость русского правительства. Обрусевшему князю Алексею Дондукову было приказано вернуться на родину и руководить своими улусами, проводя политику, угодную Екатерине. В конце концов, все оставшиеся калмыки стали подданными России, и земли, которые они считали своими, вошли в состав Российской империи.

Русские колонисты присваивали себе все больше территорий, и калмыкам уже невозможно было выжить, оставаясь кочевниками. В двадцатом веке ситуация ухудшилась до предела - калмыков подвергли насильственной коллективизации, а позже депортировали в Сибирь. Вернуться в родные края они смогли только после смерти Сталина.

Но, несмотря на гонения, они не забыли свою ламаистскую веру, даже после того, как их начали учить в русских школах, где им не позволялось говорить по-калмыцки. Правда, нужно отметить, что в этих школах им давали превосходное образование. Теперь у них есть своя республика, которую снова назвали Калмыкией, и в ней мирно живут бок о бок друг с другом калмыки и русские.

x x x

Покинувшие Россию в роковой январский день 1771 года не могли знать о том, что случится с их братьями, оставшимися на Волге. Но они не ведали и о той участи, которая ожидала их самих в далеких степях Центральной Азии.

Бесконечные повозки с мужчинами, женщинами и детьми и огромные стада, шедшие за ними, представляли собой небывалое зрелище: огромная темная масса, резко выделявшаяся на фоне белых равнин, сверкавших на солнце. Воздух был холодным и бодрящим. Воодушевленные надеждой, которая согревала их сердца вопреки доводам рассудка, ойраты двигались навстречу свободе. Объезжая фланги, осматривая авангард и тылы, Асарай вместе с другими военачальниками чувствовал гордость за свой народ. Он приветствовал Бадму вместе с ее 'амазонками', которые оказывали помощь всем, кому она могла понадобиться. Ему радостно улыбнулся маленький раскрасневшийся от удовольствия Батур, сидевший перед своей кормилицей в корзине на боку у верблюда.

Через два дня пришли тревожные вести: большие силы русского войска, состоявшие в основном из отличных кавалеристов - казаков и башкир, вышли наперерез калмыкам из Оренбурга и Орска, чтобы заставить их повернуть назад. Расстояние между ними и переселенцами было всё ещё очень значительным, но разве можно было рассчитывать на то, что медлительные караваны, сопровождаемые стадами и повозками с поклажей, обгонят легко вооруженных всадников? Чтобы оторваться от преследователей, калмыкам надо было за семь дней дойти до реки Урал (Яик), поэтому прилагались все усилия, чтобы двигаться как можно быстрее. Вооруженные всадники беспрестанно подгоняли колонны, заставляя людей двигаться вперед из последних сил.

На четвертый день пути небо потемнело, и завыл ветер. Вскоре пошел сильный снег. Повозки и стада увязали в нем всё глубже, и с каждым часом их продвижение замедлялось.

«Вперед! Быстрее! Не останавливайтесь!» - то и дело выкрикивали воины. Щелкали хлысты, раздавались предупредительные выстрелы, и ни малейших признаков жалости нельзя было увидеть на лицах суровых людей, погонявших караваны. Жизнь отдельного человека больше ничего не стоила. Тот, кто не мог двигаться вперед, оставался на дороге. Нельзя было терять ни минуты, потому что на карту была поставлена судьба целого народа.

Нелегко приходилось не только человеку, но и животным. Верблюды лучше других переносили холод и невзгоды. С высоко поднятыми головами и неподвижным взглядом, устремленным на восток, к горизонту, они шагали и шагали вперед, не обращая внимания на то, что происходит вокруг.

Асарай старался помочь всем, кто в этом нуждался. Иногда это было очень непросто, как, например, в тот раз, когда группа пастухов пыталась отпихнуть в сторону верблюдицу, которая загораживала дорогу. Она сидела на снегу, стонала, как человек, и проливала слезы по погибшему верблюжонку. Что бы ни делали пастухи - даже подносили горящий факел к ее хвосту - она отказывалась вставать, очевидно, твердо решив умереть рядом со своим детенышем.

«Как нам быть без нее? - причитала ее хозяйка. - Это самое дорогое, что у нас есть. Пожалуйста, князь, скажите ей, чтобы она встала и пошла. Вы единственный, кто может ее заставить», - умоляла она Асарая.

После некоторого колебания он попросил всех отойти в сторону, посмотрел в глаза бедной верблюдице, погладил ее и тихо произнес всего одно слово: «Пойдем».

Она тяжело вздохнула и медленно поднялась на ноги.

Конечно, кочевники делали всё возможное, чтобы облегчить жизнь животным. На покрытых льдом участках пути погонщики посыпали тропы песком или пеплом, чтобы они были не очень скользкими. Но иногда у них просто не хватало на это времени. Когда день подходил к концу, верблюдов и лошадей связывали попарно, головой одного к хвосту другого, чтобы они не могли упасть без сил на колени на мерзлую землю, еще потные и разгоряченные ходьбой.

Калмыки шли тремя большими караванами, каждый следом за своим авангардом под командованием Асарая, Бамбара и Шеренга. Теперь они изо всех сил погоняли своих лошадей, чтобы добраться до берегов Урала раньше основных сил. В их задачу входило уничтожение военных укреплений яицких казаков. Многие казаки проводили зиму, ловя рыбу на Каспийском море, но в самих крепостях оставалось немало защитников, которые могли оказать отчаянное сопротивление. С отрядом всего в сотню человек Асарай окружил форт Кулагин, а остальные, почти той же численностью, устремились к Краснояру. Враги были опытными, закаленными в сражениях бойцами, но их застали врасплох. Прежде чем казаки успели понять, что происходит, люди Асарая с небольшими потерями сумели подобраться вплотную к стенам, где их уже не могли достать гарнизонные пушки, и после небольшой перестрелки началась рукопашная битва. Враги ни в чем не уступали ойрат-калмыкам, но Асараю и его людям было что терять: если бы они не прорвались сквозь цепи противника, караванам ойратов грозила гибель, и поэтому они сражались не на жизнь, а на смерть. Когда, в конце концов, Асарай объявил казакам, что в случае их отступления, им самим, их женам и детям будет дарована жизнь, они согласились.

При взятии Краснояра использовали похожую тактику. Оба форта сожгли, что обеспечило безопасную переправу по замерзшей реке приближающимся караванам. После этой победы Асарай и его товарищи впервые с оптимизмом оценили свои шансы на уход из-под власти России. На следующий, девятый день пути, во время которого беглецы почти не спали и лишь изредка останавливались, чтобы подкрепиться, караваны ойрат-калмыков достигли берегов реки Урал, совершенно обессиленные и изможденные.

Асараю, Бамбару и Шеренгу надлежало, как и раньше, прокладывать дорогу караванам, в то время как Убаши и Цебек-Дорджи своими отрядами прикрывали тылы, а прочие военачальники обороняли фланги. В центре огромного движущегося каравана для большей безопасности разместили лам и монахов с верблюдами и повозками, нагруженными священными книгами и предметами культа.

«Знаешь, Бамбар, - сказал Асарай, - я еще не вполне пришел в себя от неожиданного начала этого гигантского перехода. Конечно, инициатива принадлежала Убаши, и помог ему Верховный Лама, но сейчас все выглядит как разгул стихии, как действие сил природы, которым невозможно противостоять».

«У меня тоже такое чувство. Хорошо бы только эти таинственные силы природы, которые гонят нас вперед, оставались с нами и дальше, до тех пор, пока мы не приблизимся к нашей цели!»

«Будем надеяться, что всё так и будет. Теперь нам пути назад нет, мы можем двигаться только вперед. Так решила за нас наша судьба. Посмотри: весь народ идет как один человек, не жалуясь и не ропща, со всеми своими пожитками, по такой холодной и дикой местности, которую мы не встречали в жизни».

* * * *

Откинувшись в санях, Убаши пытался отдохнуть после нескольких дней, проведенных в седле. Его жена Мандере сидела рядом с ним, не сводя с супруга восхищенных глаз. Он чувствовал себя усталым, но счастливым. Молодому Хану всё ещё с трудом верилось в то, что ему удалось стронуть с места весь народ. Он весь дрожал от страха, когда обращался к собранию воинов. Но стоило ему начать говорить, и какой отклик он получил! Вот теперь он, наконец, почувствовал себя настоящим Ханом, безусловным вождем своего народа. Когда умерла Найджитана, Убаши искренне горевал по матери, но вскоре почувствовал, что с его плеч словно упала тяжкая ноша: это случилось, когда бесследно исчез главный советчик матери, страшный шаман Кирин.

У него начиналась новая жизнь. Русские третировали его, и им скоро придется пожалеть об этом! Он чувствовал необыкновенную силу: он знал, что появился на свет для того, чтобы стать самым великим Ханом всех времен. Мгновения слабости и сомнений быстро проходили. Некогда властный и высокомерный Цебек-Дорджи больше, чем кто-либо иной, помог ему своими славословиями почувствовать себя великим человеком и вселил в него уверенность в себе. Пока всё шло по плану.

«Нам надо поскорее добраться до Джунгарии, - сказал он жене. - Асарай считает, что наш путь может оказаться слишком долгим. У него была безумная идея о том, что нам стоит остановиться неподалеку, в тех местах, где обитают казахи, и какое-то время прожить там. Но это бессмыслица. Это очень холодная страна. Золотая Джунгария - вот наша конечная цель».

«Это будет очень долгое и медленное путешествие, ведь за нами идут наши стада, весь наш скот, - рискнула робко возразить ему жена, но тут же добавила: - Но ты, конечно, прав, Убаши. Все восхищаются тем, что ты сумел дать нашим людям новую надежду». Он во всех подробностях расписал ей свою великую речь, обращенную к народу.

«В Джунгарии я стану суверенным Ханом, у нас будут дружественные соседи. Цебек-Дорджи и Верховный Лама убедили меня в том, что император Китая и Далай-лама осыплют меня почестями, если я приведу ойрат-калмыков на родину, в страну Желтой Церкви. Но мало того, обещают они, у меня будет огромный авторитет и невероятных размеров богатство».

А потом, подумал он, я избавлюсь от Асарая. Он командует нашим авангардом - это самая опасная сейчас работа. Конечно же, он не уцелеет! Но хочу ли я, чтобы он погиб? Бывают минуты, когда я не чувствую ненависти к нему и даже хотел бы дружить с ним. Но в дело всегда вмешиваются эти ужасные демоны. Мое отношение к нему всегда было двойственным. Вот, недавно - мне понравилось, как он разговаривал с генералом де Медемом и какое почтение он выказал по отношению ко мне. Но как только он начинает критиковать меня и объяснять мне, что я должен делать, демоны возвращаются. И тогда я начинаю чувствовать себя слабым и неуверенным и злюсь на него. Так не может продолжаться. Ему придется уйти.

* * * *

Князь Цебек-Дорджи был доволен собой не меньше Убаши. Великая авантюра, от которой он ожидал столь многого, началась. Когда план ухода сложился, он посчитал, что даже если бы орусы пронюхали об их уходе и им пришлось бы вернуться, Убаши потерял бы свой титул, а его собственные шансы стать Ханом резко возросли бы. Ведь в свое время он оказал бесценную помощь генералу Румянцеву и даже вошел в доверие к Кишенкову. Но пока им сопутствовал успех, и русских войск не было видно.

Как только калмыки выйдут из-под юрисдикции российского правительства, которое в свое время назначило Убаши Наместником, притязания последнего на титул сразу станут беспочвенными. А значит, можно будет заявить о собственных притязаниях.

Он ухмыльнулся, когда подумал о том, как просто оказалось польстить Убаши и заставить его проглотить наживку. Наместник сразу загорелся желанием возглавить исход своего народа и пренебрег предупреждениями, звучавшими из уст Асарая. Цебек-Дорджи не пытался остановить его и сам превратился в горячего сторонника этого плана. Верховный Лама, конечно же, тоже оказал неоценимую помощь Убаши. Если бы хитрый и честолюбивый старый священник не объявил в гениальном порыве, что Далай-лама лично установил дату ухода, дело могло бы принять совсем другой оборот.

Но как относиться к воодушевившей всех речи Убаши и его столь резко возросшему авторитету? Люди бурно приветствовали его решение. Лицо Цебека потемнело, когда он подумал об этом. Может, он внушил малодушному Хану слишком много уверенности в себе и, значит, ослабил собственные позиции? Пусть катится к чертям! Во время длинного путешествия или потом, уже в Джунгарии, он сумеет найти возможность отнять у Убаши право на лидерство.

* * * *

После того, как закончилась переправа через Урал, переселенцы смогли немного замедлить движение и делать перерывы для отдыха и еды, и всё равно им всегда казалось, что сигнал к отправлению каждое утро звучит слишком рано. Не переставая шел снег, и с каждой неделей идти становилось всё труднее и труднее. Многие животные погибли от холода, усталости и отсутствия корма. Слой смерзшегося снега был таким толстым, что они не могли добраться до травы. Трупы сотен падших коров и овец словно обозначали собой маршрут их путешествия.

Первые признаки открытого неповиновения появились тогда, когда женщины потребовали устраивать более длительные привалы, чтобы успеть развести костры и согреть замерзающих детей, а пастухи отказались идти с такой скоростью, при которой животные не поспевали за ними. Но им редко шли навстречу и уступали их требованиям.

XXIV

В Санкт-Петербурге новости о внезапном бегстве торгутов и других калмыцких племен вызвали замешательство и оцепенение. Граф Панин, обычно весьма флегматичный, был потрясен, когда императрица резко отчитала его за неспособность удержать калмыков под русским влиянием.

«Как вы могли позволить этому случиться? - укоряла она его. - В результате некомпетентности тех, кто должен за это отвечать, мы не только потеряли ценных союзников в самый разгар войны против Турции, но к тому же все юго-восточные границы нашей империи теперь настежь открыты для нападений со стороны приграничных народов, включая вассалов Султана.

«Есть еще одна вещь, которая весьма беспокоит нас. Разве я неоднократно не указывала вам на то, что к калмыкам как к буддистам много раз засылали своих переговорщиков китайцы? Поскольку калмыцкая кавалерия одна из лучших в мире и они успели хорошо узнать нашу страну, ее обычаи и законы, китайский император сможет использовать их в вооруженных действиях против нас».

Императрица строго взглянула на Панина.

«Могу ли я с величайшим смирением сказать вам о том, как глубоко сожалею я о прискорбнейшем бегстве ойрат-калмыков, и принести вам самые искренние извинения за серьезные ошибки, совершенные мной и чиновниками на местах? Никто из нас не ожидал, что это может случиться.

«Ваше Величество справедливо отметили, каковы могут быть последствия этого печального события. Но позвольте мне, Ваше Императорское Величество, обратить Ваше внимание на то, что в настоящий момент крайне маловероятно, что Китай выступит войной против нас».

«Откуда вам это известно? Китай остается для нас загадкой, но в двух вещах можно быть совершенно уверенными: во-первых, в последнее время Китай стремится расширить свою территорию в западном направлении, и, во-вторых, он враждебно настроен по отношению к нам. Весьма опасно было бы недооценить эти два факта. Боюсь, что слишком часто вы анализируете ситуацию с точки зрения краткосрочных перспектив. Истинный государственный деятель должен заглядывать далеко вперед».

Всегда вежливый и спокойный, сейчас канцлер выглядел расстроенным и нервным. Он согнулся в глубоком поклоне и с горечью в голосе произнес: «Я не сумел удержать калмыков в границах нашей империи и защитить нас от опасностей, которые не смог предвидеть. Могу лишь принести вам свои извинения и просить прощения у Вашего Величества. Вы справедливо указали на то, что мы не должны недооценивать китайцев и их далеко идущие замыслы».

«Скажите, Панин, а как дела у калмыков, которые остались на Волге?»

«К счастью, примерно треть калмыков не присоединились к ушедшим, и присутствие там полковника Алексея Дондукова гарантирует нам их лояльность».

Хитрый канцлер нарочно опустил тот факт, что дербеты не присоединились к основной группе, потому что им помешал лед, дрейфующий по Волге (хотя были среди них и те, кто действительно возражал против ухода).

«А какую роль играл князь Асарай? - спросила императрица. - Мне он нравился и вызывал у меня доверие. Он присоединился к нашим противникам?»

«Нам это неизвестно. Похоже, генерал де Медем оскорбил Убаши, Асарая и других знатных торгутов, и они обиделись. Но возможно, шанс уговорить их вернуться в Россию всё же остается».

«Меня совершенно не удовлетворяют ваши объяснения, граф. Вы должны немедленно предпринять жесткие меры, чтобы помешать оставшимся торгутам и дербетам последовать примеру своих взбунтовавшихся соплеменников. Более того, я считаю, что надо использовать военную силу, чтобы убедить, а если понадобится, и заставить ойратов вернуться в Россию. Вы несете за это личную ответственность».

Канцлер вызвал к себе Куропаткина и устроил ему выволочку. Советник упал духом и казался подавленным, но всё же сделал попытку защитить себя:

«Ваше Превосходительство, я весьма огорчен случившимся и чувствую личную ответственность за это несчастье. Полагаю, вы захотите поставить на мое место более способного чиновника. Однако я рискну предположить, что к этому печальному событию приложили руку и другие ответственные лица. Надеюсь, вы, Ваше Превосходительство, согласитесь с тем, что принципы политики в отношении калмыков, проводимой Коллегией Иностранных Дел под вашим руководством, были в целом правильными. Неправильным было лишь осуществление этих принципов местными властями.

«Уже год назад мы имели все основания критиковать избыточное рвение, excès de zèle, губернатора Бекетова. Вы согласились с тем, что астраханский губернатор строил слишком много казацких поселений и слишком быстро, и тем самым отвращал от России наших калмыцких союзников, угрожая отнять у них средства к существованию.

«Конечно, вы помните, Ваша Превосходитльство, - продолжал Куропаткин, - и о сообщении генерала Румянцева: по его словам, генерал де Медем оскорбил торгутских военачальников. К сожалению, я должен сделать вывод о том, что уже не впервые наши агенты на местах имеют собственные представления о том, как следует исполнять инструкции нашего правительства».

Панин был готов согласиться с Куропаткиным. Так же, как Куропаткин, он недолюбливал Бекетова, который, по стечению обстоятельств, оказался в Петербурге в тот самый момент, когда туда пришли известия о внезапном уходе калмыков, и теперь трубил повсюду о том, что предвидел такой оборот событий, восхвалял достоверность донесений своих агентов и ругал глупых чиновников, которые отказывались верить его рапортам.

И канцлер решил не обращать внимания на губернатора Бекетова. Он послал срочные инструкции губернатору Оренбурга, мимо которого должны были пройти ойрат-торгуты, приказал немедленно отправить войска навстречу кочевникам и обратиться к беженцам с дружественным призывом добровольно вернуться на Волгу. Силу следовало применить только в том случае, если переговоры ни к чему не приведут. Командующий сибирскими частями получил сходные инструкции. Кроме того, надлежало предупредить о приближении ойратов казахов Малой и Средней Орды, их заклятых врагов, таких же кочевников, как и они, но мусульман по вероисповеданию.

Таким образом, русские и казацкие войска, а также наводящая ужас конница казахов будут мобилизованы против ойрат-калмыков на всех сибирских и центрально-азиатских территориях, по которым они должны пройти. И значит, можно не сомневаться в том, что их удастся поставить на колени.

XXV

Выйдя на широкие просторы холодной сибирской равнины, бесконечные караваны продолжали свой тяжелый путь по глубокому снегу. Проваливаясь по грудь в сугробы и с трудом вылезая из них, натыкаясь друг на друга и устало продираясь сквозь безжалостную ледяную пургу, ослабевшие лошади падали, тяжело нагруженные верблюды поскальзывались, а стада коров и овец, обессилевшие от мороза и долгого перехода, не могли поспеть за караванами. Люди роптали: все предприятие начинало казаться им бессмысленным. Особенно громко возмущались женщины, не желавшие понять, зачем им пришлось покинуть их волжские пастбища.

Но пока их подгоняла мысль о приближающихся русских армиях, караваны продолжали изо всех вил спешить вперед. Кроме того, кочевники готовились отразить и атаки казахов, по чьей территории они сейчас проходили. Они отлично понимали, что поскольку казахам не могло быть известно, куда направляются калмыки, они наверняка решили бы при встрече с ними, что это вторжение огромных масс народа - не что иное, как набег, который, естественно, представляет угрозу для их независимости.

Когда они дошли до берегов реки Эмба, промерзшей до дна, и переправились на другую сторону по толстому льду, для калмыков начался Год Тигра, наступление которого отметили самим коротким и невеселым празднованием Цаган-Сара на памяти всех его участников. Долина огласилась звуками труб, цимбал и песнопениями лам. Людям было приятно слушать их, пусть даже совсем недолго, всего несколько часов, снова увидеть яркие одеяния лам, алтарь и священные изображения богов. Они возносили молитвы об успехе своего похода. Знакомые всем ом-ма-ни-падме-хум звучали на тысячи голосов. После религиозной церемонии ойраты смогли позволить себе съесть немного больше еды, чем в обычные дни, и продолжили свое путешествие с новыми силами.

Вдали показались горы Мугоджара. Здесь путникам предстояло преодолеть узкий горный перевал. На первый взгляд, он казался безопасным, поскольку разведчики не обнаружили там вражеских подразделений. Но Киреп, ускакавший далеко вперед, вернулся, загнав коня, и закричал:

«Асарай, мне кажется, мы в ловушке! На том конце горного перевала нас поджидают большие отряды казахов, чтобы не пустить нас дальше. Что нам делать? Продолжать путь равносильно самоубийству. Может, стоит отступить и найти другую дорогу?»

«Другой дороги нет, и возвращаться слишком поздно! Мы должны напасть на них, прежде чем подойдут наши караваны!»

Бамбар и Асарай во главе крупных отрядов конницы и всадников на верблюдах набросились на поджидавших их врагов, и после кровавой битвы казахи начали отходить. Но пути к отступлению были перекрыты частями под командованием Цебек-Дорджи и Кибтена, состоящими из закаленных в боях ветеранов Кубанской кампании, умевших воевать в горной местности. К тому моменту они успели быстро обойти фланги противника по горным ущельям и оказаться у него в тылу. Атакованные с фронта и с тыла, казахи оказались в такой же ловушке, которую они сами подстроили ойрат-калмыкам. Мало кому из них удалось уцелеть.

Цебек-Дорджи с готовностью откликнулся на просьбу Асарая и Бамбара о помощи, а вот Убаши отказался предоставить в их распоряжение людей из своего арьергарда.

«В своей великолепной речи, - не без иронии заметил Бамбар, - Хан призывал нас последовать за ним, но, похоже, сейчас он сам следует за нами!»

Его слова встретили взрывом смеха и язвительными замечаниями в адрес Убаши.

Асарай не мог не восхищаться храбростью поверженных казахов, которые, надо отдать им должное, защищали свою землю. После короткого перерыва, сделанного для того, чтобы перевязать раненых и кремировать павших, калмыки продолжили свое непрерывное движение на восток. Они изредка останавливались, чтобы передохнуть, и их постоянно преследовал страх, что их могут догнать значительно более быстрые русские армии, не отягощенные тяжелой поклажей. Стада еле поспевали за своими хозяевами и очень устали. Лошади всё еще выглядели крепкими и сильными, но самыми выносливыми по-прежнему оставались верблюды. Белые, как мраморные статуи, нагруженные невероятно тяжелой поклажей, они мерной поступью шествовали по следам друг друга, высоко задрав головы и всем своим видом выражая высокомерное презрение к невзгодам. Но те верблюды и быки, которые были запряжены в скрипучие багажные телеги, с огромным трудом тащили их по глубокой колее.

День шел за днем, один труднее другого, и сигнал к остановке подавали только поздно ночью, но снимать лагерь приходилось задолго до рассвета. По вечерам женщины разводили костер, используя сухой коровий навоз, который собирали дети, растапливали на нем снег и кипятили воду. Каждый раз, когда разваливалась повозка, ее разбирали на части, и она шла на дрова для костра. Матери укутывали своих голодных плачущих детей в рваные овечьи шкуры и лохмотья, и те, кто еще не упал по дороге на промерзлую землю, чтобы уснуть смертным сном и никогда не проснуться, ложились поближе к костру.

Похоронная процессия казалась бесконечной. Некогда ярко-красные, желтые и зеленые одежды измученных долгим путешествием калмыков утратили цвет и засалились. В подбитых мехом поношенных одеяниях, тоже выгоревших и грязных, ламы, съежившись от холода, сидели на лошадях, погрузившись в тяжелые раздумья, и постоянно повторяли молитвы и похоронные песнопения. Но создавалось впечатление, что боги их не слышат, и молитвы растворяются в безмолвии безжалостной степи. Придет ли конец этому проклятому походу, этим страданиям?

Кочевники шли на восток уже три невыносимо долгих месяца, продвигаясь вперед в отчаянной спешке, которую чем дальше, тем больше замедляла общая усталость. Они приблизились к большой реке под названием Тургай. Здесь, среди белых равнин, кое-где уже начали появляться прогалины с зеленой травой, и жизнь постепенно пошла на лад. Асарай вздохнул полной грудью: в воздухе пахло весной! Шли последние дни апреля, таял снег, и скоро должен был появиться хороший подножный корм. Приближение весны и необходимость накормить животных заставили ойратов остановиться и разбить свои кибитки в этой местности.

«Хорошие новости, Бадма! Наконец-то мы сможем немного отдохнуть. Это удобное место для стоянки. Я уверен, что русским войскам нас никогда не догнать. Если мы разобьем лагерь и поставим вокруг него наши войска, которые будут охранять его, то сумеем обезопасить себя и от нападений казахов. Нам понадобится, как минимум, месяц, чтобы восстановить силы и подготовиться к длинному и изнурительному путешествию, которое нас ожидает».

Бадма раскраснелась от удовольствия, когда услышала эти слова. Но вид у нее был очень больной. Да и Батур, осунувшийся и истощенный, сильно ослаб и перестал радоваться жизни.

Верблюды, совсем недавно такие смирные и уставшие от жизни, наконец, освободились от тяжелой поклажи. Они катались по траве и, спотыкаясь, бежали к берегу реки, где бродили среди сочных стеблей тростника. Лошади, быки и овцы сразу нашли себе хороший подножный корм. Мужчины рыли ямы для очагов, резали баранов, и голубые дымки курились над тысячами кибиток. Палаточный городок, где поселились ламы, ожил от перезвона колоколов, пронзительных звуков труб и гулкого барабанного боя.

Наступили сумерки, и вскоре после этого, изможденная долгим переходом и падающая с ног от усталости, но сытая и согревшаяся у огня, семья Асарая легла спать - как и все другие семьи ойратов. Вскоре весь лагерь, за исключением не смыкающих глаз часовых, уже крепко спал. Никто из спящих не шелохнулся, когда вдали раздался волчий вой, а поблизости залаяли собаки.

Целых пять чудесных дней кочевники отдыхали и пировали, избавляясь от боли в теле и напряжения. Животные набросились на еду. Русских не было и в помине, казахов тоже след простыл. Возможно, они потеряли слишком много воинов в последнем столкновении с ойратами. А может, они шли на соединение с русскими или со своими восточными соседями, казахами «Средней Орды»? Этого никто не знал.

На шестой день часовые привели казака, который принес зловещую новость:

«Меня послали сообщить Хану, что русский офицер в сопровождении небольшой группы казаков находится в пути сюда, чтобы вручить Хану письмо от губернатора Бекетова».

Эти новости вызвали ужас в стане ойрат-калмыков, потому что они могли означать, что русские войска находятся значительно ближе, чем ожидалось. Когда прибыл лейтенант Галинский, его немедленно принял Хан в присутствии князя Асарая и Цебек-Дорджи. Русский офицер вручил Хану послание, которое, как он объявил, было передано ему через генерал-майора фон Траубенберга из Сибирских пограничных войск.

В этом письме астраханский губернатор Бекетов предъявлял ультиматум Убаши. Ему надлежало немедленно вернуться вместе с его народом на Волгу. Те, кто виновны в смерти кого-то из российских подданных, будут казнены. Если же ойрат-калмыки, продолжал угрожать Бекетов, несмотря ни на что не повернут вспять добровольно и тем самым нарушат российско-калмыцкие соглашения, скрепленные торжественной клятвой, императорская армия совместно с объединенными войсками казахов силой заставит их вернуться, а калмыцкая знать, несущая ответственность за преступное поведение своего народа, будет жестоко наказана.

Когда ойрат-калмыцкие князья обсуждали сложившееся положение, Убаши с большой тревогой говорил о том, что русские войска намного превосходят численностью ойратов и могут разбить их. Остальных это тоже пугало.

Шеренг сказал: «Может быть, русские находятся не так уж и близко отсюда. Вот бы нам узнать, где они на самом деле!»

Бамбар ответил: «Есть такой способ. Это можно узнать под пыткой у лейтенанта Галинского. Мы заставим его выдать нам сведения о расположении главных сил русских».

Цебек-Дорджи понравилась эта идея, но он опасался того, что будет потеряно драгоценное время. Асарай поддержал его:

«Галинский кажется мне крепким человеком, и возможно, пройдет много дней, прежде чем мы сумеем что-то выудить из него».

«Что же нам - поддаться на уговоры Бекетова?» - спросил Убаши.

Никто не хотел возвращаться назад. У Асарая появилась идея:

«Думаю, я смогу поставить на колени этого русского. Дайте мне попробовать».

Асарай был очень зол. После всех перенесенных страданий и невзгод, выпавших на долю ойратов, наконец-то найдено место, где можно отдохнуть - и тут откуда ни возьмись появляются чертовы орусы! Судьба его народа поставлена на карту!

Теперь он мог на практике применить то, чему научился в свое время у врагов. В землю воткнули столб, а к нему привязали пленника.

«Как далеко отсюда находятся ваши войска?»

«Не знаю».

«Ах, так ты не знаешь, да?»

Асарай ударил его хлыстом по лицу. Потекла кровь.

«Отвечай!»

Пленник получил еще один удар хлыстом, но продолжал молчать.

«Отрежьте ему ухо», - приказал Асарай торгуту, охранявшему русского.

Тот скорчился от боли и выкрикнул:

«В трех днях пути отсюда!» - но Асарай был уверен, что это неправда.

«Ты лжешь! А теперь мы отрежем тебе большой палец на правой руке!»

Результат был всё тот же. Но когда к лицу гонца поднесли острый нож и Асарай пригрозил выколоть ему глаз, он сдался.

«Наши войска всё ещё в Орске - это двенадцать дней пути отсюда».

«Сколько их?»

«Не знаю точно, но, кажется, где-то четыре тысячи казаков и три тысячи башкир. Там ожидают подкрепления от казахов».

В нормальных условиях ойраты, конечно, справились бы с таким войском, но сейчас им мешали неповоротливые караваны, к тому же они понесли потери в последних сражениях, поэтому их положение было весьма уязвимым. Поэтому с превеликой неохотой приняли решение сняться с лагеря и продолжить движение. Галинского с его людьми решили не отправлять сразу назад и пока оставили при себе, чтобы получить преимущество во времени перед русскими.

Рев военных труб смешался с молитвами лам - ом-мани-падме-хум. Успевшие немного отдохнуть и утолить голод кочевники с неохотой свернули свои кибитки, спешно собрали вещи и отправились в путь со своими стадами на юго-восток.

Снова тяжелые переходы! Новые невзгоды ожидали их впереди. Оттепель была в самом разгаре, и грязь и слякоть замедляли их продвижение. Позднее солнце подсушило дорогу и поля, и они смогли идти быстрее.

Но потом перед ними открылась ужасающе сухая желтая пустыня. Ветер поднимал в воздух острые, как бритва, песчаные вихри и швырял их им в лица. Люди и животные продвигались вперед, согнувшись и низко опустив головы. Вода очень быстро закончилась. Первое время кочевники еще могли утолять жажду молоком своих коров и кобылиц, но после недели, проведенной среди песков, сами животные, за исключением верблюдов, начали страдать от жажды и еле-еле переставляли ноги. Многие падали замертво.

Бамбар принес хорошие новости:

«Мы нашли колодец! Мои люди попробовали воду. В отличие от других колодцев, которые попадались на нашем пути, вода в нем не соленая. Женщины и дети должны напиться первыми. Надо об этом позаботиться!» - Его голос звенел от радости.

В колонне раздались радостные крики, и почти сразу же образовалась длинная очередь из жаждущих напиться с многочисленными сосудами в руках. Но - о ужас! - двое из трех человек, первыми утоливших жажду, скорчились от боли и скончались у всех на глазах. Кто-то отравил колодец! Но кто? Конечно, это презренные казахи! Люди взывали к мести. Пришлось продолжить путь, так и не утолив жажду.

Отравители оказались совсем рядом. Внезапно, безо всякого предупреждения, на ойратов напали свежие силы казахских всадников. Быстрые, как молнии, они привыкли сражаться маленькими отрядами, которые выискивали слабые места в обороне противника, нападали на врага и оставляли его в покое только после причинения ему значительного ущерба.

«Я чувствую свою вину за то, что это случилось, - сказал Асарай Кирепу. - Непростительно, что мы не заметили их вовремя. Мы должны постоянно быть начеку».

Друг согласился. Асарай и Киреп всегда первыми отправлялись на разведку и, по возможности, атаковали врага. У молодого торгутского князя, чье имя в переводе означает «Тот, кто сочувствует и заботится», появилось не свойственное ему дотоле очень суровое и решительное выражение лица. Бадма замечала, что каждый день в уголках его рта появлялись всё новые и новые резкие складки. Он снова умчался вдаль на одной из самых быстрых своих лошадей, которая отлично чувствовала хозяина. Асарай тряхнул головой, отгоняя от себя унылые мысли, и полетел вперед, как ветер: необходимо проверить, что их ждет впереди.

Во время одной из таких разведывательных вылазок к Асараю подъехал всадник-казах, размахивавший белым флагом. Князь позволил ему приблизиться, и оба спешились. Этот переговорщик привез предложение своего военачальника: тот желал прекратить кровопролитие. Если бы Асарай приехал на то же самое место сразу после захода солнца, они могли бы обсудить этот вопрос. Каждого из них должно сопровождать не больше трех человек. Асарай согласился. Он не вполне доверял казаху, но страха не испытывал и взял с собой трех своих лучших людей.

Но он не знал того, что Киреп, которому он по секрету рассказал о случившемся, заподозрил что-то неладное и последовал за Асараем на некотором отдалении с небольшим отрядом всадников. Потом они залегли в засаду и стали ждать.

Солнце зашло, и начало быстро темнеть, но в степи было еще достаточно светло, чтобы различить фигуры Асарая и его людей. Внезапно раздались громкие боевые крики, за которыми последовала ружейная стрельба: на маленький отряд Асарая напали десять всадников. Двоих помощников Асарая выбили из седел, и сейчас им приходилось изо всех сил бороться за жизнь. Киреп помчался на помощь Асараю и увидел, что тот повержен на землю. Друг подъехал как раз вовремя, чтобы убить нападавшего. После небольшой потасовки враги бежали с поля боя. И тут, когда Асарай и Киреп вгляделись в лицо человека, который едва не убил Асарая, они узнали его: это был не казах, а торгут и к тому же один из преданных Убаши людей!

Стало ясно, что нападавшие покушались на жизнь Асарая и он чудом избежал смерти! Киреп воскликнул в негодовании:

«Ты должен отомстить за себя, Асарай. Убаши надо убрать с дороги, хотя бы потому, что он замышляет погубить тебя. Хочешь, я подстерегу его и убью? Я сделаю это с радостью. Его надо остановить!»

«Нет, Киреп. Ты хочешь мне добра, но мы не должны делать этого. В конце концов, он мой старший брат. Я возненавидел его, но не могу отплатить ему той же монетой. Однако боюсь, что придет время, когда нам всё же придется выступить против него».

* * * *

Если бы калмыки знали о том, что происходит среди русских, они смогли бы намного дольше отдыхать в плодородной долине реки Тургай, где им не грозили нападения казахов. И шансов выжить у них было бы намного больше.

Русские всё запутали. Губернатор Оренбурга исполнил все инструкции канцлера Панина. Как и приказывали, он отправил навстречу ойратам войска под командованием генерал-майора фон Траубенберга, которому предстояло обратиться к беглецам с дружеским призывом и убедить их в ошибочности избранного пути и необходимости вернуться в Россию. Губернатор предупредил двух казахских ханов - Нур-Али и Аблаи - о приближении ойрат-калмыков.

Однако никто из русских чиновников не принял во внимание астраханского губернатора Бекетова, который продолжал радоваться тому, что оказался прав в своих предположениях о предстоящем бегстве калмыков. Он вообразил, что сможет разрешить ситуацию лучше, чем кто-либо другой. По своей личной инициативе Бекетов отправил высокомерное, грубое и угрожающее письмо Хану Убаши. И в результате казахскому хану Нур-Али, то и дело нападавшему на бегущие караваны калмыков, пришлось ждать фон Траубенберга, прежде чем отважиться на крупное наступление, а в это время русский генерал, вместо того чтобы обратиться, как ему предписывалось, с «дружеским призывом», тщетно дожидался ответа торгутского хана на оскорбительное послание Бекетова. Поэтому фон Траубенберг не покидал Орской крепости вплоть до 19 апреля, но и тогда предпочел не спешить. 6 мая, когда ойрат-калмыки были уже далеко, он соединился с частями Нур-Али в Тургайской долине. Шесть дней спустя он прекратил преследование ойратов на реке Терсаккан под предлогом того, что войска нуждаются в провианте, и вернулся в Оренбург.

* * * *

Для ойрат-калмыков трудности продолжающегося перехода, ежедневные поиски воды и подножного корма для животных и повторяющиеся набеги казахов оказались пострашнее угрозы приближения русских. Было почти невозможно защитить огромный людской поток из четырехсот тысяч мужчин, женщин и детей и их скота от неуловимого противника.

Асарай не знал усталости, как будто энергия, накопившаяся в нем за долгие годы жизни в России, нашла, наконец, выход. Многое из того, чему он обучался в Кадетском корпусе, пригодилось ему в нынешних обстоятельствах. А от Бамбара и Шеренга он научился тонкостям ведения боя кочевниками. Он целые дни и ночи проводил в седле и был в буквальном смысле слова вездесущим: водил отряды в разведку и отбивал атаки казахов.

Но Асарай с друзьями не только оборонялся. Каждый раз, когда они замечали вдали стоянку казахов, они старались захватить врага врасплох и часто возвращались к своим, ведя в поводу отнятых у казахов лошадей, привозя еду и другие необходимые вещи. Такие вылазки поднимали боевой дух калмыков: за ними следовал пир, и хотя бы на один вечер можно было забыть о своей нелегкой участи.

Стойкость Церен-Джал и поддержка Бадмы оказались столь же бесценными для Асарая, как и несгибаемая решимость и отвага его воинов. Торгутские и дербетские женщины не уступали мужчинам в искусстве держаться седле. Группа девушек-стрелков под командованием Бадмы была большим подспорьем во время этого перехода. Однажды Асарай помчался в лагерь, встревоженный новостями о набеге казахов, но увидел, что Бадма с отрядом «амазонок» уже успела отразить их нападение.

Спустя неделю Асарай вместе с большей частью своего войска, оставив в лагере лишь маленький отряд для защиты, отправился в погоню за отступающими казахами, а в это время Бадма со своими девушками опрометчиво покинула стоянку и пустилась вдогонку за другой группой противника.

Когда Асарай вернулся в свой лагерь, его глазам предстало печальное зрелище: повсюду горели кибитки, и в небо поднимались столбы дыма. Когда он приблизился к своей княжеской кибитке, он увидел ужасную сцену, от которой у него остановилось сердце: в лужах крови лежали мертвые тела его охранников и казахских воинов, напавших на лагерь. Кибитку его матери опрокинули, а домашний алтарь разбили вдребезги. Что случилось с матерью и Батуром?

И что же он увидел? Бадму! Он выбежала ему навстречу из дыма: наверное, она раньше него вернулась в лагерь. Ее сотрясали рыдания, но она выдавила из себя: «Мать… она умирает. Мы вернулись слишком поздно». За Бадмой следовала кормилица с Батуром на руках, которого она успела спасти, убежав с ним в свою скромную кибитку.

Растрепанная, в разорванной одежде, истекающая кровью от многочисленных ран, она лежала на земле - его отважная и добрая мать. Церен-Джал медленно повернула к нему свое измученное разбитое в кровь лицо. Оно казалось бесчувственным. В ее глазах не было ни слезинки, только молчаливый ужас и такая боль, что у него мороз пробежал по коже. Женщины уложили ее на кровать и начали смазывать ей раны и перевязывать ее. Асарай, казалось, оглох и не понимал того, что они говорят ему. Но он обо всем догадался сам: ее изнасиловали и избили до полусмерти. Эти чудовища отрезали ей соски острым, как бритва, ножом. Но в ней всё ещё теплилась жизнь.

Когда ее перевязали, Асарай прикрыл ее бедное изуродованное тело простыней, встал перед ней на колени и заглянул ей в глаза. Он тихим голосом поклялся ей отомстить. Она покачала головой, но когда он повторил свою клятву, прошептала еле слышно: «Береги себя, сынок». Она попыталась благословить сына и невестку непослушной рукой, но рука упала без сил, и душа ее отлетела. Она умерла.

Весь лагерь горевал, как никогда за всё время путешествия. Росло всеобщее возмущение. Как же так, спрашивал себя не без злого ехидства Асарай, разве может Господь быть всемогущим и любящим, как считают христиане? Если бы он был таковым, разве он допустил бы такое злодеяние? Этот вопрос не давал ему покоя.

Асараю не пришлось призывать людей на помощь: в добровольцах не было недостатка. Они приходили и из других лагерей и предлагали наказать жестоких убийц. Среди них был и отряд воинов, немедленно присланных ему на помощь Убаши. Он, как и все остальные, считал случившееся страшным злодеянием. Нападение на Церен-Джал выходило за рамки привычных для кочевников боевых действий, когда мужчины воевали с мужчинами, и победитель возвращался домой с завоеванной добычей. В этом гнусном нападении вообще не было никакого смысла. Казахи почти ничего не взяли: они только порушили всё вокруг, чтобы причинить боль и унизить противника. Главной жертвой их атаки стала уважаемая и всеми любимая женщина, вдова Хана. Ее кибитка в передовом лагере стояла чуть в стороне от остальных.

Прошло совсем немного времени, бока коней всё еще дымились, когда ойраты с мрачной решимостью бросились преследовать убийц и насильников. Они шли по кровавым следам вражеских лошадей, и после короткого преследования налетели на казахов, как стая голодных орлов. Битва была короткой, все враги полегли в одной из самых коротких стычек, в которых доводилось участвовать Асараю. Женщин и детей пощадили и оставили в степи, плачущих и воющих.

Когда Асарай в последний раз оглянулся, он увидел высокую благородную фигуру казашки в темном платье на фоне алеющего неба. Она заносила над собой большой кинжал, готовая вонзить его себе в грудь. Эта сцена напомнила ему картину на библейский сюжет кисти одного из голландских мастеров, которую он видел в Петербурге. Образ казахской женщины остался в его сердце надолго - дольше, чем воспоминание об убитых врагах. Он не мог стереть из своей памяти и воспоминание о лице матери, исполненном боли и невыразимого горя.

К чему же они пришли, размышлял он, и чем всё это кончится? С этого дня он и Бадма больше никогда не покидали лагерь одновременно. Кроме того, Асарай всегда оставлял дополнительную охрану для Батура и его няни, если вынужден был уезжать от них.

Тело Церен-Джал кремировали, совершив короткую, но не оставившую никого равнодушным церемонию. Теперь, когда он отомстил за нее, на душе у Асарая стало пусто и тяжело. Глубокая печаль жгла его сердце. Вместе с Бадмой он молился Шакьямуни о том, чтобы их тропы могли пересечься с тропой его матери в будущем. Он вспомнил последнее письмо своего учителя; сказанные им слова могли бы принадлежать и ей:

«Не горюйте обо мне. Скорбите о тех, кто остался в этом мире, связанный желаниями, которые приносят лишь горе…»

XXVI

А долгий путь всё продолжался. И не было ему конца. Случались моменты, когда калмыки почти не могли двигаться, и им приходилось идти медленным шагом. Но и тогда караваны не останавливались, а всё брели и брели вперед по вязким пескам и голым камням, не теряя надежду и не сдаваясь. Это была извечная схватка кочевников с пустыней, извечное стремление людей к зеленым пастбищам и отступающим вдаль горизонтам.

Но жара и засуха становились невыносимыми. На горизонте то и дело возникали облачка пыли, и новые отряды грабителей появлялись в степи, чтобы не давать им покоя. Если ойратам удавалось защититься от нападений в одном месте, то в другом на них снова нападали, убивали людей и скот, воровали лошадей и верблюдов.

Караваны целый день тащились вперед, несмотря на изнурительную усталость, а по вечерам длинные колонны пыльных повозок в сопровождении верблюдов продолжали свой путь на фоне ночного неба, скользя, как призраки и тени, по залитой лунным светом пустыне. Звуков флейты и струн больше не было слышно: только однообразное громыханье храмовых барабанов и тихое бормотанье монахов раздавались в ночной тишине.

Вдали показались берега реки Сари-су. Там их поджидала новая опасность: переправа через реку означала вторжение уже не в приграничные районы, а в глубины казахской территории. Когда настала ночь, караванам пришлось сделать остановку. Маленькие отряды под командованием Асарая и Бамбара умчались вперед на разведку. Было темно. Бамбар и его люди отклонились в сторону, а Асарай с группой из шести человек продолжал движение по прямой.

«Киреп, ты наш лучший разведчик. Ступай первым, я за тобой».

Они бесшумно двигались сквозь ночь. Когда над бесцветной равниной, покрытой тускло мерцающим песком, взошла луна, мужчины спешились. Дальше они двигались с особой осторожностью, пока не вышли к серебряной ленте реки и спрятались среди черных тамарисков. Прошел час - ни звука, ни шороха. Они бесшумно перешли реку в брод, и когда облака на мгновение закрыли собой луну, медленно поползли по дюнам противоположного берега. Луна снова выплыла из-за туч, и они застыли в укрытии. И тут им улыбнулась удача.

«Ш-ш-ш! Смотри!! - прошептал Киреп и указал рукой вперед. - Возьмешь его?»

Асарай кивнул.

На фоне неба четко выделялся силуэт всадника на низкорослой монгольской лошадке, который ехал по освещенным луной дюнам. Асарай свалил его тупой стрелой, которую используют для укрощения диких лошадей. Это был крупный и сильный бородатый мужчина в тяжелом тулупе и казахской шапке в форме шлема, подбитой лисьим мехом. Его разоружили, и Киреп с двумя товарищами решили проверить, не было ли с ним кого-то еще. Скоро они нашли и схватили его спутника. Когда казахов переправили на другую сторону реки и подвергли каждого из них длительному допросу, пленники выдали важные сведения. Их сравнили с информацией, добытой Бамбаром у казахов, и убедились в их верности.

В результате этой разведывательной вылазки была объявлена общая тревога. Случилось то, чего так боялись ойраты - боялись и надеялись, что этого никогда не произойдет: два великих казахских хана, Нур-Али и Албаи, наконец-то объединили свои и без того значительные силы. Они поджидали ойратов в засаде на своем берегу реки Сари-су. Пленники в подробностях рассказали о местности, где находился противник, о его численности и расположении. Войско было огромным и значительно более мобильным, чем войско ойратов с его неповоротливыми караванами.

Асарай посоветовался со своими военачальниками. В виду чрезвычайной ситуации они решили просить Хана и Цебек-Дорджи, замыкающих колонну, присоединиться к ним.

«Мне кажется, нам надо разбиться на несколько отдельных групп, - предложил Шеренг, - чтобы переправиться через реку сразу в нескольких местах ниже по течению. Это даст нам возможность отбросить казахов и пробиться через их ряды с наименьшими потерями».

Убаши согласился с этим планом, но Цебек-Дорджи и Бамбар сочли его слишком рискованным. Асарай тоже высказал свои возражения:

«Если мы разобьемся на отдельные группы, то это ослабит нас. А у казахов появится шанс разбить каждую группу вдребезги. Нет, у меня другое предложение. Поскольку у нас нет возможности обойти казахов, давайте нападем на главные силы противника всеми нашими частями, которые мы сможем собрать. Я мог бы атаковать их штаб-квартиру силами моей артиллерии, которой понадобится время, чтобы перебраться на другую сторону. Мы оставим позади крупное подразделение для защиты караванов и оказания им помощи в переправе через реку, когда для этого настанет безопасный момент». - После непродолжительного совещания это предложение было принято.

Сначала Бамбар, Шеренг и Асарай переправили через реку три отряда конницы, и они тут же разъехались, чтобы напасть на врага в разных местах, застав его врасплох, и отвлечь внимание противника от главного удара. Асарай изо всех сил старался, чтобы его подразделение двигалось так же быстро, как другие, но этому мешали две пушки, которые должны были посеять ужас и панику в рядах противника. Этой цели удалось добиться. Когда началась канонада, кавалерия торгутов отважно атаковала противника сразу с трех сторон, рискуя втянуть в столкновение силы значительно превосходящего их противника.

Благодаря точным разведывательным данным, им удалось сделать так, что центр главного лагеря казахов, где находился штаб всесильного Аблаи-Хана, вскоре затянуло дымом. Перед отвлекающей операцией и во время ее проведения главные силы ойратов перешли реку вброд и присоединились к атаке.

А тем временем оставшиеся части ойратской армии под командованием Хана сопровождали женщин, детей и стада на противоположный берег реки ниже по течению и уводили их подальше от места сражения. Когда битва закончилась и воины присоединились к своим караванам, Асарай поспешил к жене и сыну, чтобы узнать, не пострадали ли они. Он вздохнул с облегчением, когда увидел, что с Бадмой и Батуром всё в порядке. Бадма бросилась ему навстречу со слезами радости на глазах.

«Как всё прошло? - был первый вопрос Асарая. - Вы перебрались на другой берег благополучно или на вас напали?»

Батур улыбнулся отцу.

«Взгляни на своего сына, - ответила Бадма, - и сразу поймешь, что с нами всё в порядке. Нашим частям пришлось отбивать нападения лишь небольших казахских отрядов. Мы потеряли часть скота, но людских потерь было очень мало. Нам очень повезло, что главное сражение проходило в другом месте. Вы провели блестящую отвлекающую операцию. Я ужасно волновалась за тебя, Асарай. Я знаю, что ты всегда хочешь быть на переднем крае, и боялась, что ты не вернешься домой живым. А как всё сложилось у вас?»

«Нормально, любимая. Нам повезло, что мы взяли в плен их разведчиков. Мы развязали им языки и узнали от них то, что помогло спасти много жизней. И всё же погибли не только казахи, много казахов - мы тоже понесли тяжелые потери в этой мясорубке. Но самая страшная потеря для нас - это наш дорогой Киреп».

«Киреп? Только не он! Он убит?»

«Я сам никак не могу поверить в это. Отважный и никогда не падающий духом, он казался бессмертным, и вот его больше нет. Мое сердце ожесточилось от страданий, которые выпали на нашу долю. И всё же должен признаться: когда я увидел его лежащим, а рядом - изувеченные тела наших воинов, я не смог удержаться от слез. Но мы должны быть благодарны богам за то, что наши главные силы и караваны благополучно перебрались на другой берег. Аблаи-Хан всё еще может навредить нам, но я не думаю, что он в состоянии остановить наше продвижение вперед».

Ламы обработали раны тех, кто пострадал в бою, целебными травами или человеческим жиром, срезанным с тел убитых врагов: так лечили раненых еще древние монголы. Тела мертвых сожгли или оставили на поедание хищным птицам и волкам пустыни.

Для выживших важнее всего сейчас было идти вперед, к свободе и зеленым пастбищам, в которых они так нуждались. Но все они смертельно устали. Нередко, во время отдыха, на них снова нападали свежие силы казахов. Нур-Али остался позади, Аблаи был разбит, но атаки всё продолжались. Всё это напоминало кошмарный сон. Но разве могли они ожидать чего-то другого? Ведь они шли по чужой территории, принадлежавшей казахам.

В самом начале их длинного путешествия было невыносимо смотреть на мужчин, женщин и детей, не вынесших тягот пути и упавших замертво или умиравших на руках у родных. Теперь, когда погибло много тысяч, смерть стала привычной и никого не пугала. На смену потрясению пришла тупая боль, никогда не отпускавшая сердце, и вечное горе. Асарай опасался за Бадму и малыша. Каждый раз, когда его отряды нападали на стоянки казахов и доставляли в лагерь еду для его соплеменников, он всегда привозил что-нибудь и для жены с сыном.

Но самое худшее ждало их впереди. Они вступали на земли Бетпак-дала - Голодной пустыни. Каждый день, вскоре после восхода солнца, пылающий ослепительный свет начинал безжалостно бить по глазам и жечь, выжимая из каждого последние соки. Палящий зной не щадил ни людей, ни животных. Когда закончились запасы воды и молока, жажда стала невыносимой. Всё, что они могли пить, - это кровь собственных животных. И всё же калмыки продолжали свой путь по жестоким выжженным солнцем пескам, чуть не падая с ног от усталости, со всё возрастающим отчаянием в груди и со всё меньшей верой, что когда-нибудь доберутся до цели.

Глаза у Асарая сильно болели, рот пересох, губы запеклись. Ему было больно видеть Бадму, измученную и осунувшуюся, с глубокими тенями под глазами, пытавшуюся успокоить Батура. Малыш тоже страдал и плакал, не в силах понять, что происходит. Асарай начал задумываться над тем, сумеет ли хоть кто-то из тех, кто покинул Волгу, исполненный надежд на будущее, дойти до обетованной земли.

Серую, страшную землю Голодной пустыни усеяли белые кости людей и животных, которые пытались перейти ее раньше. В небе кружились черные грифы: вот уж кому еды всегда хватало! Чтобы дойти до края пустыни, понадобится неделя, а может, и две. А на том конце их, без сомнения, дожидаются свежие, хорошо отдохнувшие и накормленные войска противника. Надо найти воду, иначе мало кто выйдет из пустыни живым. Если бы они знали, каким чудовищно трудным и долгим окажется это путешествие, они бы никогда не решились на него. И как те, кто сорвал их с места и отправил в дорогу без всякой подготовки, продолжают спокойно жить? Или чувство вины им вообще неведомо?

Только ночь приносила с собой прохладу и даровала утешение. По инициативе Цебек-Дорджи было созвано собрание военачальников, которым предстояло определить, какой дорогой идти дальше. Кое-кто из них, в том числе Хан, казалось, утратил последнюю надежду, и всё же они не могли решить, продолжать это безумное путешествие или нет.

«Я и в самом деле не знаю, что для нас лучше, - вздохнул Убаши. - Мы прошли уже, наверное, три четверти расстояния, отделяющего нас от цели, но оставшаяся часть пути может обернуться смертью для всех нас. Стоит ли продолжать идти по этой страшной пустыне? Хотя возвращение назад для нас не менее, если не более, опасно».

Он сказал то, о чем думали многие.

Цебек-Дорджи ответил Хану с твердостью и решимостью в голосе: «Не спорю - принять решение очень трудно. И что бы мы ни делали, впечатление такое, что мы идем навстречу беде. Но повернуть назад, туда, где нас поджидают враждебные нам орусы? Об этом не может быть и речи! Мы просто должны продолжать идти вперед: другого выхода нет».

Верховный Лама, Асарай, Бамбар и кое-кто еще из военачальников поддержали Цебека и высказались за продолжение многотрудного путешествия. Правда, среди них оказалась небольшая группа отступников, утративших веру и надежду. Они развернулись и отправились назад, в Россию. Это предприятие было опасным, почти самоубийственным, но, как они надеялись, всё же менее опасным, чем то, что ожидало остальных.

Наступил момент истины, время, когда становится ясно, кто труслив, а кто храбр, кто слаб, а кто силен, кто скуп, а кто щедр. В самом начале пути уверенный в себе Убаши находился в отличном расположении духа, но позднее он впал в апатию и погрузился в сомнения. Сначала картина великого кочевания рисовалась ему как победный марш под командованием блестящего полководца - самого Хана. Но он не ожидал, что на долю ойратов выпадет столько страданий и неудач, и горько разочаровался. Он снова почувствовал, что ему не по плечу такая великая задача и опять ушел в себя. Хан практически никому не предлагал помощи и поддержки. Кое-кто из знатных людей старшего возраста тоже впал в уныние или заболел. Цебек-Дорджи продолжал держаться, но страдал от тяжких болей. Лама сказал, что у него сдает сердце.

Иногда казалось, что и Асарай с друзьями тоже может отчаяться. Смелость чуть не покинула их, и всё же они не сдавались. Страдания и общая цель прочно связали их со своим народом. Асарай напрягал все силы, чтобы помочь своим людям, еще и потому, что чувствовал свою вину за происходящее. Ведь, в конце концов, именно ему принадлежала инициатива этого печального путешествия, хотя ее и вырвали из его рук.

Бамбару удалось поймать двух заблудившихся казахов «Средней Орды», и он передал Асараю их слова:

«Они утверждают, что Аблаи-Хан, в отличие от Нур-Али и населения его «Малой Орды», являющегося подданными России, признал над собой власть китайского императора. Что-то мне это не нравится».

«Мне тоже. Если они говорят правду (а у нас нет оснований сомневаться в этом), то Аблаи-Хан, очевидно, действует с согласия китайцев. А возможно, его даже подбили напасть на нас. Это плохое предзнаменование. Похоже, мы попали между жерновами двух империй, каждая из которых стремится к расширению и всё большему господству».

«Да. Я начинаю спрашивать себя, какая же участь ожидает нас, когда мы придем в Джунгарию», - заметил Бамбар.

«Тогда нам больше всего понадобится отдых и еда. При условии, что мы туда вообще доберемся. Думаю, если у нас будет достаточно времени, мы сумеем уладить дело. Что бы ни задумали китайцы, не могу поверить, что они захотят уничтожить нас».

Разве не все народы, размышлял Асарай, имеют право на независимость? Почему же приходится бороться за нее? Зачем всё это кровопролитие, эти страдания?

Каждый день уносил с собой частицу надежды на благополучный исход. Не было ни одного человека, который не оплакивал бы умерших родственников и друзей. Самым страшным воспоминанием для Асарая стал ужасный конец его матери. Теперь он продолжал беспокоиться о Бадме и Батуре.

В отчаянном желании найти колодцы с водой кочевники кружили по выжженной солнцем пустыне, но нигде не находили ни капли воды, ни травинки. В их лихорадочном сознании возникали воспоминания о зеленых пастбищах и чистой ключевой воде, о полощущихся на ветру ветвях ивы и сочных стеблях тростника у берегов Волги, о серебристых рыбах, выпрыгивающих из воды, о молоке, сочащемся из переполненных сосцов коровы.

Эти безумные, отнимающие последние силы поиски только усиливали уныние ойратов. Безжалостно палящее солнце, зной, словно отражающийся от песка и обволакивающий путников, лишал разума многих из тех, кто отправлялся в глубь пустыни за фата-морганой, чтобы никогда уже не вернуться оттуда.

Наконец, ослабленные и изможденные, ойрапты вышли из пустыни Бетпак-дала и близлежащих песков Курманым-кум, и - о чудо! они не верили своим глазам! - вдали засверкали на солнце голубые воды Балхаш-нор, знаменитого Большого озера. Это зрелище заставило бы прослезиться самых закаленных в боях и невзгодах воинов, если бы они умели плакать. Дрожь пробежала по огромным караванам, и они удвоили усилия, чтобы поскорее пройти последние километры своего тяжкого пути. Но их иссушенные зноем тела и обожженные солнцем губы пока не нашли желанного утешения: дождь смертоносных стрел обрушился на них, прежде чем они успели достичь берега надежды.

Крупные силы враждебно настроенных бурутов¹², свежих, здоровых и подстегиваемых жадностью, напали на них и учинили страшную резню. Невыносимая жажда и сумасшедшее желание дойти до цели влили в ойратов новые силы и позволили им отбросить противника и пробиться к озеру. Свирепые всадники-буруты, «летящие, как тучи», гнались за ними до самого берега. Вода, которую пили ойраты, быстро окрасилась их собственной кровью и кровью врагов.

* * * *

Урвав добычу, буруты 13 отпрянули, как шакалы. Ойратам пришлось пересечь еще один отрезок пустыни, прежде чем они добрались до реки Или. Здесь, в речной долине, совсем близко от их исторической родины, в одном из самых богатых мест в Центральной Азии, они разбили свои лагеря. Здесь было много воды, лесов, в которых можно было укрыться зимой, и плодородных пастбищ, на которых скот пасся летом. Вдали маячили высокие снежные вершины Ала-Тау, над которыми возвышался величественный Хан-Тенгри, а за ними лежала священная земля Тибет. Теперь от их древней родины Джунгарии и Алтая их отделяло всего несколько дней пути. Медленно, очень медленно ойраты начали восстанавливать силы после тяжелых испытаний.

Когда Асарай заметил, что Убаши почти не выходит из своей кибитки, он вместе с самыми близкими друзьями решил проверить, в каком состоянии находятся все улусы. Результат оказался ужасающим. От некогда богатых и многочисленных стад, которыми владели ойраты, осталась примерно одна треть, и при виде их начинало ныть сердце. Истощенные, покрытые болячками, на слабых ногах, дрожащих от напряжения, верблюды, лошади, коровы и овцы вяло жевали траву, как будто это стоило им огромных усилий.

Люди, сумевшие выжить на протяжении долгого и тяжелого пути, тоже выглядели изможденными и жалкими. Сердце Асарая переполнилось горечью и сочувствием. Когда он обратился к своим сородичам с теплыми и трогательными словами поддержки, голос его задрожал, зато их глаза засияли. Бамбар вслед за Асараем произнес несколько ободряющих слов, и его тоже слушали с благодарностью. Однако в разговорах с людьми стало ясно, что хотя они счастливы, что добрались до этой плодородной долины, в их сердцах все еще живет страх перед новыми нападениями и новыми невзгодами. Они боялись заглядывать далеко вперед, но и назад оборачиваться тоже не хотели.

Асарай и Бадма благодарили богов за то, что вместе с сыном сумели выдержать тяжкое испытание, выпавшее на их долю. Батур родился крепким от природы. Сейчас он быстро набирал вес. В то время как ойраты отдыхали в зеленой спокойной долине, их мирная жизнь была нарушена неприятными новостями: дружески настроенные местные кочевники предупредили ойратов о том, что они находятся неподалеку от китайских пограничных постов, хотя фактически они еще не достигли своей родины Джунгарии, которая лежала к западу от Китайской Империи.

«Здесь проходит китайская граница?» - переспрашивали они недоверчиво.

Их гости указывали на ближайшие холмы и утверждали, что сразу за ними, на расстоянии полета стрелы, находился ближайший китайский пограничный пост. А это означало, что практически вся территория их родной страны находилась теперь внутри Китайской империи! Ойраты знали, что китайцы, возглавляемые маньчжурами, успешно воевали с джунгарцами, но неприятно поразились, когда выяснилось, что вся Джунгария находилась теперь у них в руках. Однако страна большая, и места должно хватить всем. Может, дела обстояли не так уж плохо, как показалось поначалу. Но эта надежда рухнула, когда ойраты узнали, что Богдыхан, император Китая, в целях ужесточения контроля над завоеванными районами, основал там целый ряд военных колоний, населенных племенами, связанными с маньчжурами союзническими отношениями. Отличные пастбища отвели казахам и другим не-монгольским кочевым племенам. Ойратам казалось, что русский кошмар - жизнь в окружении казацких поселений и враждебных племен - может повториться и здесь.

Что же им делать? Испрашивать у китайцев разрешения вернуться на собственные земли? Вожди ойратов размышляли несколько дней. У них не оставалось другого выхода, поскольку они были еще слишком слабы, чтобы воевать против мощной китайской армии. Они не только потеряли много соплеменников (из 450 тысяч человек, покинувших Россию, только 300 тысяч, а может, и меньше сумели выжить), но погибло и две трети стад. Оставаться здесь, где они разбили свои временные лагеря, тоже нельзя: они скоро окажутся во власти казахов и бурутов, с которыми китайцы могли объединить свои силы.

Решили, что Хан вместе с князьями пока не будет связывать себя никакими обязательствами. Вместо этого Намо Кубалджур, заместитель Верховного ламы, который раньше жил в Тибете и Китае и умел говорить по-китайски, должен отправиться в путь, чтобы попытаться выяснить, на каких условиях, если такие условия вообще будут поставлены, ойраты могут вернуться в Джунгарию и на Алтай. Несколько доверенных лиц должны сопровождать высокопоставленного священнослужителя во время этой деликатной политической миссии. Цебек-Дорджи в тайне надеялся, что его притязания на ханский титул будут, наконец-то, поддержаны. Он лично проследил за тем, чтобы один из его агентов поехал вместе с ламой и рассказал китайцам о том, что его господин является истинным вождем ойратов и их законным ханом, в то время как Убаши был в свое время назначен русскими, и он их ставленник.

XXVII

Генерал Илэту казался раздраженным, но на самом деле был глубоко обеспокоен и растерян. Как военный губернатор Или, он считал своей главной задачей поддержание общественного порядка. И, несмотря на пестрое население этой провинции и ее бурную историю, он всегда знал, как это делать.

Но теперь безопасности границ угрожали враждебные силы извне: И-лю-те¹³, которые сами себя называли ойратами, слишком близко подошли к китайским пограничным постам. Генерал Илэту остро нуждался в подкреплении и непрерывно требовал у Пекина новые войска. Правительство было тоже обеспокоено сложившейся ситуацией, но до сего момента не прислало в помощь генералу ни одного солдата. Как человек военный, он не мог понять всех политических хитросплетений и интриг Императорского Двора и Великого Государственного совета. Общаться с ними ему было очень непросто.

К его большой досаде и разочарованию, Пекин отправил к нему нескольких совершенно бесполезных, на его взгляд, чиновников, которые только мешали ему. Было очевидно, что эти люди облечены особым доверием Трона Дракона и имели основания полагать, что отношения с ойратами находятся целиком и полностью в их компетенции.

Когда Аблаи, Хан казахской «Средней Орды», прислал ему срочное послание, в котором сообщалось, что сотни тысяч хорошо вооруженных Илютов (то есть ойратов) двигались вместе со своими семьями по направлению к провинции Или, генерал Илэту понял, что нужны быстрые действия, чтобы предотвратить неминуемое вторжение. Ведь, в конце концов, эти племена были союзниками России, и, кроме того, сообщалось, что у них есть артиллерия! Когда Аблаи спросил, должен ли он пропустить ойратов через свою территорию, Илэту ответил, что следует защищать казахские земли и воспрепятствовать продвижению этого народа к границам Китая.

Кроме того, он отправил особого курьера, проезжающего по 600 ли¹⁴ в день, чтобы проинформировать Императорский Двор о чрезвычайном и совершенно неожиданном развитии событий. Получив донесение, пекинское правительство забросало его вопросами, на которые у него не было ответов: было ли это заговором ойрат-торгутов или русских? какова действительная цель их действий? были ли в рядах кочевников русские? и т.д.

А тем временем Илэту еще больше запутывался в сложившейся ситуации. Эти ойраты послали на переговоры не князя и не военачальника, но одного из своих коварных лам в желтых одеяниях, который к тому же - что было весьма подозрительно - свободно изъяснялся по-китайски. Илэту принял посланника и сопровождающих его лиц вместе с Шухэдэ, лучшим из тех высокопоставленных чиновников, которых прислал ему Император. Когда у ламы спросили, в чем цель его визита, он ответил:

«Наш народ, торгуты и хошуты, проделал долгое изнурительное путешествие с берегов далекой Эчиль - Волги. Я пришел к вам от их имени, чтобы узнать о нашей родине - Джунгарии. Мы покинули Волгу ради жизни в Джунгарии. Именно это цель нашего путешествия. К ней мы устремляем свои помыслы».

«Джунгария - это часть провинции Китая, и без высочайшего соизволения Его Божественного Величества вам нельзя будет вступить на ее территорию», - последовал ответ.

Какая наглость - назвать Джунгарию своей родиной!

«Не могли бы вы сообщить вашему Императору о том, что мы возвращаемся на землю наших предков?»

Прежде чем генерал Илэту успел ответить, заговорил Шухэдэ:

«Ваше Преподобие, как губернатор уже сказал вам, земля ваших предков, которую вы покинули сотни лет назад, является неотъемлемой частью Китая и управляется Его Божественным Величеством прославленным императором Цяньлуном. Если ваш народ желает снова жить здесь, вам следует, еще до того, как можно будет обсуждать ваши планы, представить письменную декларацию подчинения Императору Поднебесной, подписанную Ханом и всей вашей знатью».

«Я должен посоветоваться об этом с Ханом», - ответил лама Намо Кубалджур.

«Вы говорите от имени Хана или Верховного Ламы?» - спросил Шухэдэ.

«Я говорю от имени моего народа», - последовал загадочный ответ.

Прежде чем лама ушел, Шухэдэ и Илэту задали ему еще несколько вопросов о численности его народа и стад, об их состоянии, отношениях с Россией, но лама отвечал так:

«Не мне обсуждать эти вопросы с вами, а нашему Хану».

Шухэдэ любезно заметил:

«Хотел бы заверить вас, Ваше Преподобие, что если вашему народу будет позволено осесть в этой провинции, ваши люди получат полную свободу исповедовать свою религию. Им не надо будет менять своих обычаев. Ламаистская «Желтая церковь» высоко уважаема в Китае, и верующим нечего опасаться. Ваш народ сможет свободно совершать паломничества в Тибет, который тоже является частью Китая».

Генерал Илэту кивнул в подтверждение сказанного.

Перед аудиенцией один из знатных ойратов, сопровождавших ламу, успел сообщить Шухэдэ по секрету, что посланник прибыл сюда вести переговоры не от имени назначенного русскими Убаши, а по поручению князя Цебек-Дорджи, истинного вождя своего народа, который привел сюда своих соплеменников, рассчитывая на покровительство Богдыхана. Шу вполне понял намерения Цебек-Дорджи, желавшего заключить тайную сделку и стать в глазах Императора подлинным предводителем торгутских князей. Поэтому-то китайский чиновник и настаивал на подписании декларации всеми.

Генерал Илэту находился в некоторой растерянности. Как всё это следовало понимать? Что должен он как военный губернатор передать Трону? Даже отношения торгутской знати между собой оставались для него тайной! Он решил предоставить полное право написания отчета Шухэдэ - умному придворному, поднаторевшему в вопросах высокой дипломатии, остававшейся для вояки Илэту тайной за семью печатями.

* * * *

Ойрат-калмыки ждали своего посланника на границе и мечтали узнать о результатах проведенных им переговоров. Когда лама Намо Кубалджур вернулся, он передал требование военного губернатора о декларации подчинения Императору, которую должен был подписать Хан и все князья.

Он сообщил также о полученных им гарантиях свободы вероисповедания в случае, если им будет позволено поселиться в этой ставшей теперь китайской провинции.

Казалось, что ойратов всегда и везде ждало одно и то же: и Россия, и Китай хотели подчинить себе свободных кочевников. Было ясно, что без подписания такой декларации у них не было шанса вернуться в Джунгарию, поэтому Убаши и князья сделали то, чего от них требовали. В их положении ни о чем другом нельзя было и помыслить.

Одевшись в свои самые великолепные одеяния, которые хорошо сохранились во время длительного путешествия, потому что были уложены в обитые кожей сундуки, с большим и хорошо вооруженным эскортом ойратские князья прибыли в пограничный город провинции Или.

XXVIII

Была середина июля. В Пекине стояла невыносимая жара.

Сын Неба, как водится, отбыл в свою летнюю резиденцию, расположенную в прохладных горах северо-восточной провинции Жэхэ, где он спасался не только от зноя. Подобно своему отцу и деду, император Цяньлун любил сады. Находясь в столице, он предпочитал жить в Летнем Дворце в предместье Пекина, где был разбит знаменитый Сад Превосходной Яркости и Сад Вечной Весны, а не в великолепных, но холодных дворцах Запретного Города.

Но летом император более всего любил отдыхать в Жэхэ, в благословенном прохладном месте, названном так, как это ни удивительно, в честь Теплой Реки, которая протекала в этих краях. Он всегда чувствовал себя счастливым в своей «Горной Деревне, Спасавшей от Зноя» - вот что в переводе означало название его резиденции Бишу Шаньчжуан. Она находилась совсем близко от тех краев, где его маньчжурские предки-кочевники некогда жили в своих палатках. Чтобы сохранить национальную самобытность маньчжур, китайцам не позволялось селиться на территории Центральной и Северной Маньчжурии.

Здесь, за пределами Великой Китайской Стены, он мог более спокойно и верно оценить всё происходящее в Империи и успешно управлять как внутренними, так и приграничными провинциями страны.

Император с наслаждением проводил долгие дни на открытом воздухе: охотился верхом с собаками и соколами, прогуливался по Саду Десяти Тысяч Деревьев или сидел в одной из прелестных беседок со своими любимыми наложницами, взиравшими на него с восхищением, и сочинял очередное стихотворение.

Он построил новые дворцы в добавление к тем, что были сооружены во время правления его деда, императора Канси, вырыл новые озера, насыпал острова и перебросил к ним красивые мосты, и собрал в этих дворцах самые драгоценные произведения искусства, книги и рукописи. И, тем не менее, он всегда понимал, что эта летняя резиденция, расположенная на родине маньчжур, управлявших всем Китаем, но составлявших всего два процента от населения страны, строилась для охоты и упражнений в военных искусствах, а не для служения поэзии и живописи. Его народ должен быть сильным и крепким, если он хочет править страной и дальше: стрельба из лука или из карабинов, охота и военные маневры были великолепными упражнениями, которые помогали добиться этой цели.

Жэхэ было очаровательным местом, но он понимал, что если бы он всю жизнь только и делал, что любовался его красотами, то покрыл бы позором своих предков. Именно так рухнула династия Минь: слабые и разделенные междоусобицей, ее правители оказались не в силах противостоять его предкам, маленькому воинственному народу маньчжуров, всадников-воинов.

Конечно, дела государственные были для него превыше всего, но именно потому, что он любил эти места, ему здесь всегда прекрасно работалось и времени для отдыха оставалось больше, чем в столице.

В то утро он проснулся, как всегда, рано и почувствовал себя свежим и отдохнувшим. После массажа, сделанного ему любимым индийским мастером, и ванны, он насладился скромным завтраком, состоявшим из чая и горячей булочки, и позволил себе поразмышлять над разными вопросами.

Полученное недавно известие глубоко взволновало его. Быстроногие курьеры доставили сообщение об удивительном событии: нежданном появлении у границ его империи целого народа - илютов- oйратов, которые покинули далекую Россию и вместе со своими стадами проделали невероятно длинный и трудный путь в Китай.

Военные командиры приграничных районов реагировали на их появление довольно нервно. Каждый просил выслать ему подкрепление, чтобы силой отбросить прибывших от границы. Илюты признали власть китайского императора, но генерал Илэту опасался, что это хитрый маневр, цель которого - ввести китайцев в заблуждение. Впрочем, Шухэдэ был настроен значительно более оптимистично.

Сам император Цяньлун полагал, что желание ойратской верхушки отдать себя в его руки неподдельное и искреннее. Они должны понимать, что у них просто нет другого выбора. Он не разделял опасений военных. Может быть, это воздух любимой резиденции сделал его таким беззаботным и самоуверенным? Возможно, он просто принимает желаемое за действительность.

В Среднем Царстве добровольное присоединение варварских племен всегда считалось верным признаком отличного правления Сына Небес и служило к его вящей славе. Следовательно, возвращение в Китай целого народа ойратов из далекой России - дело исключительной важности. Это известие сделало его счастливым и гордым. После присоединения к Китаю джунгаров и других монголов, чья сила когда-то представляла серьезную угрозу власти маньчжур, это добровольное подчинение ойратов, последнего из оставшихся монгольских племен, являло собой победное завершение великого труда, начатого его прославленным дедом Канси. Он всегда хотел превзойти этого грозного правителя или хотя бы сделать свое правление столь же успешным.

Его слуга осторожно натянул сапоги на его ноги. Черт! - палец, из которого массажист удалил мозоль, всё еще причинял ему жгучую боль. Слуга облачил своего господина в длинный фиолетовый халат. Поверх него он надел великолепную кофту из желтого шелка, расшитую изображениями драконов. Потом он водрузил на его голову фиолетовую шелковую шляпу с огромной императорской жемчужиной: Сын Неба готовился ко встрече с Великим Советом.

Цяньлун далеко не всегда получал удовольствие от бесед с высшими официальными лицами страны, но вынужден был выносить их. Иногда его даже посещали мысли о том, что если бы он всё делал сам, то многое получалось бы быстрее и лучше. Он считал огромный бюрократический аппарат лишь помехой, но в каждой работе вам нужны инструменты, говорил он себе. Он должен был просто заточить эти инструменты и сделать их максимально пригодными для дела. С этой целью он нередко понижал своих чиновников в должности, когда им казалось, что они достигли вершины своей карьеры и очень гордились этим. И он помогал им снова подняться только после того, как чувствовал, что этот урок пошел им на пользу.

Когда он сел на желтую шелковую подушку, чтобы принять членов Великого Совета, высшего органа государства, на заседаниях которого он председательствовал каждое утро, он ощутил себя истинным Сыном Неба. От его мудрости зависели судьбы Империи.

Его советники вошли друг за другом и трижды пали ниц перед ним. Встреча началась с обсуждения целого ряда внутренних дел, таких, как, восстания в мятежной провинции Сычуань. Когда император закончил отдавать наставления, устные или письменные, в виде кратких резолюций, начертанных ярко-красной кистью на соответствующем документе, он велел своему Главному министру доложить о внешнеполитическом вопросе, который сейчас казался императору самым важным: о возвращении илютов-ойратов в Китай.

Первый министр коротко проинформировал членов Совета о сообщениях, полученных им с места этого чрезвычайного события. Потом он зачитал последнее послание из Или, в котором говорилось, что после семидневных раздумий ойраты объявили о своем желании подчиниться власти императора. Но в этом письме губернатор Илэту написал о своих сомнениях в истинности намерений ойратов и порекомендовал рекрутировать двадцать тысяч солдат из племени халха (восточных монголов) и других племен для усиления местных частей - на случай, если придется начать военные действия.

Потом заговорил император:

«Для начала нам надо обсудить главный вопрос: искренни ли намерения ойратов или нет».

После короткой паузы Первый министр произнес без уверенности в голосе:

«А что если Убаши, придя в Джунгарию, силой возьмет наши крепости и завоюет эту богатую провинцию, которую Ваше Божественное Величество только что сумели усмирить? Еще в старину говорили: «Принять того, кто сдается, равносильно тому, чтоб принять врага». А посему мнение вашего скромного слуги таково: в этом деле требуется великая осторожность».

Другой член Совета высказался так:

«Ваш невежественный слуга не осмеливается изложить Вашему Божественному Величеству свои опасения. Он боится того, что дело может принять еще более страшный оборот. Он думает: а не организовано ли так называемое 'добровольное подчинение'илютов-ойратов 'олусами' - предателями-русскими, давно имеющими виды на эти провинции Среднего Царства?»

Еще несколько советников высказались в том же духе, но были и те, кто считал эти страхи беспочвенными. Наконец, кто-то из выступавших указал на то, что ойраты - восставшие подданные России и ослушались русской императрицы. И значит, по договору Китай должен подвергнуть их насильственной высылке. А если Китай этого не сделает, нельзя исключить вероятность вооруженного конфликта с Россией.

В Тронном зале стояла приятная прохлада. Солнечные лучи, тусклые и утратившие свой жар, просачивались в помещение сквозь затянутые бумагой окна. Легкий ветерок приносил с собой свежий воздух, влетавший сквозь искусно раскрашенную решетку из расщепленного бамбука, которая не давала жужжащим насекомым проникать в открытые двери. Фонари из рога, обтянутые шелком, свисали с потолка и раскачивались в воздухе медленно и так красиво, отметил про себя император, - как танцующие юные девушки. Он был доволен.

В Поднебесной царили мир и процветание. Вскоре будет отмечаться восьмидесятый день рождения его почитаемой матери, Вдовствующей Императрицы. Чтобы отпраздновать это счастливое событие, он возвел великолепный ламаистский храм на самой высокой горе - Би-шу Шан. Строительство этого храма, напоминавшего знаменитый Дворец Потала - резиденцию Далай-ламы в Лхасе, - только что закончилось.

Он не ставил своей главной целью распространение буддизма, но через ламаизм и при помощи Далай-ламы, находящегося под контролем императора, можно было держать в узде все те монгольские племена, которые, не в столь отдаленном прошлом, представляли собой угрозу Империи.

Возвращение ойратов в Китай совпало с юбилейными торжествами в честь его матери и завершением строительства Новой Поталы. Разве можно было представить более счастливое совпадение? Он примет их вождей здесь, в память об императоре Канси, который основал эту горную резиденцию как раз для того, чтобы принимать князей тех народов, которые признают над собой власть Китая. Преклонив колени перед родовой табличкой с именами предков, он исполнит свой долг и воздаст должное своему прославленному деду. Кроме того, он велит поставить здесь и в приграничных районах мраморные колонны и высечь на них памятные надписи.

Дебаты в Великом Совете продолжились. Наконец, Император услышал нечто разумное: если русские позволили своим подданным ускользнуть из-под их власти, сказал член Совета, да к тому же, всем народом, то это целиком и полностью вина русских, и китайцы здесь не при чем.

Император Цяньлун был того же мнения. Он совершенно не доверял русским и опасался того, что в ходе их безграничного стремления к расширению своих территорий они однажды захватят и пограничные провинции Среднего Царства. Он был готов к этому и уже давно предпринял все необходимые меры предосторожности.

Пришло время заканчивать беседу, решил император. Он обратился к членам Совета решительным тоном:

«Каковы бы ни были намерения ойратов, Мы намерены принять их дружески. Если они пришли сюда как просители, Мы протянем им Нашу руку и окажем им содействие. Если они пришли как враги, Мы отправим против них Наши армии.

«Мы считаем, что ойраты, в их сегодняшнем отчаянном положении, отдают себя на Нашу милость для того, чтобы получить то, чего им никогда не получить силой. Однако, в целях безопасности, для начала Мы отправили в провинцию Или нашего представителя Шухэдэ, а потом и Нашего зятя, Сэбдэна Балчжура, и приказали им и другим чиновникам построить укрепления в жизненно важных местах и привести войска в состояние готовности. Это простая предосторожность. Кроме того, следует прислушаться к пожеланиям ойратов и по возможности удовлетворить их насущные потребности».

Советники склонились в глубоком поклоне в знак уважения к мудрости Императора.

В последующие дни чиновники в приграничных районах в своих посланиях Трону сообщали о плачевном состоянии прибывших в Китай торгутов и хошутов и давали свои рекомендации, как удовлетворить их самые насущные нужды. Император, который уделял этим вопросам немало внимания, немедленно приказал, чтобы из казны провинции Ганьсу было выделено двести тысяч унций серебра на закупку ста тысяч лошадей и овец и кормов для них, а также зерна, чая, шуб и тулупов. В императорском указе чиновникам, тем не менее, предписывалось не платить больше, чем обычно, при покупке скота и лошадей, поскольку "не будет ни одного торговца, который не захотел бы поднять цену". Далее император приказывал местным племенам - казахам и другим - поставить в качестве дани еще сто тысяч голов животных.

Тем временем исполняющий обязанности губернатора Ганьсу изучил и оценил содержимое складов в Хами. Он сообщил, что хотя шуб было мало, зато теплой одежды из войлока было предостаточно, а также курток на вате, сапог, носок и шапок. Поэтому он испрашивал соизволения отобрать то, что еще можно носить, и передать эти вещи ойратам в качестве дара от Его Божественного Величества.

Поверх этого сообщения император начертал своей ярко-красной кистью: «Отлично! Видно, что он уделяет этому вопросу огромное внимание!»

В своем ответе Цяньлун отметил, что очень важно помочь как можно большему числу людей до наступления зимы. Следовательно, не могло быть никаких возражений против того, чтобы передать им утепленную одежду на вате вместо более дорогих мехов. Кроме того, добавил Его Императорское Величество, за ношеную и рваную одежду, хранящуюся на складах в провинции, всё равно не получить хороших денег при продаже. Значит, можно убить двух птиц одним камнем: раздать эту практически бесплатную одежду ойратам, которые остро нуждаются в ней для защиты от холода, и практически ничего не потратить на это благое дело.

Оставалось решить главный вопрос: где поселить ойратов? Император посоветовался со своими главными советниками, которые дружно согласились с тем, что если разрешить кочевникам разбить свои лагеря в непосредственной близости от западных границ, они легко смогут пересекать границу и устанавливать контакты с потенциально враждебными элементами в этом очень неспокойном регионе. Русская угроза, о которой никогда не забывали, станет реальной, если ойраты объединят свои силы с русскими и, возможно, казахами. Крайне нежелательно разрешать им селиться рядом с жизненно важными для страны почтовыми дорогами, ведущими к Барколю и Хами, в глубину страны. Чтобы держать под контролем этот многочисленный и воинственный народ и уменьшить опасность, которую он представлял для империи, Император решил, что его надо разделить и расселить между лояльными племенами и военно-сельскохозяйственными колониями. В таком случае, каждая из этих групп окажется в изолированном положении, и ее вождям будет трудно поддерживать контакты друг с другом. Что же касается распределения пастбищ между ойратами, то этот вопрос надо отдать на рассмотрение губернатора Илэту и других чиновников, лучше разбирающихся в местных условиях.

XXIX

В провинции Или, у западной границы Китая, вождей ойратов, которые своим высокомерным и далеко не покорным видом, казалось, хотели подчеркнуть, что их подчинение власти китайского императора не следует понимать буквально, принимал губернатор Илэту, с трудом скрывавший свое раздражение, и кое-кто из других маньчжурско-китайских официальных лиц. Среди них находились Шухэдэ и Сэбдэн Балчжур, монгольский князь, женатый на одной из дочерей Цяньлуна. Обоих избрал император специально для этой высокой миссии. Их присутствие должно было продемонстрировать, какое высокое значение придавал Сын Неба возвращению ойрат-торгутов.

Хан преподнес Императору дары: украшения из драгоценных камней, сделанные на западе часы и китайскую печать из жадеита, полученную его предками. Генерал Илэту, доселе казавшийся суровым и настороженным, улыбнулся, и атмосфера встречи потеплела. Торгутов и хошутов принимали очень гостеприимно, но наблюдавший за генералом во время обильного обеда Асарай заметил, что тот всё же не утратил полностью своей подозрительности по отношению к гостям.

На следующий день высокий маньчжурский чиновник Шухэдэ, казавшийся не только более умным, но и менее подозрительным, чем генерал, пригласил их на чай. Высокий и прямой, внушительного вида, одетый в зеленый халат с золотым и алым орнаментом, в мандаринской шляпе с овальной брошью из сапфиров и павлиньих перьев, он не оставлял ни малейших сомнений в том, что являлся прямым представителем Богдыхана. Но с гостями он был любезен, и когда на его бесстрастном лице появлялась улыбка, перед его обаянием невозможно было устоять. Каждому из приглашенных подали закрытую чашку из тончайшего фарфора с ароматным чаем. Произошел обычный в таких случаях обмен вежливыми фразами по-монгольски: Шу свободно говорил на этом языке, почти без акцента. Он довольно быстро перешел к делу:

«Господа, я с огромным удовольствием передаю вам приглашение Его Божественного Величества навестить Его в летнем дворце на северо-востоке страны. После вашего изнурительного путешествия и последовавшего за ним подчинения воле Императора Сын Неба хочет, чтобы вы насладились прохладой и чудной атмосферой его горной резиденции, где он лично вручит вам награды и дары и пожалует вам титулы, на которые вы имеете полное право».

Князья выразили благодарность за столь любезное приглашение, но заметили, что в первую очередь должны проследить за расселением своего ослабленного и обедневшего народа и его стад в стране их предков.

«Это как раз тот вопрос, который требует серьезного обдумывания. Скоро сюда привезут вещи, которые раздадут вашим людям, но пока еще не принято окончательное решение о том, где вы будете проживать, поскольку наши пограничные чиновники никак не могут оправиться от потрясения, испытанного при вашем появлении: так много вас было. С моей точки зрения, это еще одна причина, по которой вам лучше встретиться с императором сейчас, а не потом, так как вы сможете лично изложить ему ваши пожелания».

И ойратскиегутские князья решили принять приглашение. Их караванам позволили пересечь границу, но оказавшись в Китае, они получили приказание разойтись в разных направлениях в сопровождении военных. К огорчению ойратов и несмотря на их протесты, разным улусам были выделены пастбища (временно, только временно, как им обещали) в тех краях, которые нельзя было назвать особо плодородными. К тому же, они располагались далеко друг от друга. Ойраты с огорчением отметили, что слухи о существовании военных колоний получали подтверждение.

Однако после всех испытаний, выпавших на их долю, после огромных людских потерь, они не смогли воспротивиться решениям своего нового владыки. Они вздохнули с облегчением, увидев, что китайские власти прилагают огромные усилия, чтобы обеспечить их всем, что необходимо: им обещали дать лошадей и рогатый скот, еду, чай, корм для животных и зимнюю одежду.

Десять ойратских князей отправились на северо-восток Китая, в летнюю императорскую резиденцию, расположенную в ста восьмидесяти километрах от Пекина. Путешествуя несколькими группами, в сопровождении секретарей из Великого Совета и военного конвоя, они отправились по древнему Великому Шелковому пути.

Шеренг, которому китайцы верили меньше всех, потому что он воевал с ними в Джунгарских войнах и убил одного из генералов, уехал первым вместе с зятем Императора Сэбдэном Балчжуром. Асарай путешествовал вместе с Ханом и Верховным Ламой, и их сопровождал Шухэдэ.

Маньчжуры и китайцы делали всё возможное, чтобы сделать их путешествие удобным и приятным. После трехнедельной поездки они прибыли в Калган, откуда Асарай сумел отправить жене специального курьера с письмом, в котором рассказал ей обо всем, случившемся с ними в дороге.

* * * *

Бадма была очень занята. От китайцев прибывали всё новые вспомоществования, и всё это надо было распределить среди нуждающихся по справедливости. Случалось, что китайцы, которым военные губернаторы приказали доставить ойратам зерно, чай и корм для скота, с презрением швыряли им тюки и коробки, как попрошайкам.

Жена Убаши Мандере по просьбе Бадмы занялась распределением одежды и продуктов питания, но Бадма понимала, что руководство всей этой работой ляжет, главным образом, на ее собственные плечи и плечи ее помощниц. Мужчинам и женщинам, приехавшим сюда из разных улусов, включая самые отдаленные, подробно объяснили, как раздавать вещи нуждающимся. Всё было взвешено, измерено и пересчитано самым точным образом, и на это было затрачено много времени и усилий. Обе женщины почувствовали себя счастливыми, когда поняли, что практически никто из их соплеменников не пытался урвать себе кусок побольше. Все были настолько измождены долгим переходом, что с благодарностью приняли любой кусок и любую, даже самую поношенную, одежду.

Однажды взволнованная Мандере пришла в кибитку к Бадме:

«Ты знаешь меня, я не гордячка и вовсе не кичусь тем, что я жена Хана, но то, что случилось со мной, Бадма, довело меня до бешенства. Группа казахов захотела встретиться со мной, и это оказались самые грубые люди, которых я встречала в своей жизни. Они пригласили меня выйти из лагеря и посмотреть на лошадей, коров и овец, которых им приказали передать нам. Животные были не из лучших, но я их в этом не обвиняю. Но как они разговаривали со мной! Они были пьяны и громко кричали, чтобы все могли услышать:

"Послушай, старая карга, вот вся та дрянь, которую мы привезли вам. Попробуй-ка, подои этих коров! А лошади? Ваши ни на что не годные мужья не смогут ездить на них!"

Они смеялись, просто животы надрывали от смеха. Мне было так стыдно, и я так злилась на них! Прежде чем я смогла найти людей, которые наказали бы их за оскорбления, они ускакали. Как низко мы пали! Нас считают нищими на нашей собственной земле!»

Бадма успокоила ее:

«Мы еще посчитаемся с ними, Мандере, когда наши мужчины вернутся домой! Я уверена, что мы получим хорошие пастбища - подальше от этих казахов!»

Она пошла вместе с Мандере взглянуть на привезенных животных. Большая часть их, к счастью, оказалась совсем не 'дрянью' (за этим проследили маньчжурские чиновники), но было ясно, что местных казахов совсем не радовала эта навязанная им властями дополнительная подать.

Они еще не закончили осмотр и распределение скота, когда прибыли длинные вереницы запряженных волами повозок, нагруженных дублеными тулупами, одеждой из войлока, куртками на вате, обувью, носками и меховыми шапками. Китайцы, которые привезли эти вещи, казались мрачными, но их начальник не переставал улыбаться и даже произнес короткую речь:

«Его Божественное Величество Император с благосклонностью воспринял переход ойратов под его власть и выразил свое удовлетворение тем, что все монгольские народы вернулись на земли, в которых Желтая Церковь находится под защитой. Ему сообщили о том, что ваш народ в большой нужде и бедности. Поэтому Он, как добрый и великодушный господин, посылает вам эти драгоценные товары в знак постоянной заботы Сына Неба о Его народе». После подобного довольно снисходительного обращения Бадма взглянула на Мандере и подмигнула ей. В последнее время они лучше узнали друг друга и отлично ладили. Мандере произнесла несколько слов благодарности, и после того, как китайцев угостили чаем, они уехали.

«Ты не получала писем от Убаши? - спросила Бадма. - У меня до сих пор нет известий от Асарая».

«Нет, я тоже ничего не получала, но им предстоит очень долгое путешествие, поэтому пройдет какое-то время, прежде чем мы получим от них весточку».

Спустя неделю Бадма зашла в кибитку Мандере, радостно размахивая письмом:

«У меня новости от Асарая. Их привез специальный курьер».

«Я тоже получила письмо. Но твое, похоже, намного длиннее моего. Убаши написал мне совсем короткое. Я прочту его тебе:

"Маньчжуры и китайцы принимают меня с невероятным уважением и осыпают меня почестями. Во время всего путешествия нас размещали в великолепных домах, особенно меня, как Хана ойратов, и потчевали самыми лучшими яствами. Когда мы только отправились в Жэхэ, я был очень усталым и подавленным, но сейчас я чувствую себя намного лучше. Мы прибыли в Калган, откуда смогли отправить вам письма с курьером. Мне сказали, что в Жэхэ сам Император выразит мне свою благодарность и удостоит меня почестей".

«Как видишь, Бадма, Убаши доволен. Он очень немногословный человек, порой бывает весьма вспыльчивым, но сердце у него доброе и заботливое. Помнишь, когда наш переход закончился, я была какое-то время больна? Но ты не знаешь, что он окружил меня самой нежной заботой, о которой можно только мечтать. Зачем я говорю тебе всё это? Наверное, потому, что скучаю без него, так же как ты скучаешь по Асараю. А что пишет Асарай? Может, тебе не хочется рассказывать?»

«Конечно, я прочту тебе всё, что он пишет об их поездке, хотя некоторые более личные вещи я пропущу. Но должна предупредить тебя, что письмо очень длинное. Так читать?»

Мандере с готовностью кивнула.

«Вот что он пишет:

"Когда мы выехали из Или, на сердце у меня было тяжело, потому что мы оставили вас в очень неопределенном положении. К тому же народ наш разметали по большой территории, и он нуждался в самом необходимом. Китайцы пообещали нам, что скоро пришлют вам большое количество предметов первой необходимости, и надеюсь, что так они и сделали.

"Во время поездки мы очень быстро поняли, что маньчжурские и китайские чиновники, хотя и более серьезные и сдержанные люди, чем наши простые и беззаботные монголы, ближе к нам по повадкам и способу мышления, чем русские. Они лучше, чем русские, понимают, как надо вести себя с нами - и знают, как угодить нам…

"Однажды Шухэдэ спросил у Верховного Ламы: «Вы проведете службу для нас, Ваше Преосвященство?» А потом сказал ему так: «Я никогда не присутствовал на такой великолепной ламаистской службе! Я не рассказывал вам о том, что сам Далай-лама выразил огромную заинтересованность в скорейшей встрече с Вашим Преосвященством? Для нас будет большим удовольствием и честью сделать так, чтобы ваша поездка на Тибет была более чем приятной. Могу заверить вас, что ваше прибытие в Лхасу будет триумфальным. Вам воздадут почести как великому духовному вождю, который привел свою паству из далекой языческой страны».

"Это льстивое обращение, конечно, имело скрытый подтекст, - писал Асарай, - поскольку, как ты знаешь, Тибет долгое время находился под монгольским протекторатом, а теперь признал над собой власть Китая. И в льстивых речах Шухэдэ скрывалась тонкая ирония и снисходительность».

Далее следовал пассаж о тщеславии Убаши, который Бадма пропустила.

"…Со мной этот маньчжурский чиновник разговаривает, вроде бы, как мужчина с мужчиной. В нашей сегодняшней ситуации мне кажется более мудрым подчеркивать то общее, что у нас есть с маньчжурами, чтобы завоевать их доверие. Я считаю, что это необходимо для получения разрешения селиться там, где мы захотим. Я решил добиваться этого, особенно с Шухэдэ, и мне кажется я многого достиг. С самого начала меня поражали ум и властные манеры этого чиновника, который, совершенно очевидно, имеет влияние на императора. Его поддержка при китайском дворе может оказаться бесценной.

"Мне не терпится узнать, поймет ли Богдыхан, что наши желания - это не просто прихоть. Мы должны будем сделать всё, что в наших силах, чтобы наши люди жили вместе, и отстоять их свободу. Ты поймешь, как беспокоит меня политика китайцев, направленная на то, чтобы разделить нас. Почести, которыми нас осыпают, и исключительная благосклонность, проявляемая к нам, лишь усиливают мои подозрения. Будут ли к нашим людям относиться так же, как к их князьям? Что ж, увидим.

"Что касается Шухэдэ, то его очень интересует моя жизнь в России. Он засыпал меня вопросами о моей учебе в Академии Кадетского корпуса и о русской политике по отношению к другим странам.

"Во время всего нашего путешествия нам предоставляли первоклассных лошадей - знаменитых низкорослых лошадок породы Баркёль, которых специально объезжают для императорских нужд, а также хорошее жилье для отдыха и сна и еду, которую мы любим больше всего. После многомесячных испытаний и невзгод, все эти знаки внимания, а также вино и арака, которой нас угощали, и приятные слова, которые мы слышали, вызвали у всех нас состояние блаженства, хотя иногда я чувствую себя виноватым, что не могу разделить всё это с тобой.

"Мы ехали три недели - сначала по широкой степи и песчаным пустыням Центральной Азии, потом - по глинистым и пыльным дорогам, по равнинам, через многолюдные города и деревни, по бесконечным ухоженным полям, где работали крестьяне в широкополых соломенных шляпах. В одних районах они казались здоровыми и сильными, в других, где некоторое время назад свирепствовала страшная засуха, крестьяне выглядят измученными и умоляют дать им хоть какую-то еду. Они живут в убогих глинобитных хижинах. Печальная участь их такова, рассказывали нам, что они вынуждены продавать своих дочерей для занятий проституцией. Нередко у дороги можно было увидеть лежащего ребенка, умирающего или уже мертвого, и когда мы спросили, как такое стало возможным, нам ответили, что бедные семьи не могут прокормить лишнего ребенка, а от девочки они видят мало толку. Несчастного подкидыша просто никто не захотел взять. "Однообразные пейзажи и убогие деревни, где бродячие собаки бросались на наших лошадей и их приходилось отгонять хлыстами, чередовались с пышной растительностью, зелеными холмами и древними деревьями. Иногда вдоль дороги мы видели длинные ряды уличных торговцев под яркими зонтиками, предлагавших товары прохожим. Их покупатели в большинстве своем были худыми, мускулистыми мужчинами, несущими тяжелые ноши на своих спинах или на шестах, положенных на плечи. Мы видели и женщин, согнувшихся под тяжестью больших корзин, висящих на двух концах бамбукового шеста - в одной корзине могла сидеть свинья, а в другой - ребенок. Говорят, что свинья ценится здесь дороже носильщика-кули: когда затонул переполненный паром, сто кули утонули, но тридцать свиней, находившихся на его борту, спасли. Жизнь для бедных в этой стране тяжела, но стойкость и жизнерадостность китайцев поразительны. Многие из них, смеясь, переносили боль, страдания и неудобства. "В китайских городах, через которые мы проезжали, я видел живую и веселую толпу, которая меня очаровала, но шум там стоит ужасающий. Это гул тысяч человеческих голосов. Люди снуют во всех направлениях, и это похоже на огромный муравейник, только очень шумный. На главных улицах городов, весьма оживленных, в бесчисленных палатках и ларьках - порой чистых, а порой вонючих и загаженных мухами, а также в лавках и трактирах вам предлагают всевозможные товары, фрукты и ароматные блюда.

"Уличные торговцы-коробейники носят свои товары на концах наплечного шеста, и каждый из них издает свой собственный, особенный крик, которым он извещает покупателей о достоинствах продаваемых продуктов. Я видел и продавца мандаринов, которые мы попробовали впервые и сразу же купили очень много, и продавца жареных каштанов, и продавца лапши. Видел я и несчастных нищих в лохмотьях, покрытых болячками, слепых или одноногих, сидевших у дороги, постоянно сгибавшихся в поклонах и бившихся головой о землю, печальными голосами умолявших прохожих подать им денег или чего-нибудь съестного".

«О небеса! - прервала ее чтение Мандере. - Сколько интересного они повидали! А Убаши написал всего несколько строчек. Благодаря Асараю мы словно путешествуем вместе с ними!»

«Я еще не всё прочитала, Мандере. Вот, послушай…

«Он замечательный рассказчик, - одобрительно заметила Мандере. - По сравнению с той жизнью, которую они ведут, наша жизнь кажется такой скучной! Ты еще не всё прочитала? Очень хочется дослушать до конца!»

«Да, тут еще много. Слушай!

"Больше всего на свете, как все мы заметили во время прогулок по городу, китайцы любят есть. Это их любимое времяпрепровождение. Я даже боюсь писать тебе об этом, потому что знаю, что все вы еще во многом нуждаетесь. Я очень надеюсь, что дела у вас идут на лад.

"По всем китайским городам разносится шипение и бульканье из огромных железных сковородок, пахнет мясом и маслом, перцем и специями и горящими дровами, которые потрескивают в очагах. Ресторанов и трактиров великое множество, и в них всегда оживленно, звучит громкий смех и пение, слышно, как люди постукивают палочками для еды по мискам. А на улицах до позднего вечером при свете масляных ламп работают портные, брадобреи, резчики печатей и писцы, которые пишут прошения и письма по просьбе неграмотных.

"Где бы я ни побывал, увиденное потрясало меня, но я благодарил звезды за то, что мне не приходится жить в таком улье. Это так непохоже на огромные просторы и тишину степей. В этой поездке мы видели невероятные богатства и страшную бедность, и каждый раз, когда я думал о тебе, я тревожился и страдал. Привезли ли вам обещанные вещи и скот? Всё ли в порядке с тобой и маленьким Батуром? Я никак не могу дождаться того часа, когда заберу вас в далекие плодородные края, где мы прийдем в себя после всех наших страданий и насладимся свободой, о которой мечтали.

"На нашем пути нам постоянно встречались буддистские храмы, где мы часто останавливались, чтобы воскурить благовония или произнести молитву.

"Мы только изредка останавливались в китайских гостиницах - в основном, в принадлежащих императору домах для гостей, монастырях или шатрах, поставленных специально для нас. Прежде чем мы прибывали в новое место, один или несколько курьеров-бегунов, как правило, молодых людей, в широких красных туниках и в черных тюрбанах, обычно встречали нас на подъезде и провожали всю нашу группу в ямэн - контору самого высокого местного чиновника.

"Маньчжурские офицеры или штатские живут со своими семьями в военных колониях, отделенных от китайского города, и там, вместо того, чтобы приспосабливаться к китайской культуре, они могут следовать своим обычаям и упражняться в военных искусствах и муштре. Маньчжурам не разрешается сочетаться браком с китайцами. Кроме того, им не позволено заниматься торговлей или ремеслами. Таким образом, они должны оставаться правящим классом, и их военные цитадели призваны способствовать поддержанию власти относительно малого числа маньчжур над огромным населением Китая.

"Когда они принимали нас в своих собственных жилищах, нас поразило, как непохожи они на китайцев: они худые и высокие, прекрасные наездники, упражняются в стрельбе из лука и любят охотиться. Женщины у маньчжур тоже высоки и стройны, у них красивая походка: она очень отличает их от их китаянок, которые ходят с забинтованными ногами и вообще реже появляются на людях.

"Мы объехали пустыню Ордос, побывали в монгольском краю Чахар. Сейчас мы находимся в Калгане. Это крупный торговый центр, где встречаются караваны из России, Монголии и Китая. Мы едем уже три недели и будем в пути еще две недели, прежде чем доберемся до летнего дворца в Жэхэ.

"Я посылаю тебе этот рассказ о нашем путешествии с особым курьером, который уедет отсюда завтра, и надеюсь, что когда ты получишь мое послание, ты будешь в добром здравии. Я очень хочу снова увидеть тебя и Батура!"

Бадма кончила читать.

«О боги, что за длинное письмо! Я даже охрипла, пока читала его тебе. Асарай всё так замечательно описывает - ты словно видишь всё своими глазами, как будто находишься там, вместе с ним».

«Да, - согласилась Мандере. - Какие живые описания! Я тебе даже немножко завидую. Но, по крайней мере, теперь мы знаем, что с нашими мужьями всё в порядке, а это самое главное. Убаши не из тех, кто привык к перу и бумаге, придется мне с этим смириться».

Они еще долго разговаривали о своих мужьях. Бадма крепко спала в ту ночь и видела сладкие сны, но наутро почувствовала себя ужасно одинокой.

XXX

Уехав из Калгана, ойратские князья отправились дальше по землям Чахар-монголов. Асарай заметил, что даже здесь, за пределами Великой Китайской стены, было очень много китайских крестьян, обрабатывающих землю, а вот монгольские кочевья встречались редко. Асарай держался рядом с Шухэдэ. В этот раз они оставили Убаши и Цебек-Дорджи далеко позади и начали искать место для отдыха. Стояла жара, но воздух в этих местах был сухим, и поездка доставляла всем удовольствие. Время от времени дорогу перебегало стадо грациозных антилоп, стремительно уносившихся в степь.

В долине они остановились и сели попить чаю. Когда Асарай рассказал маньчжурскому чиновнику, с которым успел подружиться, о своем китайском слуге, из которого невозможно было вытянуть ни слова, Шухэдэ рассмеялся от души:

«Даже мы, маньчжуры, начинаем чувствовать, что поддались влиянию китайцев и стали, как они, выражать свои мысли весьма завуалированным образом, не отвечая на вопросы прямо. Это может довести до бешенства, я знаю. Но я маньчжур, и у нас значительно больше общего с вами, чем с китайцами. Поэтому можете задать мне любой вопрос, а я попытаюсь ответить на него более определенно и прямо, чем китайцы!»

«Что ж, Шу Да-рен, - сказал Асарай, в шутку используя его титул «Ваше Превосходительство» (Да-рен), - я вот всё думал, что же произошло в этих северных районах Монголии? Куда подевались все монголы? Мы видим китайских крестьян, которые выращивают пшеницу там, где когда-то паслись кони, верблюды и овцы. Если не считать случайной стоянки или караванов, с которыми мы встречаемся время от времени, я не видел здесь ни одного верблюда. Неужели именно это ожидает нас, когда мы приедем в Джунгарию или на Алтай?»

Шухэдэ сразу посерьезнел.

«Вы затронули очень важную тему. Мы сочувствуем тем кочевникам, которые потеряли свои пастбища и вынуждены были покинуть эти земли. Но мы, маньчжуры, несем большую ответственность перед китайским народом, которым мы управляем. Его численность невероятно возросла, а потребность в пище не уменьшилась. Поэтому пришлось пойти на компромисс. Кто-то из кочевников остался, кто-то уехал искать счастья в другом месте. Но честно говоря, есть и еще одно объяснение того, почему вы почти не встречали здесь монголов. Эти районы имеют для нас огромное стратегическое значение. Это ворота в Северный Китай. Отсюда идет дорога на Пекин. Считается, что будет лучше, если здесь поселятся мирные трудолюбивые китайские крестьяне, живущие на одном месте и привязанные к своей земле, а не воинственные, в высшей степени подвижные кочевые племена, с которыми нам пришлось так много воевать в прошлом».

«Вот как, оказывается, вы смотрите на этот вопрос? - Голос Асарая стал резким. - Вы говорите совсем как Екатерина Вторая. Яснее выразиться невозможно. И всё же я благодарен вам за вашу искренность. Но нам как будто дали понять, что мы сможем вернуться на земли наших предков. Во всяком случае, ради этого наш народ присягнул императору. Так объясните мне, почему делается исключение для нас? Ведь мы, торгуты, тоже кочевники».

«Джунгария и все наши западные провинции тоже имеют стратегическое значение, но они значительно дальше от столицы, и поэтому их не надо заселять многочисленными китайскими переселенцами, чтобы сохранять мир на этой территории. Достаточно держать там несколько военных колоний.

Слуга налил еще чаю. Рощица бамбука, довольно редкого в этих местах, дарила им приятную прохладу. Шелест его легких заостренных листьев на слабом ветру успокаивал. Асарай знал, что Шу имел большой опыт в военных вопросах и в вопросах отношений Китая с приграничными народами. Когда Асарай понял, что Шу говорит искренно и открыто, он подумал, что, может быть, стоит продолжить разговор о судьбе его народа.

«Нам сказали, что нынешние пастбища выделены нам на время и что позднее будет решено, на каких землях нам жить. Я полагаю, такое решение подразумевает, что мы вновь объединимся на родине наших предков. Правда ли, что таково желание Императора? Нам бы не хотелось, чтобы наш народ был разбросан по всем западным провинциям».

«Не могу сказать вам, князь Асарай, что именно решит Его Божественное Величество - я просто не знаю. Но знаю одно: он придает огромное значение добровольному возвращению ойратов в наши края и гордится тем, что это случилось в его царствование. Если ваш Хан - а сделать это должен именно он - будет ходатайствовать перед Императором о вашем деле и убедит его в том, что ваши намерения миролюбивы и опасения военных, вроде Илэту, совершенно необоснованны, я убежден, что Его Величество примет во внимание ваши интересы и нужды. Хотя думаю, он всё равно не захочет, чтобы вы жили слишком близко от границ России или стратегически важных почтовых маршрутов».

«Надеюсь, что вы правы! Вы только что упомянули границу с Россией. Я заметил, что вы разместили крупные силы у пограничного поста рядом с Или. Но русские очень далеко, а между ними и Китаем - ваш союзник Аблаи-Хан со своими казахами».

«Аблаи-Хан? Он даже не сумел остановить ваше продвижение. Что же он может сделать с Русской армией? В любом случае, он не самый надежный союзник. Если русские заплатят ему больше, он быстро переметнется на их сторону. Нет, мы очень настороженно относимся к русским и их империи, которая продолжает расширяться. Значит, мы должны быть вдвойне уверены, что вы на нашей стороне».

Когда Асарай рассказал Убаши про свой разговор с Шухэдэ, Хан лишь пожал плечами. Он был уверен, что у ойратов не должно возникнуть никаких серьезных проблем:

«Судя по оказанному нам приему, я могу лишь заключить, что Император собирается воздать почести Хану и его народу и предоставить нам самые лучшие земли. Здесь наше положение совсем не такое, как в России».

Асарай ничего не ответил: в его глазах Убаши всегда был недалеким человеком. Вскоре стало ясно, что Убаши не единственный оптимист. Отважный Цебек-Дорджи, сильно постаревший за время перехода и выглядевший очень усталым, и несколько торгутских князей тоже не хотели заглядывать далеко вперед и беззаботно наслаждались оказанным им приемом и почестями, которыми их осыпали. Но другие князья, к примеру, Бамбар и Кибтен, встревожились не меньше Асарая.

Оставалось только надеяться на то, что их маньчжурский друг Шухэдэ станет их ходатаем при дворе императора, подумал Асарай. Похоже, что там прислушиваются к его мнению. Эту надежду не поколебали даже слова одного из китайских секретарей Великого Совета, прошептанные ему на ухо:

«Я видел, что вы часто беседует с Шу Да-реном. Интересный он человек, правда? Жаль только, что его положение столь неустойчиво. Собственно говоря, его, скорее всего, снова понизят, как только мы вернемся в Жэхэ. Но вам, наверное, это известно?»

С самого начала Асараю не нравилось хитрое лицо и тихий голос этого человека.

«О чем вы? Как я понимаю, вы не из числа его лучших друзей».

«Я только хотел предупредить вас, что не стоит слишком надеяться на Шухэдэ. Вы что, и правда никогда не слышали о его взлетах и падениях? Тогда я открою вам кое-что, и факты скажут сами за себя:

«На девятнадцатом году правления Цяньлуна, в 1754 году, когда Шу был одним из самых влиятельных и уважаемых чиновников, он вызвал неудовольствие Его Величества и потерял свой пост Председателя Военного комитета. Спустя три года он снова получил это место, но через месяц его понизили во второй раз, и он с трудом избежал казни. Затем, во время военной кампании в Кашгарии, он вернул себе доброе имя и был восстановлен в должности.

«Но на этом несчастья Шухэдэ не закончились. Прошло всего три года, и его опять уволили за ошибку: он дал неверный совет по поводу того, как вести себя с бирманцами. Его лишили всех званий и наград и отправили служить в Туркестан, понизив в должности. Оттуда его послали встречать ойратов на границе. Теперь ему надо снова реабилитировать себя. Делайте выводы, князь Асарай!»

Что это, злая шутка или навет? Но этот человек, наверное, не всё выдумал. Что-то могло быть и правдой. Асарай никак не мог выбросить из головы его слова и решил поговорить с Шу на чистоту. Когда он рассказал ему об этом разговоре, Шухэдэ грустно улыбнулся:

«Просто поразительно, до чего доводит людей зависть и ненависть. Сколько радости им доставляют несчастья ближних! Этот человек когда-то работал на меня. Но, к сожалению, он оказался не только нерадивым, но, что еще хуже, лицемерным. Я больше не мог доверять ему целиком и полностью. Поэтому я обошел его, когда он надеялся на повышение. И вот теперь вы видите результат.

«И тем не менее, несмотря на всё это, я могу подтвердить, что сказанное им - правда. Всё, о чем он говорил, действительно случилось со мной. Поскольку мы с вами теперь друзья, Асарай, я позволю вам заглянуть в мое сердце. Я восхищаюсь нашим императором, и ничто не сможет поколебать во мне это чувство. Он действительно один из самых мудрых и сильных людей, которых знал мир. Но верно и то, что иногда меня наказывали слишком сурово или даже безо всякой на то причины. Я не единственный чиновник, которого постигла такая участь.

«Император - человек настроения. Он склонен принимать скоропалительные решения. И всё же я подозреваю, что взлеты и падения в карьере высоких чиновников - это просто часть его хитроумной политики. Так он держит их в руках и заставляет работать изо всех сил».

Приятно было встретить чиновника, с которым можно так свободно говорить о важных вещах. Казалось, он ничего не утаивал от собеседника. За то, что Асарай откровенно рассказал ему всё, что знал о России, Шухэдэ посвятил его в тонкости хитроумного устройства Китайской Империи. Маньчжуры переняли древнекитайскую систему, согласно которой все, изъявившие желание принадлежать к привилегированному классу мандаринов, должны были пройти специальную подготовку, глубоко изучить язык, историю и литературу Китая и успешно сдать экзамены трех уровней.

Шухэдэ восхищался китайской цивилизацией, хотя сам был маньчжуром до мозга костей. Но кое-что в китайском укладе претило ему, например, он испытывал неподдельное отвращение к некоторым китайским писателям, которые проводили целые дни и ночи, попивая вино, глазея на цветы, горы и луну и пописывая стихи. Он видел в таком образе жизни признаки упадка. В этом, говорил он, маньчжуры не должны следовать примеру китайцев. Чтобы защитить себя и сохранить свое положение, маньчжуры должны оставаться крепкими, сильными и энергичными.

«Я восхищаюсь вами, кочевниками, - заметил он искренне. - Вы ведете тяжелую жизнь, и чтобы не погибнуть, вам нужны такие качества, как отвага, терпение и способность отказывать себе во всем. Мы в нашем обществе теряем эти благородные черты характера. Нам надо ограждать себя от опасностей, которые таятся в удобной и легкой жизни».

XXXI

После долгого, но не лишенного удовольствий путешествия, перед путниками, наконец, выросли горы Шан-Чжуаня, где находилась императорская резиденция. Многочисленные летние дворцы и храмы, расположившиеся на склонах, сверкали, как бриллианты в тиаре. К своему удивлению, торгутские князья увидели вдали то, что напомнило им знаменитую Поталу, дворец Далай-ламы в Лхасе. Они не верили своим глазам. Когда они подъехали ближе, то оказалось, что это колоссальных размеров храм, поразительно похожий на дворец Далай-ламы. Князья хотели немедленно посетить его, но им сказали, что сейчас не время. Сопровождавшие объяснили им, что Его Величество находится в своем охотничьем лагере в Мулане и выразил желание встретиться с ними там - в неофициальной атмосфере.

Сначала они миновали первые ряды шатров - это были палатки охраны императорского охотничьего лагеря, потом начались жилые палатки князей и высших чиновников, и Шухэдэ, указав Асараю на некоторых из них, объяснил, как можно узнать ранг чиновника по его пуговицам, павлиньим перьям и другим знакам отличия, таким, например, как золотой дракон на прямоугольном поле. Ойраты приближались к так называемому 'внутреннему лагерю', огороженному от посторонних глаз тяжелой двухметровой сетью из толстой веревки, а изнутри увешанному по периметру огромными желтыми портьерами. Там царила таинственная тишина, и Асарай догадался, что это было какое-то особенное место. Он спросил у Шухэдэ, так ли это.

«Еще какое особенное! Это Город Желтых Занавесов. За этими драпировками скрываются шатры Его Божественного Величества и его свиты».

Поблизости установили монгольские кибитки, в которых, к радости торгутских гостей, оказалось всё необходимое для жизни - то, к чему они привыкли у себя дома. К ним приставили монгольских и китайских слуг. После того, как они совершили омовение и отдохнули, ойратские повара, специально привезенные из Джунгарии по такому случаю, приготовили для них восхитительные блюда национальной кухни.

Когда обед приготовили и собирались вот-вот подать, началась какая-то суматоха. В окружении придворных к ним приближался высокий худой человек величественного вида в простом одеянии серого цвета с желтым поясом и в красной шляпе. Асарай не сомневался, что это и был Сын Неба, император Китая Цяньлун, сам Богдыхан. У него было открытое искреннее лицо, темные проницательные глаза под густыми бровями, длинные свисающие усы и заостренная бородка.

Торгутских князей по очереди представили императору, и они падали ниц, касаясь лбом земли (китайцы называют этот поклон ки-тоу), но высокий гость жестом поднял их и дал понять, что формальности окончены. Потом все они сели на войлочные ковры, а Его Величество - на шелковую подушку. Князьям предложили рисовое вино и араку и произнесли тосты. Император немного говорил по-монгольски, но разговаривал с Ханом и князьями в основном через переводчиков.

«Вы проделали очень длинное путешествие, и я рад приветствовать вас здесь. Надеюсь, вам будет удобно в моей любимой охотничьей резиденции, и вы поохотитесь со мной завтра. А сейчас я пришел просто познакомиться с вами без церемоний и пообедать».

От имени всех торгутских и хошутских князей Убаши поблагодарил императора за превосходный прием и заботу во время их поездки по Китаю. Они будут весьма рады и почтут за огромную честь для себя, добавил он, принять участие в завтрашней императорской охоте.

Во время последовавшего разговора император продемонстрировал прекрасное знание истории торгутов. Он любезно осведомился о том, как они перенесли столь долгий переход, и видно было, что он глубоко взволнован коротким, но трогавшим сердце рассказом о выпавших на их долю мучениях. Он очаровал всех своим обаянием и дружелюбным отношением.

На следующий день Император пригласил торгутских князей на короткую маньчжурскую церемонию. В его присутствии группа шаманов молилась перед пятью парами белых лошадей, поставленных головами на запад:

«О Бог Небес, мы, монгольские вожди и маньчжурские принцы, молимся тебе о своих быстрых лошадях. Помоги им бежать, высоко поднимая ноги! Пусть их гривы развеваются на ветру! Пусть они глотают ветер на бегу, пусть станут гладкими и лоснящимися, когда напьются туманной влаги! Пусть у них всегда будет корм, чтобы они были здоровыми и сильными! Научи их находить целебные корешки, чтобы они дожили до глубокой старости! Оберегай их от ям и канав, чтобы они не упали, и храни их от воров. О боги, спасите их! О духи, помогите им!

После этого состоялась императорская охота, в которой все они приняли участие. Больше тысячи загонщиков-монголов, находящихся на службе императора, окружили район охоты, а министр войны стал на время министром охоты. Оленей, диких вепрей и другой дичи было великое множество. Император всегда стрелял первым, за ним стреляли князья, придворные и офицеры охраны.

Когда объявили, что где-то неподалеку видели тигра, Цяньлун любезно отказался от своего права стрелять первым и пригласил Хана Убаши уложить его своим выстрелом. Но Убаши не воспользовался этой привилегией, правда, с довольно кислым видом. Он вежливо заявил императору, что с его стороны было бы дерзостью убить столь благородное животное, коль скоро право стрелять в него имеет только Император. Император пожал плечами, жестом приказал всем отойти в сторону и, к ужасу его охранников, вышел вперед один. Он выстрелил в крупного, красивого полосатого царя джунглей из ружья и добил его, пустив стрелу из лука прямо в сердце.

Цяньлун был искусным наездником, и все заметили это. Его владение луком и ружьем вызвало восхищение у князей. Маньчжуры, как и монголы, мастерски стреляли с лошади. Следя за действиями императора, Асарай понял, что этот великий маньчжурский правитель, демонстрировавший необыкновенную подвижность и силу для своих шестидесяти лет, тоже наблюдал за своими гостями-ойратами и приглядывался к ним. Бамбар также заметил это:

«Асарай, ты видел, как Богдыхан оценивает всех нас и наше мастерство? От его взгляда ничего не скроешь. А какой охотник! И это в его возрасте! Жаль, что он маньчжур: он бы стал для нас прекрасным ханом!»

На следующее утро на рассвете трубы протрубили подъем. Цяньлун возвращался в свой летний дворец в близлежащем Шан-Чжуане, и торгутские князья должны были сопровождать его в его свите. Сын Неба сел в свой желтый паланкин, который несли двадцать восемь человек, в окружении одетых в безукоризненную форму императорских телохранителей с шелковыми полотнищами в руках. Когда они садились на своих монгольских лошадок, их награды и украшения нестройно позванивали.

Нескольких знаменосцев отрядили в сопровождение торгутских гостей. Проезжая по деревне, ойраты, к своему удивлению, увидели, что вдоль улиц протянуты занавесы из голубой ткани и окна всех лавок и домов закрыты, чтобы никто не мог увидеть Императора. Вся дорога была усыпана желтой землей для проезда Сына Неба.

Ойратов разместили в гостевом дворце, где они могли жить в невероятной роскоши. Как всё здесь отличается от каменных и кирпичных палат в России, подумал Асарай. Как приятно сидеть на полу на коврах и подушках в этих светлых комнатах, где так много воздуха. Китайско-маньчжурское гостеприимство ошеломляло, и, тем не менее, оно было очень ненавязчивым и утонченным.

Главный Евнух Двора предоставил в распоряжение гостей красивых китайских и монгольских наложниц. Асарай, имевший слабость к женщинам, чуть было не поддался соблазну, но тут же сказал себе, что ему не обязательно идти на поводу у принимавшей стороны, и отказался. Это очень удивило Евнуха и заставило его предположить, что у Асарая другие пристрастия, поэтому он прислал ему красивого юношу, которого князь тоже отправил восвояси. Тогда ему привели другую китаянку, еще более красивую, чем первая, и он сдался. Он ожидал, что это будет просто приятным эпизодом, но, к своему удивлению, увидел в ней опытную куртизанку, превосходную любовницу и даже волшебницу, забыть чары которой непросто.

Пришел портной, чтобы снять мерку для 'придворной одежды', от которой, как им объяснили, было не принято отказываться. Через два дня им принесли прекрасно сшитые парчовые одежды, вышитые белыми журавлями и золотыми фазанами, которые надлежало надеть на аудиенцию и банкет.

* * * *

Убаши любил Мандере, но восторг, который он испытал в объятиях китайской девушки, невозможно было описать словами. Он вспоминал, как она баловала его своими утонченными и непривычными ласками. Он вновь почувствовал себя сильным и твердым, а она сжимала его в тот самый момент, когда это было нужно, и приводила его в восторг. Он не знал, что такое возможно. Всю долгую ночь она ласкала его, и каждое ее движение было еще прекраснее предыдущего. Убаши уснул только ранним утром и проснулся обновленным. Он лежал в своей огромной постели в большой и светлой комнате, наслаждаясь воспоминаниями о минувшей ночи.

Ему казалось, что его жизнь только начинается. Эту волшебницу, эту фею (Как ее зовут? Кажется, Мей-лан?) он хотел отвезти домой. Иметь наложницу было не в обычаях торгутов, но Мандере придется смириться. В конце концов, он Хан, он Царь! И здесь к нему именно так и относились. Выше него был только Богдыхан, и больше никто! Злые демоны, которые столько лет мучили его, оставили его и не возвращались уже довольно долгое время. Только когда он разговаривал с Асараем, ему начинало казаться, что они где-то рядом, и его старые страхи возвращались.

Он хотел, было, самостоятельно принять ванну, но ему этого не позволили: Хана вымыли две молодые женщины и помогли ему надеть придворную одежду, которая была сшита для него китайскими портными. Пришло время для официальной церемонии и аудиенции. Он осмотрел себя с восхищением: его парадное платье было невероятно красивым, и он выглядел в нем весьма впечатляюще. Кто усомнится в его величии?

Первая церемония состоялась во дворце, стоявшем в центре Сада Десяти Тысяч Деревьев. В нем царила атмосфера спокойного достоинства и гармонии. Убаши с удовольствием отметил, что прием был в высшей степени официальным и торжественным. Именно такого приема он ожидал от великой и уважаемой державы.

Ему было также приятно видеть, что подарки, которые он вручил губернатору Или по прибытию в Китай, стояли перед императором: предметы из драгоценных камней, часы с боем, фарфор, дорогое ружье, выложенное золотом и серебром, и Императорская печать, которую предки Убаши получили из рук Императора Мин в 1410 году.

Император Цяньлун был одет в церемониальное одеяние из сверкающего желтого атласа с роскошной отделкой: спереди и сзади, а также на темно-синих манжетах и воротнике тонкой золотой нитью были вышиты драконы. Его халат украшали космические символы неба и земли, восемь бриллиантов и символы имперской власти, такие, как солнце, луна, звезды, драконы, птица, топор, зерно и огонь. Поверх халата была надета мужская кофта гуньфу с короткими рукавами из темно-синего шелковистого газа. Венчала его одеяние круглая шляпа с собольей опушкой. Ее красное сферическое навершие украшал золотой наконечник, выложенный невероятно крупными жемчужинами.

Хан Убаши и другие князья подходили по одному и распростирались на земле перед Сыном Неба, который осыпал их почестями и даровал им титулы. Убаши получил титул Зоригту Хана (Отважного Хана), при этом его лицо осветила улыбка счастья, и он гордо выпятил грудь. Цебек-Дорджи и Асарай были названы Буянту Циньванами (достойными князьями первой степени), Шеренг и Бамбар - Билигту Цзюньванами (великолепными князьями второй степени), а все остальные - Бэйлэ (князьями третьей степени).

Когда объявлялся каждый новый титул, Главный Церемониймейстер вручал носителю титула официальную шляпу с овальными пуговицами из рубинов, красных кораллов, сапфиров и голубых опалов. Шляпы украшали павлиньи перья с одним, двумя или тремя 'глазками' в зависимости от титула и ранга. Князья получили богатые дары - фарфор, украшенные драгоценными камнями ружья и скаковых лошадей редкой красоты.

После этой церемонии Убаши сказали, что им будет дана аудиенция, поскольку Его Величество Император выразил желание побеседовать с гостями. Прежде чем они вошли в зал, Асарай поздравил Убаши с великими почестями, но, к неудовольствию Хана, имел наглость посоветовать ему, что именно он должен сказать императору:

«Убаши, возможно, эта аудиенция - твой последний шанс серьезно поговорить с императором о нашей будущей судьбе. Скажи ему, что после всех страданий, которые выпали на нашу долю, мы ожидаем от Богдыхана щедрости и выделения нам лучших пастбищ. Надеюсь, ты разъяснишь ему, что мы один народ и нас нельзя разделять. Коль скоро ты Хан, ты единственный, кто имеет полномочия сказать ему об этом».

«Ты что, лишился разума, Асарай? Сразу после такой торжественной церемонии ты хочешь, чтобы он говорил со мной о таких конкретных и второстепенных вопросах? В любом случае, не тебе советовать, что я должен сказать императору: это целиком и полностью мое дело».

Но Асарай продолжал настаивать на своем:

«Этот, как ты говоришь, второстепенный вопрос очень важен для нас. На самом деле это вопрос жизни и смерти. Если ты не сумеешь убедить его сейчас, ты войдешь в историю как наивный и слабый человек. Ты ведь этого не хочешь, правда?»

Эти слова больно задели самолюбие Убаши. Он снова почувствовал себя беспомощным, что часто случалось с ним в присутствии Асарая, но всё же мнения своего не изменил.

На аудиенции Император спросил у Хана:

«Что заставило вас бежать из России и проделать столь трудный путь со всеми вашими людьми и стадами, чтобы вернуться в Среднее Царство?»

«Нас со всех сторон окружали русские, Ваше Императорское Величество: они повсюду строили свои военные поселения. Мы не можем жить без наших стад, это наше главное богатство, но орусы занимали всё новые и новые пастбища. Нас страшило и то, что нам могут запретить исповедовать свою религию».

«Вы правильно поступили, - любезно ответил Император, - что пришли сюда. Желтая Церковь находится под нашей защитой, и вы сможете свободно исповедовать свою веру».

Хан поблагодарил Императора за помощь, оказанную его бедствующему народу. Цяньлун выразил надежду на то, что теперь у ойратов есть всё необходимое. Если же это не так, то его правительство радо будет и дальше оказывать ему содействие. Убаши удовлетворило такое обещание. Чего еще ему желать? Он был уверен, что Асарай добивался одного: чтобы Убаши предстал перед могущественным Богдыханом жалким просителем. Ясно, что он просто завидовал брату.

* * * *

Асарай был очень огорчен. Убаши ни словом не обмолвился о том трудном положении, в котором оказались ойраты. Если Хан не захотел и не сумел защитить интересы своего народа, что подумает о них Император?

Когда пришла очередь Асарая предстать перед Сыном Неба, Император заметил:

«Я слышал, что вы жили в российской столице. Вы встречались с императрицей?»

«Да, Ваше Императорское Величество, несколько раз».

«И какое у вас сложилось мнение о ней?»

«Все, кто когда-либо разговаривал с ней, Ваше Величество, едины в том, что это яркая личность и большой ум. У Екатерины Второй огромная воля и большая жизненная сила. Кроме того, это очень образованная женщина».

Кустистые брови императора слегка поднялись, и он посмотрел на Асарая пронзительным взглядом:

«Она хорошо обращалась с вами?»

«Лично мне она ничем не навредила, если не считать того, что держала меня в столице против моей воли. Но важнее то, что она плохо обращалась с моим народом».

Император продолжал задавать вопросы, и Асарай объяснил ему некоторые особенности российской колониальной политики и выразил горячую надежду на то, что его народ не столкнется с такими трудностями в Джунгарии. У его людей есть только одно желание: оставаться единым народом и мирно жить в стране своих предков.

После короткого молчания император сменил тему и спросил Асарая:

«Каковы намерения русской императрицы по отношению к Оттоманской империи?»

«Императрица Екатерина хочет получить порт в Крыму, Ваше Величество, свободный проход для российских судов по Черному морю и выход в Средиземное. Это очень расширит торговые возможности России. Она надеется получить всё это, одержав победу в войне против Турции».

«Похоже, верховную правительницу России интересует только торговля и коммерческая прибыль? Это ее единственная цель и в отношениях с нами», - презрительно произнес Сын Неба.

«Мы никогда не доверяли варварам-орусам, - добавил он резко. - Для того, чтобы получить коммерческие и иные материальные преимущества, они постоянно расширяют границы своей империи».

Цяньлун, казалось, удовлетворился объяснениями Асарая. Обменявшись несколькими словами с Цебек-Дорджи, император знаком дал понять, что аудиенции окончены, после чего торгутские князья пали ниц и удалились.

Маньчжурский император Китая был поразительным человеком, в котором соединялись невероятная властность, тонкий, проницательный ум и огромное обаяние и достоинство. Он никак не прореагировал на слова Асарая о желании ойратов жить свободными на своей родине. Для всех осталось тайной, какое решение он примет. Асарай подумал, что в его положении он вряд ли смог бы сказать больше, чем сказал. Именно Убаши должен был обратиться к императору с прошением, но он трусливо промолчал и ни словом не обмолвился о столь важном деле.

Ойратские князья удалились в комнату во дворце, где для них были приготовлены угощения. Убаши, Цебек-Дорджи и большинство других князей раскраснелись от удовольствия. Казалось, они в высшей степени довольны дарами и наградами, полученными от Богдыхана.

«Посмотри на них: они радуются, что на них нацепили китайские украшения, драгоценные камни и павлиньи перья, - с иронией сказал Бамбар Асараю. - Жаль, что овец этими перьями не накормишь. Хорошие пастбища - вот что нам нужно. Ты слышал? Убаши теперь зовется Отважным Ханом!»

Асарай горько усмехнулся.

«Этот маньчжурский император очень умный. Он заметил, что храбрость не главное достоинство Убаши, но он понимает и то, что такой человек будет ценить этот титул намного больше, чем тот, кто по-настоящему храбр».

* * * *

Убаши раздражало то, что Асарай посмел упрекать его. Он что, забыл, что именно он, Хан Убаши, привел свой народ на родину, чтобы стать ближе к божественному Далай-ламе и дальше от русских.

Да ну его к черту, этого Асарая! Сегодня такой особенный день. Император пожаловал ему самые высокие титулы и почести. Сегодня вечером Сын Неба устроит праздничный пир, на который Убаши опять наденет свое новое парадное платье. А ночью Мей-лан, это божественное созданье, будет снова ждать его.

Официальный ужин, который должен был продлиться несколько часов, начался с чрезвычайно торжественной церемонии. Убаши всегда упивался такими моментами.

Для начала Императорский Виночерпий встал на колени, и все гости последовали его примеру. Потом он получил кубок императора из рук Главного Церемониймейстера, подошел к трону, встал слева от него, снова упал на колени и протянул кубок с вином Сыну Неба. Пока император отхлебывал вино, виночерпий растянулся перед ним на полу и бился головой о землю. Гости повторяли все его движения.

Сотни вкуснейших лакомств подали к столу на золотых и серебряных блюдах и в фарфоровых чашах, украшенных изысканным орнаментом. Самые отборные и редкостные деликатесы со всех концов империи были приправлены в соответствии с 'пятью вкусами' (cладким, кислым, соленым, острым и горьким). Теплое желтоватое рисовое вино и более крепкие алкогольные напитки лились рекой. Это был поистине восхитительный пир. Задолго до его конца император незаметно удалился в свои покои.

Атмосфера становилась все более веселой и непринужденной. Гости обменивались анекдотами, рассказами и шутками. Придворные музыканты, одетые в малиновые одежды, весь вечер играли, не зная отдыха. Лучшие императорские борцы мерялись силой и ловкостью с монгольскими. Китайские акробаты выделывали сногсшибательные трюки. Маньчжуры и китайцы были великолепными хозяевами и знали, как угодить гостям. Многие маньчжуры говорили по-монгольски, а среди китайцев сидело немало переводчиков, которые веселились, казалось, не меньше гостей. Пир закончился неожиданно: такова была традиция, в соответствии с которой хозяева с поклонами выпроваживали гостей.

Каждый новый день приносил с собой новые развлечения. На следующее утро торгутским князьям показали храм Потала, который они видели издалека, подъезжая к Жэхэ. Он украшал собой одну из самых высоких гор. Его сходство с дворцом Далай-ламы в Лхасе и вблизи оказалось поразительным.

Перебираясь со ступеньки на ступеньку и поднимаясь все выше, они наслаждались видом лежащей у их ног долины и гор, усеянных дворцами, утопающими в садах, храмами и небольшими озерками. Они с восторгом рассматривали изящные башни и флигели Поталы, окрашенные в теплые коричнево-красные тона, а когда посетители дошли до главных храмов и изысканной 'золотой беседки', их принял Главный лама, который провел для них службу. Ойраты почувствовали себя так, будто находятся не в чужой стране, а дома.

Асарай испытывал такие же чувства, но позднее, во время продолжительной прогулки по территории летнего дворца, на него значительно меньшее впечатление произвели искусственные китайские сады, с аккуратными горками, озерами и прудами, мраморными мостиками, павильонами с красными колоннами и золотыми иероглифами и девятиэтажной фарфоровой пагодой зеленого, желтого и синего цвета. Всего было слишком много, и всё это казалось неестественным, как слишком сильно накрашенная женщина.

Прежде чем ойраты пустились в обратный путь, Первый министр вызвал к себе Убаши и Цебек-Дорджи. Он известил их о том, что Его Божественное Величество милостиво позволил их людям остаться на какое-то время на тех землях, которые были им выделены. Император, конечно же, должен принимать во внимание интересы других местных племен, что означало, что ойратам предстояло разбиться на несколько групп, проживающих отдельно: Убаши, Асараю и еще нескольким князьям надлежало жить в Чжаире, Цебек-Дорджи - в Хобок-сари неподалеку от Алтая, а прочим - в третьем месте. Всё это было преподнесено как величайшая милость и не подлежащее обжалованию решение Императора.

Десять князей собрались вместе, чтобы услышать рассказ Убаши о состоявшейся встрече. После того, как он изложил то, что им сообщил Первый министр, он добавил:

«Гостеприимство китайцев было столь безграничным, что мы почувствовали, что должны принять решение Императора с готовностью и охотой и поблагодарить Его Императорское Величество за его необыкновенную щедрость. Даже малейшая критика в его адрес могла бы показаться нарушением правил приличия и актом вопиющей неблагодарности».

Асарай был поражен услышанным и весь дрожал от гнева. Его друзья Бамбар и Кибтен тоже были в ярости. Сбылись их самые худшие опасения: ойратам предстояло разделиться. Ни Цебек-Дорджи, ни Хан и не думали протестовать.

«Что же это такое?!- воскликнул Асарай. - Значит, 'Голос Небес' объявил о 'не подлежащем обжалованию' решении, а ты, Убаши, и вы, Цебек-Дорджи, пали перед ним ниц и приняли его решение с благодарностью. Это просто невероятно! Китайцы будут презирать нас и относиться к нам как к людям третьего сорта. Разве ойраты проделали долгое мучительное путешествие в эти далекие земли только для того, чтобы нас разъединили? Разве мы хотим стать свидетелями гибели нашего народа?

«Я предлагаю нам всем вместе написать петицию на имя Императора. Сейчас, пока мы всё ещё в Жэхэ, наше дело следует представить Цяньлуну и как можно скорее».

Бамбар и еще кое-кто поддержали предложение Асарая, но Убаши высокомерно заметил, что отказывается делать из себя посмешище. Ведь император принял ойратов чрезвычайно учтиво и был с ними весьма щедр. С их стороны было бы очень невежливо воспротивиться его решению.

Асарай был готов к тому, что Убаши именно так прореагирует на решение императора, но к его ужасу, Цебек-Дорджи высказался в том же духе:

«Решение императора преподнесли нам как окончательное и бесповоротное. Поэтому мне кажется, что такая петиция не пойдет нам на пользу. Надо всем остыть. Пройдет время, и мы увидим, сможем ли мы что-либо предпринять».

Асарай возлагал последнюю надежду на Шухэдэ, но когда он захотел встретиться с ним, то узнал, что его маньчжурский друг уехал в Пекин. Подавленный этим известием, Асарай вернулся в свои покои в гостевом дворце.

Их отъезд из Жэхэ нельзя отложить, и даже если у него появится еще одна возможность обратить внимание Императора или Первого министра на положение его народа, голос меньшинства не будет иметь большого веса. Да, момент окончательно упущен. Поздно.

Но не в его характере было сдаваться без боя. Многим немолодым князьям, чье здоровье резко ухудшилось во время длительного путешествия, скоро придут на смену более молодые и деятельные люди. Если Убаши глух к голосу разума, то оставался только один выход - тот, который долгое время не нравился Асараю и мысли о котором он гнал от себя: придется низложить Убаши.

Погода стояла холодная, и Асарай зябко поежился. Большая бронзовая горелка на угле, стоявшая на специальном пьедестале в середине комнаты, давала мало тепла. Комната была очень красивой, но сейчас ему стало в ней неуютно. На полу, покрытом блестящими глазурованными плитками синего цвета, лежали прекрасные ковры с длинным ворсом. Перед ним, на розово-голубом коврике, разместился низенький столик из теплого розового дерева. На стенах висели только две картины: одна с прекрасными каллиграфическими иероглифами, которые Асарай не смог расшифровать, а на другой изображались Семь Мудрецов Бамбуковой Рощи.

Комната была обставлена со спокойной роскошью и отменным вкусом. Но вся эта красота и изобилие вызывали в нем отнюдь не восторг и восхищение. Наоборот, они заставляли его еще острее чувствовать разочарование и собственную беспомощность. Он видел немой вопрос в глазах Бадмы о том, какая судьба ждала их впереди. Ему придется сказать ей, что их сын Батур, вероятно, никогда не узнает настоящей свободы, которой наслаждались они сами, он вырастет, словно в заточении, на отведенной им территории, окруженный со всех сторон враждебными племенами, и это будет еще хуже, чем в России. Он скажет ей, что их народ будет разделен на части и, скорее всего, перестанет существовать как единое целое.

Раздался стук в дверь. Слуга Лао Янь склонился в глубочайшем поклоне и объявил о приходе важного гостя: это был Шу Да-рен, Его Превосходительство Шухэдэ. После обычного обмена любезностями Шу перешел к делу.

«Мой дорогой князь, мне чрезвычайно жаль, что случилось то, чего вы опасались. Меня не было здесь, когда Император принимал решение, потому что он отправил меня со срочным поручением в Пекин, и я только что вернулся. Но даже если бы я был здесь в этот момент, я не уверен, что смог бы повлиять на Императора.

«Но, помня о нашей дружбе, я чувствую себя обязанным объяснить вам (в этом и состоит цель моего визита), что Его Величество довольно низкого мнения о вашем Хане. Во время охоты он наблюдал за ним и заметил, что он тщеславен и слаб духом. Это впечатление усилилось на официальных церемониях. Он даже не упомянул о тех трудностях, которые ждут ваш народ в случае раздельного проживания (вы единственный, кто осмелился заговорить об этом), и Император не счел необходимым идти на уступки. Он уважает смелых людей, но трусы выводят его из себя. Простите меня за резкость, но мне показалось, что вы должны знать об этом. Однако прошу вас, князь Асарай: не отчаивайтесь. Если Убаши утратит свои полномочия и у вас появится другой, более решительный и достойный Хан, у ойратов будет еще один шанс».

Плохие вести принес Шу. Оказалось, что судьба ойратов теснейшим образом связана с Убаши, а о его низложении никто пока и не помышлял.

«Я благодарен вам за то, что вы так откровенно рассказали мне о причине наших бед, или, во всяком случае, об одной из этих причин. Вы понимаете, что мне было очень горько узнать о решении Императора. Если мы согласимся с ним, наш народ погибнет. Если ойраты начнут бунтовать - а это может случиться - прольется кровь. Возможно, во главе ойратов действительно должен стоять совсем другой человек. При новом Хане мы могли бы послать петицию Императору через губернатора Или, и для этого нам понадобится ваша поддержка при дворе».

«Позвольте мне дать вам совет, князь Асарай. Вам не следует посылать прошение, адресованное Императору, через губернатора Илэту. Я порекомендую вам отправить его мне в отдельном конверте. Это не вполне традиционный способ, но так будет лучше. Я открою вам секрет, который вы должны хранить в тайне: Его Божественное Величество дал мне понять, что он хочет поставить меня на место Илэту в качестве губернатора Или - возможно, в будущем году».

«Отличная новость, Шухэдэ - как для вас, так и для нас, я уверен в этом. Поздравляю вас! Я буду помнить о вашем совете».

Они распрощались, как старые друзья. После этого визита Асарай почувствовал себя спокойнее. Теперь он понимал, что не только дружеские чувства заставили Шу навестить его, но и тонкий политический расчет. Восстания монголов сослужили бы плохую службу будущему губернатору провинции Или.

Ойратские князья отправились в обратный путь, надев на себя шляпы с кокардами из драгоценных камней и павлиньими перьями. Но Бамбар, Асарай и кое-кто еще были слишком горды, чтобы изображать из себя верноподданных Богдыхана, особенно после принятия столь пагубного для них решения. Асарая раздражало тщеславие его соплеменников, и он предпочел надеть свой широкий плащ для путешествий и войлочную шапку, подбитую соболем.

Позднее заместитель Первого министра Юй Миньчжу написал докладную записку о визите торгутских князей в Жэхэ. Он отметил, что они были столь исполнены благодарности и восхищения, что 'подчинились приказу императора, не издав ни звука'. Они с удовольствием уступили в вопросе о своем расселении, смирившись с тем, что теперь им предстоит жить порознь, и вообще беспрекословно выполнили всё, что было предписано им Его Величеством. Они продемонстрировали 'слепую готовность исполнить любое из Его (то есть Императора) желаний'.

XXXII

Асарая и его друзей удивляло и раздражало отношение Цебек-Дорджи к сложившейся ситуации. От Убаши и так никто не ожидал ничего иного, но Цебек-Дорджи!… Этот когда-то сильный и гордый человек теперь, казалось, вполне удовлетворился теми почестями, которые китайцы бросили ему, как кость собаке. Неужели в нем не осталось ни гордости, ни воли? На второй день их путешествия, когда они оказались рядом, Асарай не выдержал и взорвался:

«Черт побери, Цебек, мне показалось постыдным ваше поведение. Вы оба, с улыбками и поклонами, предали интересы своего народа. Как вы могли пойти на такое? Как нам в таких условиях сохранить себя?»

Цебек-Дорджи уныло посмотрел на него.

«Вы стали сильным и энергичным человеком, князь Асарай. Мне жаль, если я разочаровал вас. Я понимаю ваш гнев и обеспокоенность, но человек, который едет вместе с вами, это совсем не тот князь Цебек-Дорджи, которого вы знали раньше. Я был властным и честолюбивым. А сейчас я устал и чувствую себя опустошенным. Когда мы подошли к границе Китая, я всё ещё надеялся, что Богдыхан назначит меня Ханом. В Жэхэ я обсуждал такую возможность с Первым министром, но Цяньлун и слушать об этом не хотел.

«Однако в итоге всё закончилось для меня не так уж плохо. Вы и я были единственными, кто получил титул циньвана - князя первой степени. Кроме того, мне выделили отличные пастбища в одном из уголков нашей древней родины - в Хобок-саре у Алтайских гор. И я буду там полноправным правителем большой северной группы торгутов. В любом случае, теперь, когда мы разделились, Убаши лишь называется Ханом, а на деле... Интересно, как долго он продержится у власти?»

«Но ведь тот, кто будет Ханом, пусть лишь по названию, как вы говорите, всё равно останется центром и символом нации и должен отвечать за ее единство. Разве вы не понимаете, что в этом вся суть, что это жизненно важная для нас задача? Мы не можем и не должны делать уступок в вопросе о разделении ойратов».

«Да, конечно, всё это очень важно, но после всего, что нам пришлось пережить, я утратил смелость, и мне не хватило сил противостоять Богдыхану. Боюсь, что эта задача выше меня. Теперь уже ясно, что Убаши не тот человек, который сможет сохранить единство нашего народа. Вы единственный, кому это под силу, и я буду рад оказать вам поддержку. Что же касается меня лично, я получил все титулы и почести, о которых мог бы мечтать при подобных обстоятельствах. Я буду счастлив тихо и мирно править в долинах моего Алтайского царства».

«Убаши станет еще менее популярным в народе, чем сейчас, когда вернется домой со своей китайской наложницей», - заметил Асарай.

«Мне тоже так кажется, - согласился Цебек-Дорджи. - Не спорю, она восхитительна. Представьте себе, Асарай, - даже в моем возрасте мне трудно отвести от нее глаза. Но поведение Убаши недостойно даже презрения. Он пляшет под ее дудку, значит, у китайцев будет еще больше власти над ним. Он должен отречься от престола, а Ханом будете вы».

Идею о том, что Асарай должен стать Ханом, не сговариваясь, поддержали еще несколько князей. Бамбар сказал:

«Куда мы идем? Наши вожди околдованы хитрыми китайцами и маньчжурами. Ужасные события долгого путешествия глубоко повлияли на многих князей, и может случиться так, что наш народ никогда не будет таким, как раньше. Пора Убаши отречься от власти. Почему не ты стоишь во главе торгутских князей, Асарай?»

«Не уверен, что я справился бы с этим, Бамбар, но всё равно - спасибо тебе. Кому-то придется выполнять эту работу. Цебек-Дорджи не в состоянии взвалить на себя эту ношу, он сам сказал мне об этом, и он тоже призывал меня стать Ханом. Если этого хотят все князья и прочая знать, я не стану уклоняться от ответственности».

Возвращение назад продолжалось несколько недель, и, наконец, они снова оказались в бескрайних степях Центральной Азии. Это был край песка, скал и глубоких ущелий. Стремительные потоки срывались с тающих ледников Божественных Гор Тянь-Шаня, высокие вершины которого, увенчанные сверкающим на солнце снегом, стояли, как бдительные часовые, охраняющие эту землю. А еще дальше, далеко за ними возвышались еще более величественные и высокие горы Тибета, где 'живут десять тысяч будд'.

Китайские проводники сопровождали каждого из князей в те края, которые были им предназначены, и оказалось, что эти новые земли не сильно отличались от тех, что были выделены им 'временно' после прибытия в Китай. Когда они добрались до маленького городка-оазиса Ксигу, их дороги разошлись. Они простились друг с другом, и никто из них не знал, когда им доведется встретиться вновь и доведется ли вообще. Бамбар и Кибтен отправились на запад, Цебек-Дорджи и Шеренг - на север, в сторону Алтайских гор, а Убаши и Асарай продолжили свой путь по той же дороге, чтобы потом повернуть на запад - в суровые, открытые всем ветрам плоскогорья Чжаирских гор.

Через некоторое время Асарай с радостью свернул в соседнюю долину, к пастбищам своего улуса. И тут он увидел своих людей и свои стада. Он натянул поводья и, остановившись, залюбовался таким знакомым, мирным зрелищем: это был его лагерь! Слезы счастья и облегчения пролились из его глаз.

Всё показалось ему аккуратным и ухоженным - тысячи кибиток, разбросанных вдоль берега реки и на склонах холмов, мирно пасущиеся коровы и овцы… Это было так чудесно - вернуться к кочевой жизни.

Асараю не терпелось увидеть Бадму и Батура, и он пришпорил своего гнедого. Поравнявшись с первой кибиткой, он услышал радостные крики приветствий. А потом он увидел Бадму! Он обнял ее, прижал к себе, и вместе они вошли в свой дом.

«А где же Батур?»

«Он вместе с другими детьми пошел посмотреть на новорожденных ягнят. Он настоял на том, чтобы нянька отвела его туда».

«Значит, он уже совсем большой и научился повелевать другими людьми! Он, наверно, сильно вырос?»

«О да, еще чуть-чуть - и сядет на коня. Он так этого хочет, а характер у него ой-ой-ой какой!»

«Как там все наши?»

«Довольно много народа умерло уже после перехода: они не вынесли ужасных лишений, выпавших на их долю. Многие всё ещё слабы или болеют, но постепенно все поправляются. Для всех нас самое главное, что мы выжили. Но скорей расскажи мне, Асарай, что случилось с вами уже после того, как ты написал мне чудное и очень длинное письмо о вашем путешествии?»

«Обязательно расскажу, но для начала я должен побеседовать со старейшинами нашего улуса о нашей поездке и объехать лагерь».

«Отлично. А я пока распоряжусь насчет праздничного обеда в честь твоего возвращения домой. Ты по-прежнему любишь жареного барашка больше, чем обычное тушеное мясо? И жареную лапшу?»

«Да, да! Я так давно не ел ничего подобного!»

Когда Асарай рассказал собравшимся старейшинам о решении Богдыхана, они впали в уныние. Во-первых, они надеялись получить под пастбища более плодородные земли, но, кроме того, их потрясло жестокое решение о разделении их народа на три части. Тем не менее, они рассказали Асараю о том, что сейчас все чувствуют себя намного лучше, чем вначале, потому что китайцы прислали им еду, одежду, лошадей, коров и овец.

Асарай пообещал им, что не станет относиться к решению Императора как к окончательному и бесповоротному и сделает всё, что в его силах, чтобы добиться лучших земель для своих улусов. Он говорил с чувством, и в сердцах слушавших его зародилась надежда.

Потом он объехал свой лагерь и поговорил с мужчинами и женщинами, которых повстречал по дороге. Их оптимизм и решимость изменить свою жизнь к лучшему обрадовали его. Когда он вернулся домой, Батур поначалу робел и смотрел в сторону, но через несколько минут подошел к нему, устроился рядом с отцом и больше не отходил от него ни на шаг.

Бадма не огорчилась, услышав от Асарая новости:

«Не знаю, почему, но я уверена, что с сегодняшнего дня всё изменится к лучшему. Мы столько страдали и прошли через столько испытаний, что не осталось ничего, с чем мы не сможем справиться. И даже несмотря на то, что земля здесь не самая лучшая, все люди полны надежды и очень много трудятся».

Он воспрял духом, но его настроение стало еще лучше, когда они съели прекрасный ужин, приготовленный Бадмой по случаю его приезда.

После ужина Асарай рассказал жене про Убаши и про его китайскую наложницу.

«Наложница? И к тому же, китаянка! Он сошел с ума. Бедная Мандере! Она такая хорошая, верная жена! Мы очень подружились, когда нам пришлось вдвоем распределять скот и товары, которые нам передали китайцы.

«Это было совсем не просто. Нам прислали больше двухсот тысяч голов скота и лошадей. И сотни тысяч шуб, войлочных курток и халатов на вате. А кроме того, китайцы привезли несметное количество еды и даже чай. Получив всё это, я просто не в состоянии поверить, что у китайцев может быть что-то недоброе на уме».

«Хотелось бы верить, что ты права».

Весь лагерь пировал в честь возвращения Асарая. Повсюду разожгли костры, и старейшины рассказывали древние предания о богатыре Джангаре и Гесер-Хане. После этого молодые танцевали и веселились. Праздник продолжался заполночь.

В ту ночь, после нежных объятий, Асарай лежал в постели и думал о Бадме. Она совершенно изменила его жизнь, как будто ее любовь превратила его в другого человека. Ни короткая встреча с китайской куртизанкой в Жэхэ, воспоминание о которой всё ещё будоражило его чувства, ни его романы в России не шли ни в какое сравнение с тем, что он чувствовал к Бадме.

Бадма сотворила чудо: ведь она пробудила в нем и страсть, и нежность, и дружбу, и в их отношениях не было ни напряжения, ни боли, знакомых ему по предыдущим увлечениям.

На следующий день состоялась служба в честь благополучного возвращения Асарая и других князей. Люди с благоговением приближались к хурулу и падали на колени. Монахи стояли наготове с кувшинами в руках и лили святую воду, смешанную с шафраном и сахаром, им в ладони. Верующие пили эту воду и умывали ею свои лица.

А потом был пир. Хотя бы на несколько часов люди забыли о своих тревогах и тяготах. Глядя на счастливые лица соплеменников, Асарай спрашивал себя: а может быть, всё не так уж плохо? Может, он просто впал в панику и беспокоится и тревожится понапрасну?

Однако прошло какое-то время, и к Асараю стали обращаться с жалобами жители его улуса. Оказалось, что на склонах холмов и выше, в горах, они оказались в опасной близости от других племен, которым тоже было даровано право кочевать в этих местах: это служило постоянным поводом для споров и столкновений. Теперь, когда началась зима и стада переходили на нижние пастбища, ойраты узнали, что долины, которые они считали своими, населяли и другие кочевники и даже тюрки-хлебопашцы, которых китайское правительство переселило сюда из оазисов, расположенных к югу от Тянь-Шаня. И часто случалось так, что ойратам доставались не лучшие земли.

Среди людей росло недовольство. Они с только выстрадали и больше просто не вынесут. Их гнев был направлен против Убаши. Когда Хан вернулся из Жэхэ со своими китайскими знаками отличия и наградами, люди в тайне смеялись над ним и сочинили о нем не мало шуток. Теперь его окончательно перестали уважать и использовали любой повод, чтобы позлословить на его счет. Все не стеснялись говорить о том, что его китайская любовница смогла обвести его вокруг своего маленького пальчика. Конечно, Мандере чувствовала себя несчастной. Однако она была убеждена в том, что китаянка попросту околдовала Убаши, который всегда оставался в ее глазах невинным мальчиком.

Асарай получил послание от Цебек-Дорджи, в котором он писал, что едет из своего 'Алтайского царства', как он его называл, на встречу с другими князьями, чтобы избрать Асарая Ханом. На торжественном собрании всех торгутских и хошутских князей, на которое не пригласили только Асарая и Убаши, было принято единодушное решение о том, что Асарай должен стать их Ханом. К нему послали делегацию, настоятельно просившую его не отказываться от этого титула, и Асарай согласился. Асарай воспринял это как знак небес: наконец пришло время исполнить наказ богов. Да только теперь он должен был сохранить самобытность ойратов, живущих не в России, а в Китае. Да, он обязан спасти их от ассимиляции и гибели. Именно здесь, в Китае, куда они бежали от русского порабощения, и таилась главная опасность для его народа.

Князь Цебек-Дорджи созвал заседание Зарго, на котором Убаши был официально низложен, а Асарай назначен Ханом. Цебек-Дорджи сложил с себя полномочия Председателя Совета, на котором отныне, как когда-то раньше, должен был председательствовать не он, а Хан.

Убаши, белый от ярости, бурно протестовал против 'незаконных' решений Совета и в знак протеста покинул его заседание. Асарая приветствовали воодушевленными криками и восторженными речами. Все сошлись во мнении, что Асарай был одним из самых храбрых воинов во время долгого перехода из России и проявил неоспоримые способности мудрого правителя своего народа. Он был единственным, кто способен найти выход из нынешнего трудного положения, в котором оказались ойраты.

За две недели до случившегося Асарай тайно отправил своих людей на разведку в земли, расположенные к югу от них и, по слухам, очень плодородные. Разведчики принесли хорошие известия, которых Асарай даже не мог ожидать. Там оказались никем не населенные тучные земли на плато Юлдуз, в Божественных горах Тянь-Шаня, которые могли бы стать идеальными летними пастбищами для их скота. А в расположенных поблизости низинах было достаточно места для зимовки.

Услышав эту новость, Асарай тут же предпринял незамедлительные действия. Он сообщил Совету о своем открытии, и было решено, что новый Хан испросит позволения у Императора перейти в район Юлдуза. Асарай тут же набросал два письма императору Цяньлуну. В первом, подписанном всеми князьями, сообщалось о низложении Убаши и о его назначении Ханом. Во втором письме он просил разрешения для тех улусов, которым выделили непригодные для жизни пастбища (среди них значились земли Убаши и его собственные), перейти на плоскогорья Юлдуза. Если этот план одобрят, считал Асарай, то сохранится лишь разделение на улусы, расположенные в Божественных горах и улусы Алтая. Между ними можно будет поддерживать тесные связи.

Новый Хан отправил письма, адресованные императору, своему другу Шухэдэ с сопроводительным письмом. Асарай надеялся, что он получит высочайшее соизволение, потому что он последовал совету Шу и выбрал регионы, расположенные вдали от тех стратегически важных мест, которые китайско-маньчжурские правители считали особенно уязвимыми. Кроме того, как известно, император гордился тем, что ойраты предпочти Китай России. Так зачем же вызывать их недовольство и настраивать их против себя?

Когда народу объявили об избрании Асарая, все его подданные ликовали. А с тех пор, как пошла молва о том, что разведчики Асарая обнаружили плодородные земли Юлдуза и Хан написал прошение на имя Императора о переезде в эти края, у людей появилась надежда на лучшее будущее.

И всё же неожиданное известие о внезапной смерти Убаши потрясло всех. Он в первый раз решил проехаться на своей великолепной чистокровной кобылице, которую ему подарил Император. Когда в тот вечер он не вернулся домой, снарядили поисковый отряд, но его сумели найти лишь ранним утром следующего дня. Похоже, он слишком приблизился к краю глубокой пропасти, и лошадь, испугавшись, сбросила его. Он упал в ущелье и разбился о камни. Лошадь нашли несколько дней спустя, живую и здоровую, хотя и нервно вырывавшуюся из рук. Был ли то несчастный случай, или Убаши сам искал смерти? С того момента, как его низложили, он утратил волю к жизни, и даже его китайская возлюбленная не смогла исцелить его.

Асарай горевал о том Убаши, которого он знал и любил ребенком, о том, каким, как он всегда надеялся, он может стать в один прекрасный день - свободным от неуемного тщеславия, страхов, подозрений и ненависти. Теперь этого уже никогда не случится. По предложению Бадмы, Асарай предложил Мандере, так и оставшейся бездетной, передвинуть свою кибитку в их лагерь, и она с радостью согласилась. Китайскую наложницу отправили назад, в Пекин.

Пришло время воплотить в жизнь заветный план Асарая: во всех улусах он ввел обучение на добровольной основе. Новый хан организовал скачки и другие состязания, в которых принимали участие представители всех торгутов и хошутов, включая тех, что жили на Алтае. Он поощрял чтение ойрат-монгольского эпоса и сказок, а также занятий по истории и географии торгутов и других народов. Он едва успел ввести эти нововведения, когда из китайской столицы пришли радостные вести. Император подписал указ, в котором он приказывал сделать то, о чем просили сами ойрат-торгуты! Стало также известно, что генерала Илэту заменил Шухэдэ, который, как не без оснований полагал Асарай, приложил руку к этому благоприятному для ойратов решению.

Кочевников охватила радость: они не могли поверить в собственное счастье. Они смеялись и танцевали, и пели песни. В честь такого события устроили пиршество, на котором съели и выпили немало. Чтобы отметить императорский указ, священнослужители провели специальные службы и возблагодарили богов. После целой недели празднований все вернулись к работе и стали готовиться к переходу на новые пастбища.

В летнее время года Юлдуз был земным раем. От красоты этих мест захватывало дух. Горы, покрытые ельником, заснеженные вершины, сосны - высокие, прямые, темно-зеленые, небо, воздух - такой чистый и прозрачный и слегка пьянящий! В прекрасных плодородных альпийских долинах лошади и скот плодились и размножались. Никогда раньше они не казались такими здоровыми и сильными, и никогда раньше не было у ойратов столько жирного молока, сливок и сыра. Ойраты чувствовали себя здесь, на своей древней родине, абсолютно свободными, поскольку в округе не было враждебных им племен, не было военных крепостей, а сам Богдыхан было очень, очень далеко от них.

Пришла осень - время переходить на нижние пастбища, идеальное место для зимовки, где знаменитых породистых лошадей, которых они разводили, можно будет выгодно продать на рынке в Карашаре. Маленькому Батуру приходилось путешествовать верхом на верблюде, как делал и его отец, когда был маленьким. Он хотел ехать на коне, но мать сказала ему, что придется еще немного подождать. Скоро он станет большим, и у него появится собственная маленькая лошадка, сказала она и добавила, к его превеликой радости, что еще у него скоро родится маленький братик, который, как он, будет ездить верхом на верблюде.

Наконец, все приготовления к сезонному кочеванию были закончены.

Асарай проснулся рано утром. Еще не рассвело, и он лежал в кибитке и думал. У него началась новая жизнь. Ему пришла в голову странная мысль о том, что если бы не 'случайные совпадения' (да разве они и вправду случайны?), его бы сейчас здесь не было, он не был бы Ханом, не был бы торгутом и даже буддистом, у него не было бы жены Бадмы и сына. Неожиданный приезд Серебджаба в Санкт-Петербург, его собственные непростые отношения с Татьяной открыли ему глаза на его место в этой жизни, удержали от принятия другой религии, не позволили превратиться в русского князя - какого-нибудь Торгутского или Дондукова.

Конечно, он никогда бы не смог обрусеть окончательно, тем не менее что-то от образа мысли русских и от их христианской веры всё ещё жило в его душе. Как примирить всё это с верой его народа - с ламаизмом?

Князь Асарай, Хан ойратов, потянулся и бесшумно встал с постели. Он на цыпочках прошел по кибитке и вышел наружу. Начинался ослепительно прекрасный рассвет. Стражники, воткнув свои пики в землю, разводили костер для утреннего чая. Его ханский штандарт и молитвенный флаг трепетали на легком ветру. Его лошадь стояла под седлом. Всё радовало Асарая в этой новой жизни: необходимость действовать, способность сделать что-то полезное для своего народа. Скоро он отправится объезжать стада, выслушивать жалобы и предложения, судить виновных и разрешать споры. Он будет делать это каждый день, как делал его отец, еще много лет, если того пожелают боги - до того момента, когда его сын возьмет на себя его дела и заботы.

Одну часть наказа богов я сумел выполнить, думал Асарай: я добился условий, которые дают моему народу возможность сохранить присущий им жизненный уклад. Но ойраты всё еще остаются разделенными надвое. Надо поддерживать в них чувство единства и надежду на то, что когда-нибудь они смогут воссоединиться. Асарай поклялся, что сделает всё, чтобы быть для них настоящим Ханом, а не просто символом.

Поздно вечером он вернулся в свой лагерь. Он видел повсюду знакомые кибитки, лица людей, чувствовал привычные запахи. Отныне им предстоит свободно кочевать в этих краях. Летом они будут жить на чудном плоскогорье, а зимой - в покрытой буйной растительностью долине. Наконец-то ойраты вернулись в страну своих предков. За Божественными горами Тянь-Шаня возвышались еще более высокие вершины священного Тибета во всем их великолепии.

Был тихий вечер. Асарай стоял перед своей царской кибиткой и дивился огромности мира, любовался розовыми в закатный час снежными пиками, на глазах становившимися темно-синими. Запоздалый пастух возвращался в лагерь со своим стадом, и вдалеке раздавался тихий звон колокольчиков в чистом горном воздухе.

Лагерь затих. В кибитках одна за другой погасли лампы, как в тот вечер в степи, когда разъезжались гости и он, еще мальчишка, провожая их, стоял вместе с отцом перед царской кибиткой. Высоко поднявшаяся в небе луна очертила контуры гор на фоне бледного вечернего неба.

К нему подошла Бадма, и он обнял ее за плечи. Он почувствовал необыкновенную легкость: как будто все заботы и всё напряжение предыдущих дней отступили. Он знал, что пока она с ним, так будет всегда, так будет вечно.

И ему пришло в голову, что, наконец, он добился того, о чем мечтал его отец:

Не было над ним господина.

Послесловие автора

Хочу подчеркнуть, что этот роман - плод воображения автора. В связи с этим было решено не мучить читателя обычными педантичными и отвлекающими внимание сносками и примечаниями. Тем не менее, читателю, возможно, будет интересно узнать, в какой степени это повествование основывается на реальных исторических событиях и фактах. Хотелось бы дать хотя общее представление об этом.

Когда много лет назад я начал изучать исполненную драматизма историю ойрат-монгольского народа, перекочевавшего в начале семнадцатого века из Центральной Азии на берега Волги, а потом вернувшегося к границам Китая в 1771 году, в моем распоряжении оказалось несколько китайских источников, но русских было очень мало.

Значительно позже я узнал из русской исторической литературы об ойрат- калмыках, что Асарай, второй сын их хана, был взят русскими в заложники. Меня потрясла эта история. Я спрашивал себя: как молодой князь с Востока, воспитанный в традициях буддизма, смог жить в России? Как он воспринимал ее культуру, так непохожую на его собственную, как он прореагировал на блеск и великолепие Санкт-Петербурга времен правления Екатерины Великой?

Мой друг, княгиня торгутов Нирджидма, с которой я познакомился в Пекине, рассказала мне, что по устному преданию, существующему в ее семье (к сожалению, письменных свидетельств этого не сохранилось), Асарай играл важную роль в истории исхода ее народа из России и переселения в Китай. Этот 'легендарный' Асарай и стал главным героем моего романа.

Таким образом, получилась вымышленная история в историческом или, точнее, по большей части, историческом контексте. Что касается русского периода истории ойрат-калмыков, то здесь я почерпнул сведения из большого количества русских книг. Чтобы описать их переход в Китай, о котором учеными написано очень мало, мне пришлось положиться на свое воображение и воображение других беллетристов. Для сцен приема ойратских князей в Китае я перевел несколько отрывков из китайских официальных летописей (Да Цинь Ши-лу).

Сноски

1) «Западные монголы», называемые ойратами, или, по принятому на западе и в России названию, калмыками, состояли из торгутов, дербетов и хошутов. Хан приволжских ойрат-калмыков был торгутом.

2) По принятому в Европе летоисчислению 1764 год.

3) Улус - самое крупное административное подразделение у ойрат-калмыков. Им управляет князь (тайджи). Улус подразделяется на ряд аймаков, которые управляются менее родовитой знатью (зайсангами).

4) Зарго - Совет старейшин, возглавляемый Ханом.

5) Тибетский лама, основатель секты «желтошапочников». Эта разновидность ламаизма в конце концов стала основной религией в Тибете и Монголии.

6) Три Непогрешимых Драгоценности - Будда, Дхарма (доктрина) и Сангха (мир святых).

7) Ламаистская школа

8) Из эпоса о Джангаре в переводе С.Липкина.

9) Казахи - это кочевники, которые говорят на тюркском языке. Чтобы не путать их с казаками, в русской литературе их принято называть киргиз-кайсаками. Однако, это не киргизы.

10) дворянин

11) Цаган Хан - Белый хан, то есть русский император или императрица.

12) Это еще одно название кара-киргизов, принадлежащих к тюркской этнической группе.

13) Илюте - китайское название ойратов (западных монголов или калмыков).

14) Один ли равен примерно 2/3 километра. Эти особые курьеры, имевшие возможность постоянно менять лошадей и возниц и путешествовать днем и ночью, могли проезжать по 400 километров в сутки.